— Я так понял, что к тебе вернулся Отто? — он спросил внешне равнодушно и, наклонившись, еще отпил коньяк.

— Если бы он был со мной, то можно было бы сказать, что он вернулся, — ответила она мягко. — Но если это и было, то очень давно. Еще до войны.

Она опустила голову, вздохнула, грудь приподнялась, опустилась. Он обнял ее за плечи, привлек к себе.

— Не переживай. Они разберутся, твой будущий зять и этот профессор.

— Но Ирма, — она провела рукой по его спутанным волосам. — Я не могу не расстраиваться из-за нее. Столько лет, какое-то одно воспоминание, какое-то мимолетное дурное настроение, и она готова довести себя до полного помешательства. Кому она мстит? Тому, кто и при жизни о ней не очень помнил, а теперь и вовсе ему все равно — он давно лежит в земле. Горе она причиняет только себе. Себе и Алику. Да и нам всем, кто ее любит, знает.

— Какой волнующий аромат, — он наклонился, целуя ложбинку между грудей. — Горьковатый шоколад, ваниль. Это так манит. Я понимаю, почему у тебя раненые и больные поправляются быстрее, чем у докторов-мужчин. Когда придешь в себя в госпитале, а на тебя смотрят с сочувствием такие красивые зеленые глаза и льется такое благоухание, то даже мертвый встанет и пойдет. Захочется встать и пойти.

— Это мой лосьон для тела. Он буквально въелся в меня, — она пожала плечами.

— Он тебе подходит. Такая сладкая, пряная ваниль, сдобренная горьковатым, терпким шоколадом. Ты такая и есть. Вроде сильная, но в то же время слабая. Я почувствовал этот аромат еще в Арденнах, сразу, как только увидел тебя поближе, на станции. Я тогда подумал: какая ты все-таки потрясающая — эти в беспорядке разбросанные волосы до пояса, эти зеленые глаза. И этот аромат… Я его почувствовал, несмотря на то, что вокруг был дым, гарь. Я подумал, что у тебя, наверное, восхитительное тело и ты отличная любовница.

— Все это подумал, — Маренн прислонила его голову к груди, — и дал приказ преследовать отступающих американцев. Я всегда знала, как сильно отличается то, что мужчины делают и говорят, от того, что у них творится в голове. Но это лишнее подтверждение моих знаний. Да и о чем еще может думать мужчина, глядя на женщину, — она засмеялась, — если ему тридцать лет, да и не только тридцать, а вообще. Однако, штандартенфюрер, вы сохраняли такое хладнокровие, что мне и в голову бы не пришло, какие вас посещают мысли.

— А что мне оставалось делать? — он поцеловал ее груди, сначала одну, потом другую. — Скорцени, его адъютант, расталкивать их? — он поднял голову и взглянул на нее. — Но я понял, я не забуду. Этот аромат, эти волосы, эту точеную ногу в тонком чулке и блестящем военном сапоге, как ты поставила ее на броню моего БТРа, когда я предложил отвезти тебя к доктору Виланду, уверенно и мягко и протянула руку в тонкой перчатке, просто по-королевски, я не забуду. И все это так просто, обычно, без всякого кокетства и рисовки.

— А я думала, вы смотрите на карту, штандартенфюрер.

— А что мне там смотреть, я там все знаю наизусть. Но я смотрел, чтобы не смотреть на тебя, чтобы сразу не выдать себя с головой. Виланд ведь и не очень в тебе нуждался. Но я сказал ему: Мартин, тебе нужна фрау Ким, она тебе поможет, а то ты не справляешься, — он рассмеялся и, откинувшись на подушку, взял сигарету из пепельницы, затянулся, неотрывно глядя на ее тело. — Виланд только уставился на меня поверх очков и спросил: а зачем она мне. Раненых-то нет, раз, два и обчелся. А я ему серьезно заметил, что совет такого специалиста из Берлина никогда не бывает лишним. А я ее к тебе привезу. Как еще я мог хоть на несколько минут оторвать тебя от них? Виланду оставалось только согласиться.

— Какие открываются подробности, — она улыбнулась, перекинув волосы вперед, взяла у него сигарету.

— А потом я поставил тебя в строй.

— О, да.

— И мне еще никогда не было так радостно наблюдать за женщиной, когда ты, потрясающе улыбаясь, с этим невыразимым обаянием, закручивала волосы на затылке, прилаживала пилотку, которая все время падала. Это было забавно, но в то же время так волнующе. Тебе же приходилось поднимать руки, и я видел, какая у тебя красивая грудь. Когда ты пела в казино, я понял еще и другое, — он убрал волосы с ее лица. — У тебя не только красивые ноги и потрясающая фигура, у тебя красивое, доброе сердце. Мне было нелегко, когда ты пошла в номер с этим адъютантом. Я же знал, что вы отправились туда не поболтать. Я сидел внизу с Шлеттом и Вестернхагеном, пил коньяк, я знал, ты обо мне даже не вспомнишь. Я видел только длинную молнию на твоем платье и представлял, как этот адъютант расстегивает ее, делает то, что хотел бы сделать я. Эту безупречную тонкую стройность пахнущего шоколадом тела, безупречную стройность. От этого можно было сойти с ума. Я страстно хотел увидеть тебя обнаженной. А потом этот адъютант подошел ко мне и попросил отвези фрау Ким в гостиницу. Я понял, что ты поедешь одна, а он останется в казино, и поэтому согласился.

