Мэри Брэддон - Аврора Флойд

— Коротенькая поездка в Лондон, — пробормотал Стив, — верно, она ездила за денежками.

Жадные глаза полоумного конюха глядели сквозь железные перекладины на проезжавший экипаж. Он имел неопределенную идею, что две тысячи фунтов — огромная куча денег и что Аврора привезет их в шкатулке, или в узле, которые можно будет увидеть в окно кареты.

— Верно, она ездила за денежками, — повторил он, возвращаясь назад.

Он сел на прежнее место, на ступеньках у дверей, опять принялся курить и размышлять, очень часто потирая свою голову то одной рукой, то обеими, как будто старался втереть недостававший смысл в свой несчастный мозг; иногда он вздыхал, как будто старался все время отгадать какую-то трудную загадку.

Было далеко за полночь, когда Джэмс Коньерс воротился, пьяный и запачканый. Он наткнулся на Стива, все сидевшего на ступенях отворенной двери, разругал его и велел ему отвести кабриолет в конюшню.

Стив исполнил приказание пьяного господина и отвел лошадь с кабриолетом в тихую ночь, и нашел сердитого конюха, с фонарем в руке, дожидавшегося у ворот и вовсе не расположенного к разговору; он только изъявил надежду, чтобы новый берейтор не вздумал каждую ночь кататься таким образом и не испортил лошадь, выезженную для скачки.

Все лошади Джона Меллиша были выезжены для скачек и куплены за дорогую цену.

Коньерс громко храпел в своей маленькой спальной, когда Стив Гэргрэвиз воротился в коттедж. Стив с удивлением глядел на красивое лицо, обезображенное опьянением, на классическую голову, откинутую назад на измятом изголовье в одной из тех неловких позиций, которые пьяные всегда выбирают для своего отдохновения. Стив Гэргрэвиз потирал свою голову крепче прежнего, смотря на совершеннейший профиль, на красные губы, на темную бахрому ресниц, на бледный румянец щек.

— Может быть, и я годился бы для чего-нибудь, если бы был похож на тебя, — сказал он с полусвирепой меланхолией. — Я не стыдился бы себя тогда. Я не прятался бы в темные углы и не думал, почему я не похож на других людей и какой это горький, жестокий стыд, что я на них не похож! Тебе не зачем прятаться: никто не называет тебя безобразной собакой, как ты назвал меня сегодня, черт тебя побери! В свете тебе гладко.

Он погрозил кулаком спящему, а потом начал подбирать запыленное платье берейтора, разбросанное по полу.

— Кажется, надо вычистить его, прежде чем я лягу спать, — пробормотал он, — чтобы они были готовы для милорда, когда он проснется утром.

Он взял платье и свечу и пошел в нижнюю комнату, где взял щетку и принялся за работу, окружив себя облаком пыли, как безобразный арабский гений, приготовляющийся превратиться в красивого принца.

Он вдруг остановился и скомкал жилет в руках.

— Тут есть какая-то бумага! — воскликнул он, — бумага, зашитая между материей и подкладкой. Я распорю жилет и посмотрю, что это такое.

Он вынул складной ножик из кармана, осторожно распорол жилет и вынул бумагу, сложенную вдвойне — бумагу довольно толстую, отчасти напечатанную, отчасти написанную.

Он наклонился к свечке, облокотившись об стол, и прочел бумагу медленно и внимательно, следуя за каждым словом своим толстым указательным пальцем, иногда останавливаясь долго на одной букве, иногда перечитывая опять полстрочки.

Когда он дошел до последнего слова, он вдруг громко захохотал, как будто успел разгадать ту трудную загадку, которая занимала его целый вечер.

— Теперь я все знаю, — сказал он, — теперь все могу сообразить. Его слова, ее слова и деньги. Все могу сообразить и понять значение. Она дает ему две тысячи фунтов, чтобы он уехал отсюда и ничего не говорил об этом.

Он сложил бумагу, осторожно положил ее на прежнее место, между материей и подкладкой жилета, потом вынул из своего ближнего кармана кожаный бумажник, в котором, между разными разностями, были и иголки и нитки. Потом, наклонившись к свечке, медленно зашил распоротый шов проворно и чисто, несмотря на свои неуклюжие, огромные пальцы.

Джэмс Коньерс завтракал в своей спальной после поездки в Донкэстер; Стивен Гэргрэвиз прислуживал ему, принес ему кофе и переносил его сердитое расположение с тем же самым долготерпением, которое казалось, свойственно этому тихоголосому конюху.

Берейтор не хотел пить кофе, а потребовал трубку и пролежал, куря почти все утро, между тем как запах роз и жимолости врывался в его маленькую комнатку, а июльское солнце ярко освещало обои на стенах.

Стив вычистил сапоги своего господина, выставил их на солнце, убрал завтрак, вымел лестницу у дверей и сел на нее, уткнув локти в колена, а руки засунул в свои жесткие, рыжие волосы. Тишина летней атмосферы прерывалась только жужжанием насекомых в лесу и случайным падением какого-нибудь листка.

Расположение духа мистера Коньерса вовсе не улучшилось после разгульной ночи в Донкэстере. Богу известно, какие увеселения нашел он там, потому что в Донкэстере, кроме весенних и осенних скачек, увеселений никаких не бывает.

