Мэри Брэддон - Аврора Флойд

Она не взглянула на письмо, но скомкала его в руке.

— Можете идти, — сказала она.

— Я должен подождать ответа.

Черные брови опять нахмурились, и на этот раз блестящий луч бешенства сверкнул из больших черных глаз.

— Ответа не будет, — сказала она, спрятав письмо за пазуху и отходя от калитки, — так и скажите вашему господину.

— Я жду не письменного ответа, — настаивал Стив, — скажите: да или нет — больше ничего: но мне приказано подождать этого ответа.

Полоумное существо увидало ненависть и бешенство на ее лице, кроме презрительной ненависти к нему, и находило свирепое удовольствие мучить Аврору. Она нетерпеливо топнула ногой и, вынув письмо из-за пазухи, сорвала конверт и прочла несколько строк, заключавшихся в нем. Хотя их было очень мало, она стояла около пяти минут с развернутым письмом в руке, отделенная от Стива железной решеткой и задумавшись. Молчание прерывалось только ворчаньем бульдога, который скалил зубы на своего старого врага.

Аврора разорвала письмо на сто кусков и разбросала их, прежде чем заговорила.

— Да, — сказала она наконец, — скажите это вашему господину.

Стив Гэргрэвиз поклонился и ушел по травянистому следу, оставленному им.

— Она ненавидит меня порядком, — пробормотал он, оглянувшись на белую фигуру на лугу, — но его она ненавидит больше.

Второй звонок к обеду раздался через пять минут после того, как Стив оставил Аврору и Джон Меллиш вышел на луг отыскивать свою жену. Он шел по траве насвистывая. Он совсем забыл тоску того несчастного утра после получения письма мистера Пастерна. Он забыл все, кроме того, что его Аврора была прелестнейшей и драгоценнейшей из женщин, и что он полагался на нее с неограниченным доверием своего честного сердца.

«Зачем мне сомневаться в таком благородном и пылком существе? — думал он. — Разве каждое ощущение и каждое чувство не обнаруживаются на ее прелестном, выразительном лице такими чертами, какие может прочесть глупец? Если я угрожаю ей, какая светлая улыбка засияет в ее черных глазах! Если я рассержу ее — а я это делаю, бедный, неловкий идиот, по сто раз в день — как две черные дуги двинутся над ее хорошеньким, дерзким носиком, а красные губы презрительно надуются! Должен ли я сомневаться в ней потому, что она скрывает от меня тайну и откровенно говорит, что я никогда не буду ее знать, между тем как хитрая женщина постаралась бы успокоить меня какой-нибудь выдумкой? Нет! Никогда никакое сомнение в ней не помрачит мою жизнь».

Мистеру Меллишу было легко давать мысленное обещание: он был вполне уверен, что буря прошла и что настала вечная прекрасная погода.

— Лолли, мой ангел! — сказал он, обвив своей большой рукою стан жены, — я думал, что потерял тебя.

Она взглянула на него с грустной улыбкой.

— А очень горевал бы ты, если бы точно потерял меня? — спросила она тихим голосом.

Он вздрогнул и тревожно взглянул на ее бледное лицо.

— Горевал ли бы я, Лолли! — повторил он, — не долго, потому что те, которые были бы на твоих похоронах, скоро были бы и на моих. Но, мой ангел, мой ангел, зачем ты делаешь этот вопрос? Разве ты больна, моя дорогая? Ты была бледна и утомлена эти дни, а я и не подумал об этом. Какой я беспечный негодяй.

— Нет, нет. Джон, — возразила она, — я не это хотела сказать. Я знаю, что ты горевал бы, дружок, если бы я умерла. Но положим, если бы нас разлучило что-нибудь навсегда — что-нибудь принудило бы меня уехать отсюда и никогда не возвращаться — что тогда?

— Что тогда, Лолли? — серьезно отвечал ей муж. — Я предпочел бы видеть твой гроб в пустой нише возле гроба моей матери, в том склепе — он указал на приходскую церковь, которая была недалеко от ворот парка, — чем расстаться с тобою таким образом. Я предпочел бы знать, что ты умерла и счастлива, чем иметь какое-нибудь сомнение о твоей судьбе. О, моя возлюбленная! Зачем ты говоришь об этих вещах? Я не могу расстаться с тобою — не могу! Я лучше возьму тебя на руки и брошусь с тобою в пруд; я лучше всажу пулю в твое сердце и увижу тебя убитою у моих ног.

— Джон, Джон, мой верный, драгоценный Джон! — сказала Аврора, и лицо ее засияло новым блеском, как внезапно проглянувшее солнце сквозь темную тучу, — ни слова более, милый: мы никогда не расстанемся. Зачем нам расставаться? На этом широком свете есть не много такого, чего не могут купить деньги, или они купят паше счастье. Мы никогда не расстанемся, дорогой мой, никогда!

Она весело засмеялась, смотря на тревожное и изумленное лицо Джона.

— Какой ты глупенький, Джон, как ты испугался! — сказала она. — Неужели ты еще не приметил, что я люблю тебя мучить иногда подобными вопросами, только для того, чтобы видеть, как твои большие, голубые глаза раскроются во всю ширину? Пойдем, дружок. Мистрисс Поуэлль будет грозно смотреть на нас и ответит на наше извинение, что мы заставили ее дожидаться, будто ей ничего не значит ждать обеда и что будто она даже готова совсем не обедать. Не правда ли, как это странно, Джон, что эта женщина ненавидит меня?

