Дележ начался. В завещании четко указывалось: каждому из детей Карноэ предназначалось то украшение, которое традиционно Жан-Луи дарил своей жене за его рождение.

И на этот раз Тереза отвратительно повела себя. Кулон от Лалика, завещанный ее мужу, она запихнула в свою сумку с такой поспешностью, что это всех покоробило. Она осмелилась вслух выразить неодобрение, что мадам де Карноэ оставила Бени брошь голубой эмали с бриллиантом в обрамлении жемчужин, в виде пронзенного стрелой сердца, это маленькое чудо XVIII века, мало того, еще ей достались часы работы Фаберже, украшенные рубинами, они должны были отойти Бенедикте, старшей из Карноэ, той, что утонула. По справедливости, говорила она, часы должны были достаться Лоику Карноэ, стало быть, ей. Но это было невозможно, мадам де Карноэ очень четко распорядилась, что часы предназначаются Бени. Терезу душила злоба, она заметила, что, воспользовавшись тем, что всеобщее внимание приковано к драгоценностям, Бени, нагло насмехаясь над ней, водила указательным пальцем под подбородком.

При распределении каждой вещи, нервно постукивая кончиками пальцев, Тереза все оценивала: вес золотого этрусского браслета со скарабеем из сердолика, который теперь будет носить жена Эрвана, жемчуг, который достался двойняшкам, большой бриллиант в форме капли воды, оправленный в платину, для Эды. Ну и что добрая сестричка будет с ним делать?

Она впала в истерику, когда из серого кожаного футляра вынули колье с сапфирами и бриллиантами, которое мадам де Карноэ не без хитрости завещала отдать кому-нибудь одному, кого они сами выберут, с условием, что он выплатит остальным их долю стоимости после оценки колье.

Алчная рука Терезы накрыла колье. Она впала в транс, глаза загорелись, губы пересохли, щеки внезапно окрасились нездоровым розовым румянцем. Она берет себе это колье, она позаботится о его оценке, ведь никто не имеет ничего против. Каждому она выплатит за него долю, не так ли, Лоик?

Спрятать его в сумку она не успела. На ее запястье легла стальная рука Марджори де Карноэ, урожденной Даймонд, жены Эрвана, голоса которой до сих пор никто не слышал. Упрямая Марджори тоже хотела получить это колье. На ломаном французском она объявила, что ее отец — эксперт по драгоценностям в Йоханнесбурге и у нее не будет проблем с оценкой, она выплатит компенсацию всем, ведь правда, Эрван? Она так сильно придавила руку Терезы, что у той занемели пальцы; не контролируя себя, Тереза стала звать мужа на помощь.

Лоик встретился взглядом с братом и понял, что Эрван решил во что бы то ни стало дать Марджори то, что она так хотела. Прекрасно понимая, что по части раздела ценностей Эрван остался обделенным, Лоик сделал одобрительный жест, жест биржевика, чья подпись однозначна: о'кей, это твое.

— Отдай колье Марджори, — сухо приказал он Терезе.

Та с негодованием отшвырнула украшение, торжествующая Марджори уложила его в футляр, и тут Бени заметила, что, прислонившись к двери, ведущей на варанг, стоит бабушка и сотрясается от смеха. Она показывала пальцем на Терезу и смеялась до слез.

Этот смех был так заразителен, что в ответ Бени тоже расхохоталась, глядя в сторону дверного проема; все присутствующие повернули головы в ту сторону, желая увидеть, что же могло вызвать этот безудержный хохот. Но никому, кроме Бени, не дано было видеть бабушку, которая корчилась от смеха. Бени попала в окружение осуждающих взглядов, и это еще больше рассмешило ее. Только Шарлотта де Карноэ добродушно поглядывала на племянницу. Может, она тоже увидела смеющуюся в дверях бабушку. С Шарлоттой все было возможно.

Глава 24

Из «Гермионы» Бени выехала рано утром, собираясь съездить в Керпип за овощами и бакалейными товарами. Самые свежие овощи продавались на рынке Порт-Луи, но таскаться на ужасающей жаре по этой толкучке, нюхая базарную вонь, у нее не было сил. Бывают дни, когда Порт-Луи просто невыносим. В Керпипе, по крайней мере, прохладно.

На своем стареньком «Рено 4L», куда так удобно складывать продукты, она мчится по дороге Катр-Борн, не обращая внимания в это утро на красоту Труа-Мамель в прозрачном небе, на краски бугенвиллеи и цветы кассии по краям дороги. Не бросила ни единого взгляда на бархатный камыш, растущий по колено в воде на излучине реки Рампар.

Бени в плохом настроении. Бени встала не с той ноги, ее раздражают грузовики и автобусы, которые еле ползут по склону на узкой дороге: нет чтобы обогнать мастодонтов, вот она и тащится за ними по пятам, не видя дороги из-за черных выхлопов и, несмотря на жару, с закрытыми окнами, чтобы не задохнуться и не умереть прямо здесь. Она ворчит на автобусы за их внезапные остановки без предупреждающих сигналов, на выбоины дороги без парапетов, на скопление людей в городах и на тысячу опасных неожиданностей, растянувшихся на двадцать километров этого утомительного пути.

