Четыре из этих девушек были дурнушками, три просто невзрачные, а две были бесстыжие, они могли бы никуда не ездить, а остаться в Бресте и с тем же успехом вести беспорядочную жизнь — гулять в обнимку с матросами по улице Сиам или по кварталу Семи Святых. Десятая, Гильометта, хрупкая и хорошенькая, ее было трудно рассмотреть из-под шали, в которую она куталась от ветра; чувствовалось, что здесь ей страшно и одиноко.

Франсуа-Мари даже внимания на нее не обратил, однако уже через несколько недель из-за нее он откажется от своей клятвы никогда не влюбляться. Из-за нее он никогда не доплывет до своей Индии, которая так манила его, и путешествие закончится на Французском острове, где он, едва сойдя на берег, женится на ней, чтобы не потерять. Она родит ему сына, а потом умрет от кашля, от болезни томления, так сто лет тому назад называли туберкулез. Гильометта, зябнущая девушка с «Нормандки», первая маврикийская прародительница Бени по прямой линии. От нее произойдут десятки маленьких Карноэ, разные Жан-Мари, Эрве, Эрваны, Яны и Ивы, называемые так из поколения в поколение в память о Кемперле и Аргоате. Но обо всем этом Франсуа-Мари даже не догадывался в тот день 29 марта 1768 года, в праздник святого Йонаса: этот удачно выбранный день отплытия давал надежду выжить в опасных морях.

Прежде чем выйти в открытое море, «Нормандка» легла в дрейф на траверзе острова Груа, чтобы дождаться шлюпку и принять на борт опоздавших: троих братьев обители Святого Лазаря и корабельного врача с багровой физиономией. Пьяный, как батавец — или, точнее, как бретонец, — он с трудом держится, пытаясь скрыть свое состояние, под презрительными взглядами монахов. Под шуточки солдат негнущегося краснолицего зазнайку втащили на борт. Прогремела пушка, и большое плавание началось.

Следующие страницы черной тетради повествуют о том, что потом будут читать детям Карноэ XX века, чтобы они даже клюва не разевали и не жаловались на неудобства пароходов или французских авиарейсов.

Эта тетрадь рассказывает о страданиях от голода, жажды и страха, длящихся неделями и месяцами; о жестокости, захлестнувшей корабль, который так медленно и трудно шел вперед через штормы, холод и жару; о невыносимой вони, исходящей отовсюду: от темного трюма и гнилого стока, от садка для комаров, где в тухлой воде плавали дохлые крысы, и от прокисшего груза, и от навоза животных, сваленного на нижней палубе, и от грязных, вшивых и больных людей, которые ходят по испражнениям, а с наступлением ночи или во время бури облегчаются во всех уголках корабля.

Тетрадь повествует о тесноте кубрика, где в гамаках, развешанных между пушками, спит команда. Пройти там можно только согнувшись, стукаясь обо все подряд, а когда на корабле качка, то становится страшно, что плохо закрепленная пушка размажет вас по стенке. Она рассказывает о тяжелом сне на влажных, потрепанных соломенных тюфяках, куда частенько падают не раздеваясь. Рассказывает о победоносных паразитах, о непросыхающей соленой одежде, которая обдирает кожу.

В тетради говорится о воде, которая быстро портится и становится рыжей, загнивая в бочках, запертых на висячий замок; ее пытаются освежить серой и старыми гвоздями, но, несмотря на отвратительный вкус, она — объект вожделения, эта отравленная нормированная вода, и горе тому, кто попытается ее украсть.

В тетради сообщается об отвратительном и скудном питании, о галетах с плесенью, о бобах и фасоли, пораженных долгоносиком, о мясе, пересохшем в едкой соли, когда запасы живых животных подходили к концу, а погода не позволяла рыбачить.

Тетрадь рассказывает о болезнях, которые распространяются по всему кораблю, о дизентерии и ветряной оспе, о незаживающих ранах, о кровоточащих деснах и выпадающих зубах и о том, как больно жевать, о переломанных костях, о трех- и четырехдневных лихорадках, о завороте кишок и конвульсиях, о депрессии, бреде, безумии и смерти.

Говорит о трупах, которые выбрасывают за борт, сначала по одному, потом по два, потом по три и больше в день, о том, что умерших офицеров зашивают в парус и привязывают к ногам ядро, а простых матросов выбрасывают как есть, без савана и балласта, и они еще долго дрейфуют по морю с лицом, повернутым, неизвестно почему, на запад.

Рассказывает о жестокости и агрессивности, о напряженной атмосфере, вызванной вынужденной скученностью людей, заточенных на ограниченном пространстве, где почти невозможно уединиться. Страх и дурнота обостряют эгоизм и обидчивость. Первые дни эти цивилизованные люди раскланиваются друг с другом. Принюхиваются, оценивают, оказывают любезности, формируются компании. Наблюдают, приглядываются. Ничто не может укрыться от взоров. Сталкиваются везде. Все всё знают и замечают. Возникают сплетни, озлобляются умы. Разница в положении между пассажирами вызывает зависть. Из-за пустяков вспыхивают ссоры. Капитан и офицеры питаются и спят отдельно от остальных. Им матросы завидуют, их они боятся, но зато пассажиров, этих сухопутных людишек, откровенно презирают.

