Мэри Брэддон - Аврора Флойд

Джон прошел по коридору, который вел в его любимую комнату. Она была тускло освещена желтоватым вечерним светом, струившимся сквозь венецианские шторы. Но даже при этом неверном свете он увидел белую бумагу на столе и, как тигр, бросился схватить письмо, оставленное ему женой.

Он поднял венецианскую штору и встал в амбразуре окна читать письмо Авроры. На его лице не обнаруживалось ни гнева, ни испуга, пока он читал, а только неизмеримая любовь и высокое сострадание.

«Мой бедный ангел! Моя бедная Аврора! Как могла она подумать, что мы можем расстаться! Неужели она думает так легко о моей любви, что воображает, будто она может изменить ей в то время, когда она наиболее в ней нуждается? Если бы этот человек был жив — и лицо Джона омрачилось при воспоминании об этом непохороненном трупе, который лежал в северном коттедже, — если бы этот человек был жив и предъявил свои права и увез ее от меня по праву той бумаги, которая лежит на моей груди, я последовал бы за нею куда ни отправился бы он, и жил бы возле него, чтобы она знала, где найти защитника от всякой обиды; я был бы его слугой, если бы мог быть ей полезен, вынося его дерзость. Итак, душа моя, душа моя! — продолжал думать молодой сквайр, — безрассудно было писать ко мне это письмо, и даже более бесполезно, чем жестоко, бежать от человека, который последует за тобою на самый край этого обширного мира».

Он положил письмо в карман и взял свою шляпу со стола. Он готов был отправиться — он сам не знал куда, на край света, может быть — отыскивать любимую им женщину. Но он хотел отправиться в Фельден, прежде чем начнет свое долгое путешествие: он думал, что Аврора бросится к отцу, в своем безумном ужасе.

— Она думала, что что-нибудь может уменьшить или изменить мою любовь к ней, — сказал он. — Безумная женщина! Безумная женщина!

Он позвонил слуге и велел наскоро уложить самый маленький чемодан. Он ехал в Лондон дня на два, и ехал один.

Он взглянул на свои часы; была только четверть девятого, а поезд железной дороги отправлялся из Донкэстера в половине первого, следовательно, было довольно времени, даже слишком много времени для лихорадочного нетерпения мистера Меллиша. Ему следовало ждать целых четыре часа, между тем, как сердце его билось от нетерпения скорее последовать за любимой женщиной, прижать ее к груди и успокоить, сказать ей, что истинная любовь не изменяется. Он велел, чтобы кабриолет был готов для него в одиннадцать часов. Из Донкэстера в десять часов уезжал медленный поезд; по он приезжал в Лондон только за десять минут до экстренного, так что не стоило ехать на медленном. Однако, когда прошло час отправления этого поезда, мистер Меллиш упрекал себя горько за эти потерянные десять минут, и его мучила мысль, что через потерю этих десяти минут он, может быть, не встретится с Авророй.

Било уже девять часов, — прежде чем он вспомнил, что надо идти обедать. Он сел на конце длинного стола и послал за мистрисс Поуэлль, которая явилась на зов его и села с видом благовоспитанной женщины, которая не примечает, что обед был отложен на полтора часа.

— Мне очень жаль, что я, продержал вас так долго, мистрисс Поуэлль, — сказал он, когда послал вдове прапорщика тарелку супу, имевшего температуру лимонада. — Дело в том, что я… я… принужден ехать в Лондон с экстренным поездом.

— Надеюсь, что не по неприятному делу?

— О, Боже мой! Совсем нет. Мистрисс Меллиш уехала к отцу и… и… просила меня ехать за нею, — прибавил Джон, сказав ложь довольно неловко, но без больших угрызений.

Он более не говорил за обедом. Он ел все, что слуги ставили перед ним, и пил очень много вина; но он ел и пил совершенно бессознательно, когда же сняли скатерть и он остался один с мистрисс Поуэлль, он смотрел на отражение свечей в глянцевитом столе красного дерева. Только когда мистрисс Поуэлль слегка кашлянула и встала с намерением выйти из комнаты, пробудился он из задумчивости и сказал:

— Пожалуйста, не уходите, мистрисс Поуэлль. Сядьте на несколько минут: я желаю сказать вам два слова, прежде чем уеду из Меллишского Парка.

Он встал и указал ей на стул. Мистрисс Поуэлль села и пристально поглядела на мистера Меллиша; ее тонкие губы нервно задрожали.

— Когда вы приехали сюда, мистрисс Поуэлль, — серьезно сказал Джон, — вы приехали как гостья моей жены и как друг ее. Мне не нужно говорить, что вы не могли иметь лучших прав на мою дружбу и на мое гостеприимство. Если бы моя жена была обязана вам ласковым словом, дружеским взглядом, я тысячу раз заплатил бы вам этот долг; если бы от меня зависело оказать вам услугу, как бы ни была она трудна. Вы не потеряли бы ничего, полюбив мою бедную жену, не имевшую матери, потому что преданность моя вознаградила бы вас за эту нежность. Конечно, я должен был считать вас другом и советницей обожаемой моей жены, и я думал это честно и доверчиво. Простите мне, если я вам скажу, что я очень скоро узнал, что я ошибался в этой надежде: я скоро увидел, что вы не были другом моей жены.

