Оля собрала мужу вещички и помахала ручкой: поезжай, прощай! Будь счастлив, но не забывай про алименты! Через полгода муж вернулся. Реальная жизнь с идеалом и чужими детьми оказалась далеко не сахаром. И Оля, в сравнении с идеалом, при близком рассмотрении сильно выигрывала.

Большая, великая любовь — это смерч, пожар, стихия. Она до углей выжигает человеческую душу.

Но давайте посмотрим с другой стороны. Пожары и прочие бедствия — это то, на что можно легко списать большие убытки. Сколько на складе было товаров? Пиши что хочешь, пожар покроет.

Романтически по десятку лет влюбленные в идеалы мужики вдруг оказываются освобожденными от многих ответственностей. Сидит на диване под портретом — и не тронь, у него была трагическая любовь. Руками не двигает, мозгами не шевелит, денег элементарно не зарабатывает, а право на это имеет! Индульгенцию может предъявить! Душещипательная история в багаже имеется. И обязательно наличествует какой-нибудь фетиш; портрет, фото, засушенный цветочек, ленточка с волос (у Игоря — мои письма). Фетиш — это их справка об инвалидности. Только редкая сволочь может на такого бедолагу окрыситься. Он любил! Он страдал!

Он почти калека, подайте, люди, копеечку, проявите сострадание! Поклонитесь перламутровой раковине, в которой он держит жемчужину своей любви!

Я рассуждаю цинично и жестко. Но ведь мне и не семнадцать лет! Я многое повидала. На моих глазах вспыхивали бурные страсти и через некоторое время тихо, скорбно гасли. Создавались и распадались семьи. Пошлые измены соседствовали с фанатичной верностью, эгоизм соревновался с честолюбием, мужская глупость множилась на женскую вздорность, то и другое делилось на здравый смысл, нежность превращалась в терпеливость, а доброта вырождалась в благотворительность. Мой личный опыт невелик, но я сменила столько мест работы (и везде были люди, а значит, и страсти), не говоря уж о прочитанных романах! И с полным основанием могу заявить: в произведении на тему «он ждал ее тридцать лет и таки дождался» пойдет речь о том, как герои с трудом терпели друг друга.

Чтение не из увлекательных!

Меня бесят упреки Игоря. Ему не в радость мое присутствие. Я постоянно совершаю поступки, разрушающие его холостяцкое, железобетонно устоявшееся бытие. Забываю выключить свет в ванной.

Вытерев пыль, путаю салфеточки на подоконнике — какая под вазу с цветами, какая под деревянную скульптуру. Я не закручиваю снизу тюбик зубной пасты! Не кладу четко по секциям вымытые ложки и вилки! Кошмар! Приборы вперемешку! Я стелю в мусорное ведро не рваные, а целые пакеты! На щетке остались мои волосы! На диване раскрытая чужая книга, положенная мною страницами вниз! В холодильнике быстро нарастает снежная шуба, потому что я слишком часто его открываю. В стиральной машине может испортиться нагревательный элемент, потому что я постоянно стираю…

Игорь не повышает голоса, не кипятится, говорит ровно и доброжелательно, называет меня Кирочкой. Он, безусловно, горд собой: пригрел несчастную женщину. Правильно горд. Но если бы «несчастной женщине» было куда податься, она бы умчалась, только пятки сверкали!

По вечерам Игорь смотрит телевизор. Отужинает, выпьет обязательные эн-грамм и садится на диван смотреть телевизор. Каждый день по четыре-пять часов! Ни театра, ни прогулок, ни книг — только телевизор! У нас в семье его называли «ящиком» и включали изредка — новости посмотреть или особо выдающийся фильм. Много телевизора на меня действует как рвотное средство.

Но Игорь обижается, когда я ухожу с книгой на кухню вечером.

— Разве ты не посидишь со мной, Кирочка?

— Да, конечно!

Закрываю книгу, сажусь в кресло, смотрю на экран, чувствую себя несчастнейшим из созданий.

— Кирочка, какой подарок мне сделать на рождение ребенка? — спрашивает Игорь во время рекламной паузы. — Кроватку или коляску?

— Кроватку, — с готовностью отвечаю я и без стеснения перечисляю:

— Кроме коляски, еще нужно пеленки, распашонки, ползунки, одеяла, бутылочки для кормления. Не говоря уже об игрушках и памперсах.

— Памперсы — это от лености, — перебивает Игорь. — Мы с тобой без памперсов выросли, не жалуемся.

«А если спросить наших матерей? — думаю я. — Они вкалывали не хуже шахтеров в забое. И где наши с тобой мамы? В могиле!» Но вслух лицемерно соглашаюсь:

— Правильно. Лучше сразу к горшку приучать.

— О! — восклицает он. — У нас есть горшок!

Еще мой! В кладовке, мама сохранила.

Видела я тот горшок! Когда-то белый, с отбившейся эмалью и множественными ржавыми пятнами. Мне хочется убить Игоря. Но в следующий момент я умиляюсь его благородству.

— Кирочка! Какая фамилия будет у ребенка?

Тебе не кажется, что надо ускорить процесс твоего развода, чтобы мы расписались и ребенок носил нашу с тобой фамилию?

