Подняв голову, что-то приказал старухе. Она юркнула в чулан. Через несколько минут вышла, неся чистые тряпки и бочонок с каким-то отваром.

— Раны промыть, — объяснил хозяин. — Настой можжевельника. Очень помогает.

— Наташка, добей меня, добей, — едва она подошла к Раисе, та схватила ее за руку. — Не могу больше мучиться. Все горит внутри. Все равно помру.

— Погоди, Раиса, не горячись.

Вместе с Золтаном они с трудом оторвали присохшие бинты, на них застыл выделившийся из раны желтоватый гной. Венгр щелкнул языком.

— Плохо, плохо. Не выживет.

— Да уж, хуже некуда, — Наталья вздохнула.

— Добей, Наташка, добей, — умоляла Раиса, заливаясь слезами. — Боже, какая боль!

Пока Золтан промывал рану и забинтовывал, Наталья прижала голову санинструкторши к груди, гладила ее по волосам.

— Тихо, тихо, все будет хорошо, — приговаривала она.

Ее взгляд снова упал на портреты императора и императрицы на стене. На их фоне Прохорова за обе щеки уминала картошку с хлебом. «А как она, императрица Зизи, похожа на мать Штефана, — вдруг мелькнула мысль. — На фрау Ким». Ей вспомнилась их встреча под Кенигсбергом. Женщина в эсэсовском мундире, с такими же длинными темными волосами, собранными копной на затылке, ее зеленоватые глаза смотрят с сочувствием, тревогой, участием. «Если ты попадешь в плен, — она вспомнила, как она говорила ей при расставании, — назови мое имя, попроси, чтобы нам устроили встречу. Меня знают, я обязательно приеду к тебе. Я тебе помогу».

Нет, о плене не могло быть и речи. Во всяком случае, в сложившихся обстоятельствах. Будь она одна, она, может быть, и пошла бы в Дунапентеле и сдалась. Хотя неизвестно, захочет ли командир части, которая стоит там, связываться с тем, чтобы сообщать о ней в Берлин, в клинику Шарите. Скорей всего, убьют на месте, как советского офицера, и дело с концом. А может, и нет, на кого нарвешься. Про себя в глубине души Наталья давно уже размышляла об этом. Во всяком случае, такие мысли стали все чаще приходить ей в голову после встречи с фрау Ким.

Сдаться в плен, остаться где-нибудь в Европе, не возвращаться домой. За что здесь воевать? Немца из страны выбросили, теперь за мировую революцию? Это уж без нее, увольте. Родина, Россия, за которую проливали кровь отцы и деды, это одно, а вот всякие Венгрии, Болгарии — для чего их освобождать и от кого? От них самих, чтобы они больше не жили, как привыкли, а жили так, как товарищу Сталину хочется? Своего будущего в родной стране она не видела.

У бывшей княгини, дочери врага народа, такого будущего не было, а если и было, то только в лагере, за колючей проволокой. А это почище любого немецкого плена. Единственное, что еще останавливало, судьба сестры. С тех пор, как они нашли друг друга под Курском, она не могла не думать о Лизе, о том, что будет с ней. Хотя сомнений особых их перспективы не вызывали — примерно то же самое, что и с ней самой, — лагерь, унижение, жалкое существование. Не на завод же устраиваться разнорабочей, а больше никуда не возьмут. Не вписались в классовую политику, что поделаешь?

А остаться с фрау Ким Наталье очень хотелось. Она сразу почувствовала в ней и душевную близость, и сердечное тепло и материнскую заботу, которой была лишена в детстве. Она почувствовала в ней опору, возможность начать новую, совершенно не похожую на прежнюю жизнь. Нет, она вовсе не собиралась жить за ее счет, напротив, она бы хотела получить образование, и работать, как она, в клинике. Но разве это возможно? Пустые мечты. Война катится на запад — в Германию, Берлин. Сама она и была бы готова разделить с фрау Ким любую судьбу, но Иванцов, Аксенов, Харламыч, Раиса? Как с ними быть? Бросить их, чтоб немцы нашли и убили. Или забрали в лагеря, где теперь расстреливают и душат без разбора, кого ни попадя. Им фрау Ким не поможет, ее даже слушать никто не станет.

Размышляя, Наталья перевязывала раненых одного за другим, Золтан молча помогал ей, удрученно качая головой. Положение всех троих кроме Харламыча было крайне тяжелое.

— Дочка, дочка, — Харламыч тронул ее за руку. — Ты обо мне не беспокойся, я сам перевяжусь, сила есть. Сама поешь, умаялась уже, да поспи часок.

— Да не до сна мне, Харламыч, — Наталья взглянула на Прохорову. Та завалилась спать рядом с Раисой, ни о чем не думая. — И не до еды. Что дальше делать-то будем? Фронт удаляется, жмет немец. Стрельба уходит, значит, и вовсе нам не дойти.

— Я же говорю тебе, оставь нас здесь. Идите с Надеждой вдвоем. Может, и не придет немец.

— А если и наши не придут, а немец так и останется, — Наталья внимательно посмотрела на него. — Если они прорвут кольцо и войдут в Будапешт, ты тут наших еще год ждать будешь. И неизвестно, как повернется все. «Лейбштандарт» этот вперед уйдет, вместо него, не знаешь, что ли, кто явится? Каратели. Что мы по своим деревням да селам не знаем, как они везде полезут, все прочешут, не только вас всех перестреляют, кто еще не помрет, да и их всех тоже уложат, — она кивнула на хозяйку и ее внуков, — за то, что приют дали. А то впервой нам, не знаем мы, как это бывает?