Воды не хватает, команда утоляет жажду вином и водкой, они не портятся; а пьянство не рождает нежности. Дают волю инстинктам, в ход идут кулаки и ножи. Женщины стараются не попадаться на глаза, опасаясь грубых притязаний матросов и солдат, но некоторым, таким, как Марион — это одна из бесстыжих сирот, — не сидится на месте, и рассказы об их распутстве от палубы к палубе принимают легендарные масштабы.

Некоторые на борту находятся во власти страха. Трюмные матросы, которые проводят жизнь в гнилостной темноте трюмов, особенно опасны. Они отвратительно выглядят и воняют, как падаль. Это твари мрака с бледной кожей и красными подслеповатыми глазами, которые щурятся от дневного света. Они водят странную дружбу с трюмными крысами, правда, иногда убивают их и по их внутренностям предсказывают будущее. Трюмным матросам приписывают сверхъестественные способности. Их считают колдунами. Иногда к ним обращаются за советом. Боятся их всегда.

Есть и другие весьма сомнительные персонажи. Писатель, который имеет своего соглядатая, тот за всеми шпионит, а потом доносит ему. Есть хирург, в его руках бутылку видят чаще, чем клистир. Его прозвали Отлив, потому что пьянчуга, размахивая пустым стаканом, всегда кричал: «Отлей!» — требуя, чтобы ему его наполнили. В промежутках между воздействием этиловых паров врачевание этого коновала было опаснее чумы, и даже умирающие находили в себе силы спрятаться, едва завидев его.

Еще один ужас борта — старший матрос Фифуне, родом из Пикардии. Это беззубый колоссальный альбинос с мощью Геркулеса, но его мозг поместился бы в бобовом стручке. У него постоянная мания, с гнусными намерениями он преследует юнг, которые в ужасе убегают, а он с поразительной ловкостью гонится за ними до самых верхушек мачт.

Наконец, в тетради рассказывается о мучительном унижении ученика лоцмана де Карноэ, который, пройдя остров Груа, в течение трех дней размазывался по палубе в приступах непереносимой тошноты, которая выворачивала его внутренности, а когда блевать было нечем, он икал и задыхался, как будто дьявол рвался из его глотки. С открытым ртом и выпученными, как у рыбы на песке, глазами, он агонизировал и, покидая палубу, падал на первую попавшуюся койку, стуча зубами, свернувшись зародышем, но ему и лежа было не легче, и он снова полз на палубу, сгорая от стыда, когда Алексис, проходя мимо, снисходительно-дружески похлопывал его по плечу. И особенно несносны — о Боже! — насмешки самой бесстыжей из сирот, которая, показывая на него своим подругам, интересовалась у него, не схватки ли это, объясняя, что это делается не ртом, и советовала найти акушерку, чтобы вернуть ребенка на правильное место. Наконец она сообщила, что самый верный способ вылечиться от морской болезни — это лежать под яблоней. Между двумя иками он видел насмешливые лица сирот, которые глумились над ним, и проклинал Бесстыжую, призывая на ее голову самые страшные беды. И только Гильометта не смеялась, она молчала. Бесстыжая смеялась, но он и вправду являл собой жалкое зрелище и был очень далек от образа гордого младшего сына, который, отплывая, смотрит, как удаляется Лорьен, лихо стоя на баке, положив руку на поручень и поставив ногу на бухту троса.

На четвертый день он встал, навсегда исцеленный от морской болезни, но в этом плавании Бесстыжая дорого заплатила за свой сарказм. И когда после Мозамбика выбрасывали за борт ее тело, сраженное непонятной болезнью, то, глядя, как она кружится в водовороте, он не испытывал ни малейшего сожаления.

Чем ближе к экватору, тем нестерпимей становилась жара. Больные задыхаются в собственных миазмах, матросы еле передвигаются, младенцы умирают. Пытаясь не дать расплавиться смоле, палубу поливают водой и натягивают большое полотно, чтобы была хоть какая-нибудь тень. Бесстыжая Марион, с блестящим от пота декольте, задирает юбки до бедер и обмахивает веером между колен, бросая сальные взгляды на мужчин. Купаться невозможно из-за акул, последнее время они неотступно следуют за кораблем.

Франсуа-Мари наконец замечает очарование маленькой Гильометты: она в белом батистовом платье, волосы подобраны в пучок, тоненькая шея открыта. От жары дохнут куры. Рацион воды сократили до половины пинты в день на человека. При пересечении экватора Франсуа-Мари подвергли ритуальному обряду крещения, его макали в бочку с водой. Солдатская любовница недавно родила задушенного пуповиной ребенка. Неделю спустя она последует за ним.

Когда ход корабля позволяет, то ловят тунцов и пеламид. Все очень рады, потому что свежее мясо закончилось, а когда нет рыбы, то даже офицеры довольствуются за столом задубевшей солониной. Алексис угостил Франсуа-Мари изысканным лакомством — глазами тунца, которые тот с удовольствием сгрыз. На следующий день моряк из Бордо уговорил его попробовать лакомство бондарей — жареную крысу, приготовленную по рецепту с его родины. К великому удивлению, вкус этого сочного мяса Франсуа-Мари находит утонченным, оно напоминает то ли свинину, то ли молодую куропатку. Он даже записал его рецепт: «Взять красивую крысу, немного жирную, снять с нее шкуру, выпотрошить, разрезать надвое и положить жариться на сильный огонь с травами, солью и перцем».