Мэри Брэддон - Аврора Флойд

— Ступай, ступай, моя дорогая! — сказал он с грустной нежностью, — слуги выглядывают и смотрят. Тебе не следовало этого делать; тебе надо было сказать мне.

— Сказать тебе! — вскричала Аврора нетерпеливо: — Когда мне было бежать отыскивать тебя, когда я видела, что он бьет мою собаку, мою бедную, хромую собаку?

— Ступай, душа моя, ступай! Успокойся и ступай.

Он говорил, как будто старался успокоить взволнованного ребенка, потому что видел по судорожному колыханию груди, что эта сильная вспышка кончится истерикой, как, рано или поздно, должно кончаться всякое женское бешенство. Он почти отнес ее по черной лестнице в ее комнату и положил на диван в ее амазонке. Сломанный хлыст он положил в карман, а потом, стиснув свои зубы и сжав кулаки, пошел отыскивать Стивена Гэргрэвиза. Переходя черед переднюю, он выбрал крепкий кожаный охотничий хлыст.

Стивен сидел на приступке, когда Джон вошел на двор. Он потирал свои плечи с плачевным лицом, и мальчики, служившие в конюшнях и видевшие, может быть, его наказание, смотрели на него в почтительном расстоянии. Они не имели желания подходить к нему, потому что Стив имел привычку махать своим складным ножом, когда считал себя обиженным, а самый храбрый мальчик в конюшне не имел желания умереть от удара ножом.

— Мистер Гэргрэвиз, — сказал Джон Меллиш, приподняв его с приступка и поставив перед собой — не мистрисс Меллиш должна была прибить тебя; она должна была сказать мне, чтобы я это сделал за нее. Так вот же тебе, трус!

Кожаный бич свистнул в воздухе над плечами Стива, но Джон почувствовал что-то презрительное в этой неравной борьбе. Он бросил хлыст и все держа Стива за ворот, привел его к калитке.

— Ты видишь эту аллею? — сказал он, указывая на прекрасную просеку, расстилавшуюся перед ними: — Она ведет прямо из парка, и я очень советую вам, мистер Стивен Гэргрэвиз, отправиться по ней как можно скорее и никогда не показывать вашего безобразного лица на земле, принадлежащей мне. Вы слышите?

— Да, сэр.

— Постой! Кажется, тебе надо выплатить жалованье. Он вынул пригоршню денег из кармана жилета и бросил их на землю; соверены и полкроны покатились по песчаной дорожке; потом Джон повернулся и оставил Стива подбирать рассыпанное сокровище. Стив Гэргрэвиз упал на колени и собрал все до последней монеты; потом, когда он медленно пересчитал деньги, на его бледном лице засияла усмешка: Джон Меллиш дал ему золота и серебра более, чем за два года его жалованья.

Он отошел на несколько шагов по аллее, потом обернулся и погрозил кулаком дому, который оставлял.

— Вы знатная барыня, мистрисс Джон Меллиш, пробормотал он, — но не подавайте мне случая сделать вам вред, а то, ей-богу, я его сделаю! Они думают, что Стив, может быть, все равно, что нуль. Подождите немножко.

Он опять вынул из кармана деньги и опять их пересчитал, медленно выходя из ворот парка.

Итак у Авроры было два врага: один таил неудовольствие и ненависть в святом кругу семейного очага, а другой замышлял погибель и мщение за стенами цитадели.

Весною Люси Флойд приехала в гости к своей кузине, быть свидетельницей счастья, царствовавшего в Меллишском Парке.

Бедной Люси представлялось, что Аврора содержится несколько лучше собак и несколько выше лошадей в этом йоркширском хозяйстве, и очень удивилась, когда увидела свою черноглазую кузину деспотической и капризной повелительницей, царствовавшей с неоспоримым могуществом над всеми существами двуногими и четвероногими. Ее удивил блестящий румянец на ее щеках, удивила веселость, сиявшая в глазах, легкость в походке, музыкальность смеха — словом, Люси удивилась, узнав, что вместо того, чтобы плакать над умершей любовью Тольбота Бёльстрода, Аврора научилась любить своего мужа.

Должна ли я стыдиться, что моя героиня забыла сероглазого корнваллийского обожателя, который поставил свою гордость и свою родословную между со бой и своей любовью, хотя Богу известно, как горячо он любил Аврору. Должна ли я краснеть за эту бедную, пылкую женщину, что в своем сердечном горе с чувством облегчения и признательности она обратилась к честному убежищу любви Джона и скоро научилась питать к нему привязанность, вознаграждавшую его сторицею за его продолжительную преданность? Конечно, и всякая чистосердечная женщина непременно заплатила бы взаимностью за такую любовь, какую Джон Меллиш выказывал к своей жене в каждом слове, в каждой мысли, в каждом взгляде и в каждом поступке? Могла ли же она быть вечною должницею такого неограниченного долга? Разве такое сердце, как его, легко найти между нашими глиняными сердцами? Разве быть любимой этой благородной и чистой любовью не значило ничего? Разве она так часто кладется к ногам женщины, что она должна пренебрегать этим святым приношением?

