Мэри Брэддон - Аврора Флойд

Ее живое воображение увеличивало ее страдание. В тупой душе горе производит медленную тоску; но в Авроре волнение было свирепое и бурное; в кем как будто прошедшее и будущее слились в настоящим, чтобы произвести сосредоточенную агонию. Но зато бурная горесть утихает скоро вследствие своей силы, между тем как тупая печаль тянется иногда несколько лет, слившись наконец с самою натурою страдальца, как некоторые болезни составляют часть нашей организации.

Аврора была счастлива, что ей было позволено молча выдержать борьбу и страдать без расспросов, Если черные круги около ее глаз обнаруживали бессонные ночи. Арчибальд Флойд не мучил дочь тревожными расспросами и пошлыми утешениями. Проницательность любви сказала ему, что лучше оставить Аврору в покое, так что о неприятностях, нависших над маленькой семьею, не говорили ни слова.

Аврора держала свой скелет в каком-то темном углу, и никто не видал угрюмого черепа, никто не слыхал брянчанья сухих костей. Арчибальд Флойд читал газеты и писал письма; мистрисс Уальтер Поуэлль ухаживала за выздоравливающей, которая лежала почти весь день у открытого окна, Джон Меллиш ходил по саду и по ферме, разговаривал с работниками и двадцать раз в час то входил в дом, то выходил. Банкир иногда приходил в трагико-комическое недоумение, что ему делать с этим огромным йоркширцем. Он не мог сказать этому дружелюбному, доброму человеку, чтобы он убирался прочь; кроме того, мистер Меллиш был очень полезен и возбуждал веселость Авроры. Однако, с другой стороны, имел ли он право шутить с этим любящим сердцем? Справедливо ли было позволить молодому человеку упиваться блеском этих черных глаз, а потом отослать его, когда больная выздоровеет? Арчибальд Флойд не знал, что дочь его отказала Джону в одно осеннее утро в Брайтоне. Поэтому он решился поговорить со своим гостем откровенно и изведать глубину его чувств.

Мистрисс Поуэлль делала чай на столике у окна. Аврора заснула с открытою книгою в руке, а банкир ходил с Джоном Меллишем взад и вперед по аллее на золотистых лучах заходящего солнца.

Арчибальд откровенно сообщил йоркширцу свое недоумение:

— Мне не нужно говорить вам, любезный Меллиш, — сказал он, — как приятно мне видеть вас здесь. У меня никогда не было сына, но если бы Богу было угодно даровать мне сына, я желал бы, чтобы он был такой же благородный и откровенный юноша, как вы. Я старик и испытал много неприятностей — таких неприятностей, какие глубже пронзают сердце, чем неприятности, начинающиеся в Ломбардской улице, или на бирже; но я чувствую себя моложе в нашем обществе; я как будто опираюсь на вас, как отец может опираться на сына. Стало быть вы поверите, что я не желаю, чтобы вы уехали отсюда.

— Я верю, мистер Флойд; но неужели вы думаете, что кто-нибудь другой желает, чтобы я уехал отсюда? Вы думаете, что я неприятен для мисс Флойд?

— Нет, Меллиш, — энергически отвечал банкир. — Я уверен, что Аврора находит удовольствие в вашем обществе и обращается с вами как с братом; но… но я знаю ваши чувства, милый мой, и боюсь, что, может быть, вы никогда не внушите ей более горячего чувства.

— Позвольте мне остаться и попытать счастья, мистер Флойд, — вскричал Джон, бросив сигару через шпалерник и остановившись на песчаной дорожке в жару своего энтузиазма. — Позвольте мне остаться и попробовать счастья. Если мне предстоит обманутое ожидание, я перенесу его как мужчина; я ворочусь в свое имение и никогда уже не буду вам надоедать. Мисс Флойд уже отказала мне, но, может быть, я слишком поторопился. Я поумнел с тех пор и научился выжидать. Я имею одно из прекраснейших поместий в Йоркшире; я не безобразнее других мужчин и не хуже других воспитан. Конечно, у меня не коротко обстрижены волосы, не бледное лицо, я не похож на героя трехтомного романа, как Тольбот Бёльстрод. Может быть, я одним или двумя пудами вешу более, нежели сколько нужно для того, чтобы приобрести сердце молодой девицы, но я здоров и головою и телом. Я никогда не говорил неправды, никогда не делал низкого поступка, и люблю вашу дочь такою чистою и истинною любовью, какую когда-либо мужчина чувствовал к женщине. Могу ли я еще раз попытать счастья?

— Можете, Джон.

— И желаете ли вы мне — благодарю вас, сэр, за то, что вы назвали меня Джоном — желаете ли мне успеха?

Банкир пожал Меллишу руку, отвечая на его вопрос.

— Искренно желаю вам успеха, любезный Джон.

Итак, три сердца выдерживали борьбу весною тысяча восемьсот пятьдесят восьмого года. Аврора и Тольбот, разделенные друг от друга длиною и шириною половины Англии, но соединенные неосязаемой цепью, каждый день усиливались разорвать ее звено; а бедный Джон Меллиш спокойно ждал на заднем плане, выдерживая борьбу твердого сердца, которое редко не выигрывает добычи, к которой стремится, как бы высока или далека ни казалась эта добыча.

