Женевьева Дорманн - Бал Додо

или

Через бессмертную силу этих слов посмертное очарование Гийома захватило ее. Она терпеливо, страница за страницей, воскрешала его, будоража библиотеки и букинистов. Действуя, как детектив, она по кусочкам восстанавливала его жизнь, по свидетельствам тех, кто его знал, друзей и умерших любовниц, к которым она испытывала ревность. И абстрактный неясный автор из школьных учебников уступал место молодому эмигранту, полуполяку-полуитальянцу, но совершенному французу, незаконнорожденному отпрыску благородного семейства, умершему в тридцать восемь лет от жестокого гриппа, за два дня до перемирия 1918 года.

Теперь он обрел имя, и даже много имен: Вильгельм Аполлинер де Костровицкий, он же Гийом и Ги для дам, которые в изобилии присутствовали в сердце и в постели этого толстого парня, такого некрасивого, но такого очаровательного, вечно влюбленного и всегда разочарованного. Они не могли устоять перед вниманием, которое он им оказывал, перед его пылом и его улыбкой. Возраст и темперамент тех женщин, в которых влюблялся Гийом, совпадали с возрастом и темпераментом Бени, и, сраженная, она попала в плен его чар, как муха в паутину.

Той весной молодому человеку, умершему более шестидесяти лет назад, она уделяла куда больше внимания, чем живым любовникам или сверстникам, которые вертелись вокруг нее. Она всегда ценила красивых, ангелоподобных мужчин с изящными чертами, она таяла перед элегантным изяществом тонкого и длинного, а тут вдруг ее взволновала тяжелая массивная фигура поэта, любившего хорошо покушать, с заплывшим, как будто вылепленным из жира лицом, с широкими бровями ревнивца, сросшимися на переносице хищного носа.

И он даже не пытался бороться с этой тучностью. Гийом носил поношенную одежду, мешковатые, слишком длинные пиджаки и возлагал на затылок своего большого черепа маленькие смешные клоунские шляпы. Под воротниками его белых рубашек галстуки были завязаны поспешно и криво, а его бабочки били крыльями наискось.

Но Бени тронуло это полное отсутствие кокетства. Она с умилением рассматривала его бесформенные, слишком короткие брюки, плохо державшиеся на животе, которые открывали толстые лодыжки и огромные ступни деревенского почтальона.

Фотографиями Гийома, которые ей удалось раздобыть во время поисков, она обвешала свою комнату. На одной из них его широкое лицо было озарено улыбкой — фейерверком хитрости, ума и детского удовольствия, Бени почти слышала носовой смех, который, должно быть, брызнул за несколько секунд до того, как сделали снимок. Этот заразительный смех Гийома остался в памяти его друзей, они долго помнили, уже после его смерти, этот глубокий смех, от которого он сотрясался в приступах радости и, пытаясь унять, двумя пальцами зажимал себе нос. Или на другой фотографии, где он сидел со скрещенными руками, как бы размышляя, — этот жест ожидания и отдыха, перенятый от коллег-кюре, когда он еще ходил шеренгой в часовню или на занятия. Жест благопристойной скуки на мессе, жест, изображающий внимание и позволяющий ввести в заблуждение докучливого профессора, жест зародыша, защищающего свое сердце.

У камина, рядом с зеркалом, она прицепила другого Гийома, светского, в безупречном галстуке, пытливо смотрящего на нее. И другого, тридцатилетнего, вожделенно лежащего на диване в окружении книг, и над всем этим плавал запах опиума.

Рядом с кроватью Бени повесила фотографию, которая нравилась ей больше всех остальных, на ней он сидел в артиллерийской форме, с перевязанным после ранения лбом и свисающей со спинки стула рукой. С потемневшей от двухдневной щетины щекой, — а ведь он так любил бриться! — усталый, но воинственный, он смотрел на Бени вполоборота, с вымученной улыбкой на губах. Эта фотография не была неподвижной, изображение говорило и даже шевелилось. Менялось выражение лица. Просыпаясь, Бени замечала, что иногда взгляд Гийома загорался от ее наготы, и это беспокоило ее. Он напоминал о дикой чувственности, постоянной сексуальной одержимости, о которой Бени знала из его творчества; все его галлюцинации были выражены в его эротических романах и откровенных письмах. И тогда этот Гийом, остервенелый, нюхающий, лижущий, сосущий, педераст и отец Фуэттар, сходивший с ума от женских задниц, заставлял ее вздрагивать и натягивать простыню до подбородка, укрываясь от его взгляда. Но все было напрасно, она не могла скрыться от него. Она чувствовала, как он отделяется от стены, обретает форму — и какую форму! — и приближается к ней. А она, свернувшись клубочком под простыней, возбужденная, испуганная и в то же время радостная, бунтарка и рабыня, готовая на все, чтобы доставить ему удовольствие, желающая и нежелающая, мятежница и покорная пленница. А иногда совсем наоборот: улыбка Гийома застывала, утончалась, и его бумажный взгляд становился почти испуганным, умоляющим, как взгляд обычного молодого человека, который хочет видеть и видит приближение смерти и зовет на помощь ее, Бени.