Мало того, что он любил Аврору, он питал к ней доверие, питал его тогда, когда человек, страстно ею любимый, поверг ее в нерешительность и отчаяние. Причина тому заключалась в разнице между этими двумя людьми: Джон Меллиш имел такое же высокое и суровое чувство чести, как Тольбот Бёльстрод; но сила мозга у гордого корнваллийца заключалась в напряжении способности соображать, у йоркширца — в проницательности его наблюдений. Тольбот чуть не сошел с ума, воображая то, что могло быть; Джон видел то, что было; он видел, что женщина, любимая им, была достойна его любви и свободно отдал ей в руки и свое спокойствие, и свою честь.

Он получил вознаграждение в ее откровенной женственной любви и в той радости, какую доставляла ему уверенность, что она была счастлива, что на лице ее не было ни облачка, в жизни ее никакой тени, что в глазах ее вечно сияла веселость, а с губ никогда не сходила улыбка.

Аврора была счастлива спокойствием своей семейной жизни. Я не знаю, чувствовала ли она когда-нибудь романическую и восторженную любовь к этому высокому йоркширцу; но я знаю, что с первой минуты, как положила свою голову на широкую грудь его, она была верна ему — верна, как жене должно быть верной — верна в каждой мысли. Широкая бездна разверзлась около ее дома и отделила ее навсегда от всех мужчин вселенной, оставив ее одну с человеком, которого она избрала себе мужем. Она избрала его в самом чистом и правдивом значении этого слова. Она приняла его от руки Божией как покровителя и защитника ее жизни; и утром и вечером она на коленях благодарила милостивого Создателя, сделавшего этого человека спутником ее жизни.

Но все-таки я должна признаться, что бедный Джон Меллиш находился под башмаком у жены. Такие огромные, хвастливые мужчины созданы для того, чтобы находиться под женской властью, они и носят розовые гирлянды до самой смерти, не сознавая того, что эти цветочные цепи не так-то легко разорвать. Низенькие мужчины самоуверенны и вечно остерегаются женского владычества; но кто убедит мужчину в шесть футов роста, что он боится своей жены? Он покоряется хорошенькому тирану с спокойной, безропотной улыбкой. Что за беда? Она такая маленькая, такая слабенькая: он может раздавить эту маленькую ручку одним сжатием своего большого пальца и мизинца, а между тем пока сделаются необходимы подобные меры, пусть ее поступает по-своему.

Джон Меллиш даже не рассуждал об этом. Он любил свою жену и позволял ей топтать себя ее грациозными ножками. Все, что она говорила и делала, было очаровательно, восхитительно и удивительно для него. Если она хохотала над ним, смех ее был нежнейшей гармонией во вселенной, и Джону приятно было думать, что его нелепости могут подать повод к подобной музыке. Если она читала ему нравоучения, она делалась величественной, как жрица: он слушал и обожал ее как благороднейшее из всех созданий.

Любовь Джона к Авроре одновременно была сочетанием любви и мужа, и отца, и матери, и брата. Я со страхом представляю себе, что он надоедал своим знакомым «моей женой», как она сделала чудесный план для новых конюшен; сам архитектор сказал, что он не мог бы нарисовать лучше, архитектор искусный из Донкэстера. Как изумительно, что она открыла недостаток в передней ноге рыжего жеребца! Какой чудесный она нарисовала эскиз с своей собаки Боу-оу! Сам Лэндсир мог бы гордиться таким рисунком. Обо всем этом соседи выслушивали так часто, что, вероятно, им уже немножко надоело слышать, как Джон беспрестанно говорит о «моей жене». Но сама Аврора никогда им не надоедала. Она тотчас заняла между ними достойное ее место, и они преклонялись перед нею и обожали ее, завидуя Джону Меллишу.

Поместье, владетельницей которого очутилась Аврора, было довольно значительно. Джон Меллиш получил в наследство имение, приносившее ему тысяч семнадцать в год. Он владел отдаленными фермами на широких йоркширских равнинах и болотистых линкольнширских долинах; запутанные тайны его владений едва ли были известны ему самому: может быть, они были известны только его управителю и нотариусу, серьезному джентльмену, жившему в Донкэстре и приезжавшему два раза в месяц в Меллишский Парк, к ужасу веселого хозяина, для которого «дела» были страшным пугалом.

Я не желаю, однако, заставить читателя воображать, будто Джон Меллиш был пустоголовым болваном, имевшим толк лишь в одних ежедневных удовольствиях. Конечно, он не любил читать, не любил заниматься ни делами, ни политикой, ни естественными науками. В парке была обсерватория, но Джон сделал из нее курительную комнату, так как отверстия в крыше были очень удобны для выпускания дыма гаванских сигар его гостей; мистер Меллиш заботился о звездах по способу того ассирийского монарха, который любил видеть их сияние и благодарил Создателя за их красоту. Но со всем тем Джон был неглуп; он имел тот светлый, ясный разум, который очень часто сопровождает совершеннейшую честность намерений и который, без всяких умствований, расстраивает всякое плутовство. Его нельзя было презирать, потому что самые его слабости были мужественны.