Особенно она ворчит из-за приближения Рождества, без малейшего удовольствия она представляет себе массовое потребление перемороженных индеек. Эти индейки, привезенные из Франции, являются ежегодным пищевым кошмаром, от которого трудно скрыться в малочисленном обществе французов. Как только самолет приземляется на Маврикии, каждая семья считает своим долгом приготовить на рождественскую неделю ностальгический французский ужин, утверждая таким способом свои корни и имея лишний повод собраться вместе. В каждом доме меню одно и то же: запеченная сердцевина пальмы, единственное индийское наследие, индейка и пирог с каштанами. В Керпипе отдел замороженных продуктов «Присуника» превращается в морг домашней птицы с кучами гигантских индеек, у которых от гормонального питания ляжки становились, как у двухлетнего ребенка из суперразвитой страны. В кондитерских на тридцатиградусной жаре едва держатся жирные лубочные картины на рождественских тортах. Несмотря на кондиционеры, листья остролиста из миндального теста тонут в розовых завитушках английского крема.


Рождество. Даже в самых мелких лавчонках на стеклах витрин белые надписи «С Рождеством!», их скоро сменят надписи «С Новым годом!», а клочки ваты изображают снег. Большинство маврикийцев не видели никогда этот мифический снег, его заменяет химический состав для обрызгивания несчастных сосен филао, которые заменяют европейские елки и нещадно истребляются для этого случая. Даже индусские дети и маленькие китайцы отрывают от филао ветки больше себя и волоком тащат их по горячему песку, собираясь где-нибудь устроить себе Рождество.

Целую неделю остров кишит как потревоженный муравейник в стремительном напоре подарков и жратвы. Из громкоговорителей магазинов раздаются оглушительные рождественские песни, которые, хрипя, выплескиваются на лотки с игрушками и петардами, расставленные на тротуарах. В шикарных бутиках все утопает в праздничных упаковках: ленточках, бантиках, цветной бумаге. На остров падает дождь блесток и разноцветных шаров.

Центр этого нервного потребления — Керпип. Город, расположенный на горе, наполненное прохладой место обитания белых, увенчанный облаками, утопающий в зелени, торговый городок с банками, магазинами модных аксессуаров и сувениров, нашедшими себе пристанище под аркадами от вечного дождя.

Частые циклоны разрушали красивые старинные дома, им на смену возводились многоэтажные бетонные глыбы. Первые этажи этих катастрофических построек занимали бутики, нередко они размещались всего лишь в переделанных под магазин ангарах и представляли собой склад товаров, сваленных в кучу, с огромными железными решетками, которые защищали от воров. Между домами образовались свалки мусора, а на месте снесенных домов возникала дикая буйная растительность. Такое впечатление, что здания возводились по мере надобности, кое-как, без всякого плана, и от этого казалось, что город превращается в руины.

В центре бурга, напротив развалин когда-то красивой ратуши в колониальном стиле, чокнутый архитектор возвел вместо старого рынка бетонную бородавку; она ощетинилась вентиляционными трубами и пестрела разноцветными плакатами, рекламирующими марки красок Грязные и ухабистые базальтовые тротуары неравной высоты со сточными канавами по бокам и открытыми водостоками были очень опасны.

Скопищу бетона все же не удалось полностью уничтожить очарование Керпипа, этого большого азиатского базара. Между жуткими многоэтажками выжили деревянные домики, крытые соломой или толем, прижатым огромными камнями. Рядом с новыми конструкциями этот анахронизм, даже будучи ветхим, сохраняет свое изящество. Чаще всего в них ютятся целые семьи китайских торговцев, крошечные лавчонки, до отказа забитые одеждой, побрякушками, самыми разными предметами, наваленными на полки, витрины или же подвешенными к потолку, — и все это пропахло специями, брильянтином, ладаном и особым запахом джутового полотна.

Нафталин и камфара пропитали воздух в более просторных магазинах индийских тканей, расположенных на первых этажах бетонных зданий; здесь выстроились в ряд разноцветные шелковые полотна, затканные золотом или серебром, с машинной вышивкой, с блестками, и все это для пошива сари.

Керпип — это фестиваль запахов. На подступах к рынку сладковатый запах фруктов перебивают кориандр, индусский котомили и уксус. В полдень запахи карри, желтого шафрана и куркумы разносятся повсюду сильными порывами ветра, поднимаясь над маленькими тележками уличных поваров, продавцов горячих пирожков с перцем, уложенных в газетные кулечки, китайских супов или дол пури, этих вкусных индийских блинов, приготовленных из желтой чечевичной муки и фаршированных перчеными овощами, которые в качестве обеда постоянные покупатели стоя глотают, обжигая пальцы. Поодаль другие лоточники выставляют на тротуаре пирамиды личи, продавая их поштучно, мигом отрывая прямо с ветки, рядом стоят корзины с манго, папайей и ананасами, очищенными бритвой от кожуры.

И в этом квадрате, покрытом белой штукатуркой, расположился храм потребления, пещера Али-Бабы с товарами из Лондона, Парижа, Сиднея или Йоханнесбурга; это и есть излюбленное место встреч всего европейского населения Маврикия, рассадник сплетен и пересудов, эпицентр хвастовства и нескромности, последняя-гостиная-где-беседуют, — «Присуник», где камамбер продается по цене икры, где сардины, привезенные из Дуарненеза или Конкарно, вызывают ностальгию и заставляют трепетать сердца бретонцев с Индийского океана.