Она перестала выходить, разговаривать, отказывалась видеться с друзьями, не подходила к телефону, она была в полной власти этих Гийомов, которые, стоило ей переступить порог комнаты, соединялись в единственного, за которым она как тень следовала по Парижу. Он увлекал ее на набережную Сены, на остров Сен-Луи, по улицам Отея, пропахшим платанами, карамелью и кошачьей мочой. То же самое происходило на Монмартре и на бульваре Сен-Жермен, в двух шагах от ее жилища, и в квартире под крышей, над Бизутом — этим маленьким бистро, где она всегда завтракала и даже не замечала дощечку, которая указывала, что Гийом жил и умер в этом доме. Он тут, а она на улице Бон, они были за одной стеной с разницей в полстолетия. Бени, которая никогда не была набожной, стала посещать церковь Святого Фомы Аквинского, зажатую уродливыми строениями начала века, в глубине крошечной улицы, где Гийом венчался с маленькой рыжей женщиной и где 13 ноября 1918 года его друзья прощались с ним.

Неодолимая сила влекла ее туда, подталкивала в спину, часто против ее воли заставляла делать крюк, чтобы подняться по ступенькам, войти туда и обойти церковь в полумраке. В такие моменты тень Гийома оставляла ее, боясь помешать ее сосредоточенности. Никакая другая церковь не притягивала ее так, она это проверила.

Иногда, в неурочные часы, она натыкалась на закрытые двери и от этого испытывала настоящее отчаяние. Как можно закрывать двери перед тоской, которая пришла сюда укрыться? Кюре, которому она задала этот вопрос, подозрительно посмотрел на девушку, которая ничуть не походила на обычных овечек. Он объяснил ей, что необходимо соблюдать меры безопасности, как трудно следить за порядком, о работе по расписанию. Ответ музейного служащего.

Как-то утром на паперти храма Святого Фомы Аквинского Бени впервые испытала одну из феноменальных галлюцинаций, которые впоследствии будут продолжаться в других ситуациях.

Полдень. Прекрасный майский день. Погода была мягкая, а воздух теплый, когда она входила в церковь. Через несколько минут, когда она вышла, неожиданно стало очень холодно. Перед церковью на бульваре Сен-Жермен деревья выглядели не по-весеннему. Ледяной ветер срывал с их голых веток последние мертвые листья. Легко одетая Бени задрожала. Ее очень удивила толпа, стекавшаяся на маленькую площадь, которая за несколько мгновений до этого была безлюдна. Люди были одеты в старомодные костюмы, как для съемок фильма. На женщинах — их было большинство — черные платья и пальто по щиколотку. Муфты и широкие шляпы с вуалетками, собранными под подбородком. Мужчины, в темных рединготах и жестких воротничках, не переставая, снимали и надевали высокие шляпы, приветствуя новоприбывших. Многие с усами и короткими бородками. Среди молодых многие были в военной форме. Раненные, изувеченные, с наградами на груди, они медленно приближались к церкви, опираясь на палки, подпрыгивая на костылях, в сопровождении молодых женщин, готовых помочь этим выжившим, с изуродованными лицами и картонными носами, которые придавали им клоунский вид.

Толпа продолжала прибывать на маленькую площадь, поднимаясь к паперти церкви, где стояла Бени, окаменевшая от холода и потрясения. Она ничего не узнавала на этих знакомых улицах, по которым она каждый день ходила. Дома вокруг нее уменьшились, почернели и изменили фасады. Исчезли бутики, все стало неузнаваемым. Кафе напротив церкви, куда Бени часто ходила забавляться на игральном автомате, сузилось, окна с темными деревянными рамами вытянулись, а внутри виднелись занавески в цветочек. Дорога перед церковью теперь была вымощена деревянными плитами, они поскрипывали под копытами лошадей, убранных черными султанами и впряженных в катафалк с большими колесами. Бени показалось, что звуки города и даже воздух стали другими. Издали был слышен гул толпы.

Желая вернуться в реальность, Бени поискала взглядом съемочную группу фильма, камеру, машины, осветительные приборы. Но она не увидела ни оператора, ни осветителей, ничего и никого, способного дать объяснение этому необычайному собранию.

Она как вкопанная стояла на ступенях в нелепых джинсах и белой футболке среди элегантно одетых людей из другой эпохи. Удивительно, но никто не замечал девушку, которая дрожала на паперти. Взгляды на ней не останавливались. Она была невидима.

Толпа приближалась к широко распахнутым дверям церкви. Поверх траурных одежд Бени видела флаги. Сквозь перезвон колоколов были слышны военные сигналы, зовы, крики, а через открытые двери церкви раздавались звуки органа. В воздухе стоял запах лошадиного навоза, пота и шипра.

Бени была оглушена, у нее закружилась голова. В ушах зазвенело, возникла головная боль. Она закрыла глаза. Когда она их снова открыла, все исчезло. Никакой толпы. Никакого шума. Площадь с модными бутиками и уродливыми строениями приняла свой обычный вид. Вернувшееся солнце ласкало ее руки. На деревьях была листва. Контролеры с автомобильной стоянки поднимали таблички с номерами машин, припаркованных с нарушением правил. Набитые автобусы ехали к Сене по улице Дю-Бак.