Джон Меллиш, после свидания с мистером Флойдом в маленьком лимингтонском кружке, стал совершенно как дома. В отношении к старику никто не мог быть нежнее, почтительнее и преданнее этого грубого йоркширца; и Арчибальду можно бы отказать в способности любить людей, если бы он не платил взаимностью за эту преданность; следовательно, нечего удивляться, что он горячо привязался к поклоннику своей дочери.

Если бы Джон Меллиш был учеником Маккиавеля[5], а не самым чистосердечным из всех существ на свете, и тогда, по моему мнению, он едва ли бы мог придумать какой-нибудь другой, лучший способ, чем привязанность к отцу Авроры Флойд для того, чтобы заслужить право на ее признательность, И эта его привязанность к мистеру Флойду была так же неподдельна, как и все остальное в этой простой натуре.

Как мог Джон Меллиш не любить отца Авроры: он был ее отец. Он имел высокие права на преданность человека, любившего ее, любившего ее так, как любил ее Джон, безусловно, безгранично, ребячески, такою слепой, доверчивой любовью, какую только ребенок чувствует к своей матери. Может быть, на свете и есть женщины лучше этой матери, да кто же уверит в этом ребенка?

Находясь под влиянием страсти, Джон Меллиш не мог рассуждать так, как рассуждал Тольбот Бёльстрод. Он не мог отделить себя от своей любви и рассуждать, потому что любил до безумия. Он не делал вопросов о прошлой жизни любимой им женщины; он никогда не старался узнать тайны отъезда Тольбота из Фельдена. Аврора представлялась ему прелестною, очаровательною, совершенною, великим и изумительным явлением, луной, проливающей свой свет на цветники и аллеи в душистые июньские ночи.

Спокойные дни текли медленно и однообразно в этом тихом кружке. Аврора безмолвно несла свое бремя; она переносила свое огорчение с великим мужеством, свойственным подобным богатым организациям, и никто не знал, вырвана ли была змея из ее груди, или уж навсегда поселилась в ее сердце.

Самая зоркая бдительность банкира не могла проникнуть этой женской тайны; но были минуты, когда Арчибальд Флойд брал смелость думать, что его дочь была спокойна и что Тольбот Бёльстрод был почти забыт. Во всяком случае, было благоразумно удалить ее из Фельдена, и мистер Флойд предложил мистрисс Поуэлль съездить с его дочерью в Нормандию. Аврора с нежной улыбкой согласилась и тихо пожала руку отца. Она угадала побуждения старика, она поняла, что, по заботливой любви к ней, он старается удалить ее от места ее неприятностей.

Джон Меллиш, которого не приглашали участвовать в этой поездке, так восторженно отзывался об этом предложении, что было бы большим жесткосердием отказаться от его сопутничества. Он сказал, что ему знакома вся Нормандия и обещал быть весьма полезным мистеру Флойду и его дочери, которые несколько сомневались в этом, зная, как ограниченно было его знакомство с французским языком.

Но Джон сдержал свое слово: он съездил в Лондон и нанял превосходного курьера, который возил маленькое общество из города в деревню, от церквей к развалинам, и всегда отыскивал переменных лошадей для дорожного экипажа банкира.

Маленькое общество переезжало с места на место до тех пор, пока на щеках Авроры начал появляться бледный румянец. Горе ужасно эгоистично. Я боюсь, что мисс Флойд никогда не принимала в соображение, что происходило в честном сердце Джона Меллиша; а если ей когда-нибудь и приходило это на мысль, то наверно она думала, что широкоплечий йоркширец, никогда не будет серьезно страдать от любви.

Она привыкла к его обществу, привыкла опираться на его сильную руку, когда уставала; привыкла, чтобы он носил ее альбом, шаль, складной стул, привыкла, чтобы он ухаживал за нею целый день; но она принимала это как должную себе дань и делала его опасно счастливым именно тем, что безмолвно принимала эту дань.

Была уже половина сентября, когда они отправились домой, оставшись на несколько дней в Дьеппе, где купающиеся еще плескались в море в полном театральном костюме, а заведение ванн все еще горело цветными фонариками и шумело ночными концертами.

Осенние дни со своей душистой красотой были великолепны. Миновала лучшая часть года с тех пор, как Тольбот Бёльстрод сказал Авроре свое «прости», которое, по крайней мере в одном смысле должно быть вечным. Правда, Аврора и Тольбот могли еще снова встретиться; они могли встретиться и даже быть дружелюбны друг с другом; но влюбленные, расставшиеся у окна в маленькой фельденской комнатке, уже никогда снова не могли встретиться: между ними были смерть и могила.

Может быть, подобные мысли носились в душе Авроры Флойд, когда она сидела возле Джона Меллиша и глядела на разнообразный ландшафт с высоты, на которой разрушенные стены замка д’Арк еще сохраняли гордые воспоминания о минувших днях.

Я не думаю, чтобы дочь банкира очень заботилась о Генрихе IV, или о какой-нибудь другой умершей знаменитости, оставившей в этом месте воспоминание о своем имени. Она наслаждалась чрезвычайной чистотой и мягкостью воздуха, глубокой синевой безоблачного неба, раскидистым лесом, зелеными равнинами, садами с цветущими деревьями, ручейками, белыми хижинами, расстилавшимися прекрасной панорамой под ее ногами. Отвлеченная от своего горя восторгом, который внушает нам природа, она в первый раз ощутила в себе неопределенное чувство счастья и стала удивляться, как пережила она свое горе в течение стольких месяцев!