Как бы то ни было, на мистере Коньерсе виднелись все симптомы разгульной ночи: глаза его были тусклы, язык горяч, рука тряслась, когда он брился. Тяжелая голова как будто превратилась в свинцовый ящик. Начав одеваться, он бросил на половине свой туалет и растянулся на постели жертвою желчного расстройства, неизбежно следующего за неумеренным употреблением крепких напитков.

— Стакан шабли освежил бы меня немножко, — пробормотал он, — но в этом гнусном месте ничего нельзя достать, кроме водки.

Он позвал Стива и приказал ему приготовить стакан холодного и слабого грога.

Коньерс осушил прохладительный напиток и опять бросился на изголовье со вздохом облегчения. Он знал, что ему опять захочется пить чрез пять или чрез десять минут, и что облегчение было кратковременное, но все-таки это было облегчение.

— Воротились они домой? — спросил он.

— Кто?

— Мистер и мистрисс Меллиш, идиот! — свирепо ответил Коньерс. — О ком другом буду я ломать себе голову? Воротились они вчера, когда меня не было дома?

Стив сказал своему барину, что он видел, как карета проехала в северные ворота после десяти часов вечера и что он заключил, что в ней должны были сидеть мистер и мистрисс Меллиш.

— Лучше сходи да узнай наверное, — сказал Коньерс, — мне нужно это знать.

— Сходить в дом?

— Да, трус! Или ты думаешь, что мистрисс Меллиш тебя съест?

— Не думаю ничего подобного, — угрюмо отвечал Стив, — а все-таки лучше не пойду.

— А я тебе говорю, что мне нужно знать, — сказал Коньерс: — мне нужно знать дома ли мистрисс Меллиш и есть ли в доме гости. Понимаешь?

— Да понять легко, только исполнить-то трудно, — возразил Стив Гэргрэвиз. — Как я это узнаю? Кто скажет мне?

— Почему я знаю? — нетерпеливо закричал Коньерс.

Угрюмая глупость Стивена Гэргрэвиза нагнала на щеголеватого Джэмса Коньерса лихорадку досады.

— Почему я могу знать? Разве ты не видишь, что я болен и не могу пошевелиться с этой постели; я сам бы пошел, если бы не был болен. А разве ты не можешь пойти и сделать то, что я тебе говорю, вместо того, чтобы стоять здесь и спорить до тех пор, пока ты сведешь меня с ума?

Стив Гэргрэвиз пробормотал какое-то извинение я угрюмо вышел из комнаты. Красивые глаза мистера Коньерса мрачно проводили его. Состояние здоровья, следующее за пьянством, не весьма приятно, и Коньерс сердился на себя за слабость, которая заставила его съездить в Донкэстер вчера, и изливал свой гнев на единственного человека, который был у него под рукой и рад был дать Стиву неприятное поручение, чтобы тому было так же досадно, как и ему.

— Голова моя кружится, а рука трясется, — бормотал он, лежа один в своей маленькой спальной, — так что не могу держать трубку, пока набиваю ее. В прекрасном положении нахожусь я, чтобы говорить с нею!

Он кинул трубку полунабитую и с утомлением повернулся на изголовье. Жаркое солнце и жужжанье насекомых мучили его. Большая муха летала и жужжала в складках занавесы у кровати, но берейтор был так болен, что мог только ругать свою крылатую мучительницу.

Его разбудил из дремоты дребезжащий голос мальчика в нижней комнате. Он пришел от мистера Джона Меллиша, который желал немедленно видеть берейтора.

— Мистер Меллиш, — пробормотал Джэмс Коньерс про себя. — Скажи своему барину, что я болен и не могу прийти теперь, а приду вечером, — сказал он мальчику. — Ты можешь видеть, что я болен, если у тебя есть глаза, и можешь сказать, что нашел меня в постели.

Мальчик ушел, а мистер Коньерс воротился к своим собственным мыслям, которые, по-видимому, вовсе не были приятны для него. Зажмурив глаза, он впал в дремоту, походившую на оцепенение.

Пока он лежал в этой беспокойной дремоте, Стивен Гэргрэвиз медленно и угрюмо шел по лесу.

Неправильный фасад старого дома виднелся ему через гладкую ширину луга, испещренного цветочными грядами.

Стив в полумраке души своей имел проблески того света, которых совсем недоставало Джэмсу Коньерсу. Он чувствовал, что все это было прекрасно и чувствовал еще более свирепую ненависть к той, чье влияние выгнало его из старого дома.

Дом выходил на юг и венецианские шторы были опущены в этот жаркий день. Стивен Гэргрэвиз поглядел не видно ли его старого неприятеля, Боу-оу, который обыкновенно лежал на широких каменных ступенях перед парадной дверью; но собаки нигде не было видно. Парадная дверь была заперта. Калитка в сад была открыта, вероятно, самим мистером Меллишем потому что этот джентльмен всегда забывал запирать двери и калитки, которые он отворял, и Стив, ободрившись от тишины вокруг дома, осмелился войти в сад и пробрался к окнам с опущенными шторами комнаты мистера Меллиша.