Мое умиление не получает развития, потому что во время следующей рекламной паузы Игорь принимается склонять Сергея:

— Всегда удивлялся, как ты могла выбрать такое ничтожество? Ведь он же пустоцвет! Мотылек, бабочка! Порхает, сотрясает воздух знаниями, полученными из открытых источников. Что он сделал? Что реально создал? Где его ученики? Между тем я тебе писал, на вечере встречи в нашей школе ребята подсчитали: я вывел на дорогу жизни более десяти тысяч человек!

— И куда они ушли? — вырывается у меня.

Игорь не понимает сарказма, отвечает серьезно:

— Если тебе интересна статистика, то могу ее предоставить. По примеру американских колледжей я составил альбомы выпускных классов, в которых прослеживается дальнейший путь наших учеников. Реклама кончилась, давай смотреть продолжение. Тебе нравится сериал?

— Безумно!

Наше общение с Игорем происходит исключительно в рекламных паузах. Если моя речь затягивается, наползает на телевизионное действо, Игорь начинает нервничать: гладит лысину и бросает на экран нетерпеливые взгляды. Я замолкаю, иногда на полуслове, не доведя мысль до конца, чего Игорь не замечает.

Он пуританин, каких поискать. Не поверил мне, что слово «похерить» вполне литературное, есть во всех словарях, обозначает — ликвидировать, разрушить. Слова «гомосексуалист», «оргазм», «секс» — под запретом, как матерные выражения.

Кстати, о сексе. Дух витает, но ведь есть и плоть! Как ее Игорь почти тридцать лет усмирял?

За письмами? Меня разбирало естественное любопытство. В очередную рекламную паузу спросила:

— Игорек, ответь мне откровенно! Сколько женщин у тебя было? За отчетный период нашей платонической любви?

Он оскорбился! Он никогда не думал, что «его Кира» может опуститься до подобных разговоров!

И впервые показал зубы, крепкие и острые:

— Ведь я не спрашиваю, кто отец ребенка, которого ты носишь под сердцем?

«Носишь под сердцем»! Каково выражение! Его употребляли в архаичные времена. Меня не покидало чувство, что Игорь не мой современник, что он остался в прошлом столетии. Остановился в развитии много лет назад. В двадцать первом веке он гость, а не постоянный житель.

* * *

Ответ на вопрос, как Игорь утолял не платонические, а физические потребности, я вскорости получила.

Сидела на кухне, поглощала свой конспиративно-витаминный обед, когда раздался звонок в дверь. Быстро заглотила остатки пиршества и пошла открывать.

На пороге стояла женщина в шубе из нутрии и в норковой шляпе. По алапаевским меркам — шикарно одетая. По московским стандартам ей лет пятьдесят. По алапаевским — за тридцать.

Здесь женщины быстро стареют.

— Вы к Игорю Ивановичу? — спросила я. — Его сейчас нет, после семи придет.

— Я к вам!

— Простите? — удивилась я — Можно войти? — спросила визитерша.

— Пожалуйста! — Я отошла в сторону и освободила ей проход.

Она сняла шубу, повесила шляпу на крючок, расстегнула «молнию» на сапогах, сняла их. Безошибочно нашла пестрые комнатные тапочки без задников (я не расставалась с валенками), точно по ее размеру. На ней был костюм: широкая юбка, жакет и под ним блузка с воланами жабо. Жакет застегнут на все пуговицы, бюст крупный, воланы лезут наружу. Приходится подергивать жакет внизу за края. Жест партийной функционерки.

Я начала догадываться, кто пожаловал. Приглашающим жестом показала в сторону комнаты.

Она вошла, оглянулась по сторонам, заметила;

— Почти ничего не изменилось. Только пахнет по-другому.

— Присаживайтесь!

— Да уж присяду!

Она опустилась в кресло, а я — на диван. Она рассматривала меня беззастенчиво и с горькой насмешкой.

— Вот вы какая!

Я развела руками в стороны — какая есть.

— В общем-то ничего особенного, не Мона Лиза! — заключила она с оттенками агрессии в голосе.

— До Моны Лизы мне далеко.

— Как до Луны!

— Вы пришли только посмотреть на меня или хотите что-то сказать?

— Ты беременная! Вижу, да и знаю! У нас тут все про всех знают. А я от него пять абортов сделала!

Что я могла ответить на это заявление? Принять на себя вину? Пустить слезу? Аборт — и вся недолга! Не надо оправдываться! Винить в абортах мужчин — все равно что обвинять их в неспособности забеременеть!

— Это было не только его решение, — сказала я безжалостно. — Но и пять ваших решений!

— Правильно! — сморщившись, как от боли, согласилась она. — Дурой была! Пятнадцать лет! Все ждала! Салфеточки вязала. Эти, видишь? На серванте, под вазой — мои работы. А он письма тебе писал!

Ты бы видела его лицо, когда он писал! Некоторые письма я читала.

«А я далеко не все», — могла бы сказать, но промолчала.

— Как вас зовут?

— Лида.

— А я Кира.

— Знаю! Кира! Свет в окне! Путеводная звезда!

Наш милый идеал! ГОВНО! — вдруг резко воскликнула Лида. — Ты понимаешь, что все это говно?

Ты, я, Игорек наш распрекрасный — все дерьмо!

— Похоже, вы выпили?