— Ненавидит тебя, душа моя, когда ты так добра к ней?

— Но она ненавидит меня именно за то, что я добра к ней, Джон. Если бы я подарила ей мое бриллиантовое ожерелье, она возненавидела бы меня за то, что я могу дарить ей его. Она ненавидит нас за то, что мы богаты, молоды и хороши, — сказала Аврора, смеясь, — и составляем решительную противоположность с ее невзрачной бледнолицей личностью.

Странно, что с этой минуты Аврора возвратила свою веселость и сделалась тем, чем она была до получения письма мистера Пастерна. Мрачная туча, нависшая над ее головою с того дня, когда это простое послание произвело такое ужасное действие, вдруг исчезло.

Мистрисс Уальтер Поуэлль тотчас приметила эту перемену. Глаза любви, как они ни дальновидны, могут назваться тусклыми в сравнении с глазами ненависти. Этих не обманешь никогда. Аврора вышла из гостиной, расстроенная и унылая, погулять по лугу; мистрисс Поуэлль, сидя у одного из окон, наблюдала за каждым ее движением и видела, что она говорила с кем-то (мистрисс Поуэлль не могла узнать Стива с своего обсервационного поста) — и эта самая Аврора воротилась домой совсем другим существом. На прекрасном рте (который женские критики называли слишком широким) было выражение решимости, выражение не совсем обыкновенное на этих розовых губах, а в глазах решительный блеск, который имел, наверное, какое-нибудь значение, как думала мистрисс Поуэлль, если бы только она могла найти ключ к этому скрытому значению.

После краткой болезни Авроры бедная женщина все искала этот ключ — искала ощупью в темноте, в которую не могла проникнуть вся сила ее проницательности. Кто был этот конюх, к которому писала Аврора? Зачем он не должен был выражать удивления и чему он мог удивляться в Меллишском Парке? Этот мрак был непроницаемее самой черной ночи, и мистрисс Поуэлль почти была готова отказаться от всякой надежды найти когда-нибудь ключ к этой тайне.

А теперь явилась новая запутанность в изменившемся расположении духа Авроры. Джон Меллиш был в восторге от этой перемены. Он разговаривал и хохотал до того, что рюмки около него бренчали от его шумного смеха. Он пил столько шампанского, что его буфетчик Джэрвис (поседевший в службе старого сквайра и наливавший мастеру Джону его первый бокал шампанского) отказался, наконец, подавать ему этот напиток и предложил вместо него какое-то очень дорогое рейнское вино, название которого состояло из четырнадцати непроизносимых букв и которое, при всем его желании, Джону не понравилось.

— Мы наполним дом гостями на охотничий сезон, милая Лолли, — сказал мистер Меллиш. — И милый старикашка, наш папа, также разумеется, придет и будет ездить на своем белом пони. Капитан и мистрисс Бёльстрод также приедут и мы увидим, какой вид у нашей маленькой Люси, и не бьет ли ее торжественный Тольбот в тишине брачной комнаты. Ты напиши мне список всех приятных гостей, каких ты хочешь пригласить сюда, и мы проведем великолепно осень — не правда ли, Лолли?

— Надеюсь, дружок, — отвечала мистрисс Меллиш после некоторого молчания и когда Джон повторил свой вопрос.

Она не очень внимательно слушала планы Джона и удивила его вопросом, вовсе не относившимся к тому предмету, о котором они говорили.

— Сколько времени самые скорые на ходу корабли сдут в Австралию, Джон? — спросила она спокойно.

Мистер Меллиш остановился с рюмкою в руке и с удивлением взглянул на жену, когда она сделала этот вопрос.

— Сколько времени самые скорые на ходу корабли едут в Австралию? — повторил он. — Боже мой, Лолли, — как могу я знать? Три недели или месяц… нет, три месяца, хотел я сказать. Но, ради Бога, Аврора, зачем ты желаешь это знать?

— Обыкновенно путешествие продолжается три месяца, но некоторые скорые пакетботы делают его в шестьдесят восемь дней, — вмешалась мистрисс Поуэлль, пристально смотря на рассеянное лицо Авроры из-под своих белых ресниц.

— Но зачем тебе нужно знать, Лолли? — повторил Джон Меллиш. — Ты не собираешься ехать в Австралию и никого не знаешь, кто едет туда.

— Может быть, мистрисс Меллиш интересуется женской эмиграцией, — намекнула мистрисс Поуэлль.

Аврора не отвечала ни на прямой, ни на косвенный вопрос. Скатерть сняли (современные обычаи не нарушили консервативную экономию Меллишского Парка) и мистрисс Меллиш сидела с белыми вишнями в руках, глядя на отражение своего лица в блестящем красном дереве стола.

— Лолли! — воскликнул Джон Меллиш, смотря на жену несколько минут, — ты так серьезна, как судья. О чем ты думаешь?

Она поглядела на него с светлою улыбкой и встала, чтобы выйти из столовой.

— Я скажу тебе на этих днях, Джон, — отвечала она. — Ты пойдешь курить на луг?