— Мне показалось, ты встретил меня весело, нисколько не обратив внимания на то, что произошло, — она покачала головой. — Протянул руку, помог подняться. Ничего больше. Ничего лишнего. «Фрау Ким, аккуратнее, не поскользнитесь». Поехали.

— Все остальное было внутри. Молния на платье была застегнута не до конца, чуть-чуть не до конца, на два миллиметра, наверное. Это значило, что ее расстегивали.

— Ты это увидел? Два миллиметра?!

— Я же только об этом и думал. Ну и еще о том, какая ты в постели.

— И никакой ревности?

— А что же это, если не ревность? Я думал, что взорвусь от ревности. Я не испытывал такого никогда. Другой ласкает женщину, которую хочу ласкать я. Но наше дело — возить на БТРе, пока. И хорошо, что они у нас есть, эти БТРы. Правда, тактика. В гостинице в твоем номере мы на некоторое время остались одни, меня так распирало от всего, что я чувствовал, что я бы, наверное, не удержался. Мне так хотелось обнять тебя. Ты подняла руки перед зеркалом, и я увидел выступающую из декольте грудь, эти завитки волос на твоей шее. И опять этот аромат. Опять молния на спине.

— Ты все это помнишь?

— Еще бы! Я воскрешал это в памяти миллион раз, пока ждал, когда поеду в Берлин, и потом. Я бы не вытерпел. Но портье сообщил, что приехал Скорцени. И я сказал себе: ладно, в другой раз, Йохан, как-нибудь в Берлине, раз уже ты все равно не забудешь, раз она тебя задела. Ты же поедешь получать дубовые листья к рыцарскому кресту. В Берлине они все толкаются, но там пространство больше и больше свободного времени. Но когда ты сказала, что приедешь на Балатон, я сказал себе: Йохан, жди. Она приедет одна. Не привезет же она с собой всю эту команду, они будут сидеть дома, в столице. Тогда наступит твое время. Так и получилось.

— Какой коварный замысел, — она неторопливо покачала головой, неотрывно глядя ему в глаза, положила сигарету в пепельницу. — Это достойно танковой атаки при Мальмеди, которую я видела собственными глазами. Какие-то три немецкие «пантеры» одним ударом за пятнадцать минут уничтожили шестнадцать «шерманов», скосили чуть не сотню американцев, и те покатили в страхе вниз по склону холма, несмотря на то, что их было чуть ли не в десять раз больше. Так и тут, — она неторопливо наклонилась и поцеловала его в нос, коснувшись грудью его груди. — Отбить возлюбленную у Отто Скорцени, практически ничего для этого не делая, так, несколько ничего не значащих разговоров, кусочек пирога с клубникой, шампанское, белый рояль, какая-то музыка, внешне полное равнодушие, так, легкая симпатия, но исключительно как к доктору, который лечит солдат. А женщина в камуфляже, несмотря на то, что она уже не первый год на войне, на второй войне, и всякого повидала, уже следит за ним взглядом, волнуется. И когда американцы начинают палить из артиллерии, думает: «Господи, только бы остался жив», как все женщины испокон века молят о своих воинах. И уезжает в Берлин, зная наверняка, что на Балатон она обязательно приедет, даже если начальник управления решит послать туда кого-нибудь другого. О, это совершенно безошибочное ведение боя, штандартенфюрер. Сделать так, чтобы она забыла всех.

— И ты забыла?

Она хотела полной любви, чтобы раствориться в ней, утонуть, прочувствовать каждой клеточкой. Зажав рот ладонью, чтобы никто не слышал ее вскрика, выгнулась назад и в изнеможении опустилась на его тело, обхватив его за плечи и прижимаясь лицом к его лицу. Он тяжело дышал, как и она.

— Ты забеременеешь, — прошептал он едва слышно.

— Не волнуйтесь, штандартенфюрер, — она подняла голову и поцеловала его глаза. — Я врач, я умею справляться с такими вещами.

— Я не волнуюсь. Я согласен. Я не хочу, чтобы ты волновалась.

Его еще темные от нахлынувшей страсти глаза были совсем близко.

— В крайнем случае, — она улыбнулась, — будешь давать деньги на ребенка. Я сдеру с твоего жалования.

— Я согласен, — повторил он. — И не только на деньги, — он с нежностью поцеловал ее шею.

Она откинула голову, хотела перевернуться на бок, но он удержал ее.

— Стоп, на спину нельзя.

— Я забыла.

— Ты скажешь Отто, когда вернешься в Берлин? — он гладил ее по спутанным волосам, целовал в висок.

— Нет, — она ответила не задумываясь. — Я скажу только то, что касается нас с ним, меня и его. А остальное — другая жизнь, к нему это не имеет отношения.

— Но если ребенок будет, пусть будет, ладно? — он посмотрел на нее внимательно, ожидая ответа.

— Ну, в Лебенсборн, конечно, отдавать не буду, — она откинула волосы, обернувшиеся вокруг шеи.

— Какой Лебенсборн, ты что? — он слегка ударил ее пальцами по плечу. — Ни в коем случае. Даже не думай.

— Конечно, я же сама устраиваю себе детей, без помощи рейхсфюрера.

— Твоя работа этого тебе не позволит, — он отвел взгляд, и на его лице появилась грусть.