Харламыч молчал. Да и что скажешь — правда.

— Ладно, — Наталья встала, похлопав деда по руке. — Вы лежите, отдыхайте, ты сам поешь, тебе силы нужны, а я пойду, разведаю, пока еще темно, что тут к чему вокруг.

Она снова надела полушубок, шапку, затянула ремень, взяла автомат. Потом наклонилась, сдернула с Иванцова планшет с картой.

— Харламыч, фонарик дай. Работает еще?

— Работает, — он протянул ей. — Но как же так, маковой росинки в рот не взяла. И одна. Хоть Прохорову разбуди, пусть с тобой пойдет.

— Прохорову?! — Наталья усмехнулась, покачав головой. — Она весь «Лейбштандарт» переполошит, если, не дай бог, только в ямку одной ногой попадет, так визжать станет.

— И то верно, — согласился Харламыч.

— Я с тобой? — предложил Золтан, наблюдая за ней.

— Нет, — Наталья покачала головой, — за ними лучше присмотрите, — она показала на раненых.

— Смелая фрейляйн, — венгр прицокнул языком.

Наталья только пожала плечами.

— Приходится.

И вышла за дверь.

Она и сама толком не знала, что собирается делать. Но не сдаваться — это понятно. Тогда что? Перебежками, пригибаясь, вернулась на холм, с которого они наблюдали, как немецкие танки задавили пулемет и советскую пушку. Может быть, это чертов «Лейбштандарт» убрался к Будапешту и пройти все-таки удастся? Но нет, немцы пока двигаться никуда не намеревались, они заняли Дунапентеле, она видела их технику, слышала голоса солдат и офицеров, расхаживавших между машинами и орудиями. Вдруг до нее донесся стон. Наталья прислушалась. Ей показалось — от БТРа, который подбили советские артиллеристы. Наталья приблизилась ползком, всмотрелась — шагах в десяти от пустого БТРа лежал советский солдат, красная звездочка алела на шапке. Лежал лицом вниз, раскинув руки. Видимо, его сочли мертвым и не добили. Затаив дыхание, Наталья приблизилась к нему. Осторожно перевернула, солдат раскрыл глаза. Она прижала палец к губам.

— Товарищ лейтенант, — прошептал он.

— Тихо, родной, будем выбираться, — прошептала она и, услышав немецкую речь, вжалась в снег, закрывая солдата собой. За бронетранспортером прошли эсэсовцы, оживленно переговариваясь. Из их короткого разговора Наталья поняла, что канал Шарвиз захвачен, и они движутся дальше, захватив переправу, и какой-то «Гогенштауфен» при этом сильно отстает. Значит, дела из рук вон плохи.

— Товарищ лейтенант, я думал, я здесь один.

— Тихо, парень, ты кто такой? Какого подразделения?

— Сержант Родимов, пулеметчик, двадцать пятого…

— Тихо, — снова прошли немцы. — Вот что, сержант Родимов, тебя куда ранили, ползти сможешь?

— Смогу. А вас много?

— Нет, не много. И все такие, как ты, все раненые.

Послышался какой-то треск, Наталья вздрогнула — в БТРе заговорила рация. И вдруг Наталью осенило.

— Погоди-ка, Родимов, сейчас мы выкрутимся. Полежи здесь.

Оставив солдата, она осторожно поползла к БТРу. Она не очень хорошо представляла себе, что и как будет делать, и старалась не думать о том, что смертельно рискует. Надев наушник, услышала немецкую речь. Какому-то Йохану кто-то указывал цели на карте. Потом все стихло. Наталья дернула переключатель. И вдруг услышала прямо в ухо:

— Я — Пантера-1, слушаю.

Молодой красивый голос. По манере говорить сразу стало ясно, что офицер. Наталья собралась с духом, даже зажмурила глаза.

— Фрау Ким, — сказала она, вдруг почувствовав, как не только борт БТРа, на который она опиралась, но земля уходит из-под ног. — Мне фрау Ким, госпиталь, у меня раненые.

— Фрау Ким?

Офицер на противоположном конце мгновение помолчал, похоже, он был озадачен, но больше ничего не сказал. Что-то щелкнуло. Через секунду она услышала ее голос.

— Йохан, я слушаю.

— Это я, фрау Ким, — задыхаясь от слез, перехвативших горло, произнесла Наталья. — Вы помните меня? Я хотела спасти Штефана. Я Наталья, помните? Мы встречались в Кенигсберге. Мы в окружении. Нам не выбраться. Со мной раненые, тяжело раненные, помогите мне спасти их, — она заплакала. Говорить больше не могла.

— Где ты? Где ты? — обеспокоенно спрашивала ее Ким.

— Около Дунапентеле, тут стоит дивизия «Лейбштандарт», они сейчас захватят меня, я…

— Ничего не бойся, сейчас за тобой придут.

— Но я не одна, я с ранеными…

— Никого не тронут, я обещаю. Только оставайся на месте. Переключи рацию, мне надо поговорить с командиром полка.

— Да, хорошо.

Она снова дернула переключатель. Через мгновение она снова услышала тот же мужской голос.

— Я — Пантера-1.

И голос фрау Ким — взволнованный, близкий, такой родной.

— Йохан, там у тебя моя дочка. Только, пожалуйста, не причините ей вреда, я сейчас приеду.