— Мистер Меллиш!..

— О, любезная мистрисс Поуэлль! Вы думаете, что так как я держу охотничьи сапоги и ружья в комнате, которую я называю моим кабинетом, если не помню латыни, которую вбивал мне в голову мой учитель — вы думаете, оттого, что я не отличаюсь оригинальным умом, то должен быть дурак. В этом вы ошибаетесь, — мистрисс Поуэлль; у меня есть настолько проницательности, чтобы видеть опасность, угрожающую тем, кого я люблю. Вы не любите моей жены, вы завидуете ее молодости, красоте и моей безумной любви к ней; вы подсматривали, подслушивали и замыслили сделать ей зло. Простите, что я говорю прямо. Когда дело касается Авроры, я чувствую очень сильно. Сделать вред ее мизинцу, значит измучить все мое тело. Поразить ее один раз, значит поразить меня сто раз. Я не желаю быть невежливым к даме; я только сожалею, что вы не могли полюбить бедную женщину, которая почти всегда приобретала любовь тех, кто знал ее. Расстанемся без неприязни, но поймем друг друга в первый раз. Вы не любите нас, лучше же нам расстаться, прежде чем вы нас возненавидите.

Мистрисс Поуэлль в остолбенении ждала, пока мистер Меллиш остановится. Вся ее злая натура возмутилась против того, кто ходил взад и вперед по комнате, сердясь до бешенства при мысли, как вдова прапорщика оскорбила его, не полюбив его жены.

— Вам, может быть, известно, мистер Меллиш, — сказала она после страшного молчания, — что при подобных обстоятельствах годовое жалованье мое не может быть прекращено вследствие ваших прихотей, и что хотя вы можете выгнать меня, вы должны, однако, понять, что вы обязаны платить мне жалованье до окончания…

— О! Пожалуйста не воображайте, что я откажусь от всяких прав, которые вы вздумаете возложить на меня, мистрисс Поуэлль, — с жаром сказал Джон. — Богу известно, что мне не весело было говорить с вами так откровенно. Я напишу вексель на такую сумму, какую вы сочтете нужною в вознаграждение в этой перемене ваших обстоятельств. Может быть, мне следовало бы быть вежливее, может быть, я мог бы сказать вам, что моя жена и я думаем путешествовать по континенту и что по этой причине отпускаем вас. Я предпочел сказать вам правду. Простите меня, если я оскорбил вас.

Мистрисс Поуэлль встала бледная, грозная, ужасная, ужасная силою своего слабого гнева и сознавая, что она могла поразить в сердце человека, оскорбившего ее.

— Вы только предупредили мои собственные намерения, мистер Меллиш, — сказала она. — Я не могла оставаться в вашем доме после неприятных обстоятельств, случившихся в это время. Я желаю вам, чтобы вы не потерпели еще больших неприятностей по милости ваших отношений к дочери мистера Флойда. Позвольте мне прибавить одно слово в предостережение вам, прежде чем я пожелаю доброго вечера. Злые люди могут улыбаться вашим восторженным похвалам вашей «жене», вспомнив, что особа, о которой вы говорите, Аврора Коньерс, вдова вашего берейтора, и что она никогда не имела законного права на то название, которым вы именуете ее.

Если бы мистрисс Поуэлль была мужчиной, она очутилась бы на турецком ковре в столовой Джона, прежде чем успела бы кончить свою речь; так как она была женщина, то Джон Меллиш встал против нее и взглянул ей прямо в лицо, дожидаясь, когда она кончит говорить. Но он перенес удар, нанесенный ею, не вздрогнув от жестокой боли, и лишил мистрисс Поуэлль удовольствия, на которое она надеялась: он не обнаружил ей свою тоску.

«Если Лофтгауз высказал ей эту тайну, — вскричал он, когда дверь затворилась за мистрисс Поуэлль, — я прибью его».

Аврора нашла вежливого кондуктора на донкэстерской станции. Он взял ей билет и нашел спокойное место в пустом вагоне; но прежде чем поезд отправился, два дюжие фермера сели на мягкие подушки против мистрисс Меллиш. Это были зажиточные джентльмены, обрабатывающие свою собственную землю; но они принесли с собою в вагон сильный запах конюшни и говорили с сильным северным акцентом.

Аврора, опустив вуаль на свое бледное лицо, весьма мало привлекала их внимание. Они говорили об урожае и скачках, время от времени выглядывали из окна и пожимали плечами на чьи-то поля.

Как скучен разговор их казался бедной, одинокой женщине, бежавшей от человека, которого она любила и будет любить до конца!

«Я не думала того, что написала, — размышляла она. — Мой бедный Джон не будет менее любить меня. Его великое сердце создано для бескорыстной любви и великодушной преданности. Но он будет так жалеть обо мне, он будет так жалеть. Он не может уже гордиться мною; он не может уже меня хвалить. Ему всегда представлялось бы оскорбление. Это было бы слишком мучительно. На его жену указывали бы как на женщину, которая была замужем за его берейтором. Он беспрестанно попадался бы в ссоры; я заплачу ему как только могу заплатить за его доброту ко мне: я брошу его, спрячусь от него навсегда».