Слуга отступил при виде лица Тольбота, смертельно бледного при виде восковых свечей на туалете.

— Я уезжаю, Фильман, — сказал капитан очень скоро и невнятным голосом. — Я еду в Корнваллис с экстренным поездом сегодня, если поспею в Лондон вовремя. Уложи мои вещи и поезжай за мною. Ты можешь нагнать меня на Пэддингтонской станции. Я пойду пешком в Бекингэм и с первым поездом поеду в Лондон. Вот отдай это слугам от меня.

Он взял кучу золота и серебра из кармана и высыпал ее в руки слуги.

— Я надеюсь, что ничего дурного не случилось, сэр? — сказал слуга: — сэр Джон нездоров?

— Нет, нет! — Я получил письмо от моей матери… я… ты найдешь меня на станции.

Он схватил шляпу и торопливо вышел из комнаты, но человек побежал за ним с теплым пальто.

— Вы простудитесь, сэр, в такую ночь, — сказал слуга тоном почтительного увещания.

Старик стоял в дверях столовой, когда Тольбот проходил переднюю. Он приказывал слуге позвать дочь.

— Мы все ждем мисс Флойд, — говорил старый банкир, — мы не можем начать обедать без мисс Флойд.

Непримеченный в этой суматохе, Тольбот отворил тихо дверь передней и вышел на холодную зимнюю ночь. Длинная терраса вся горела огнями, светившимися из узких, высоких окон, как в ту ночь, когда Тольбот в первый раз приехал в Фельден, и перед ним лежал парк и обнаженные безлиственные деревья, земля, побелевшая от снега, серое и беззвездное небо — холодное и унылое пространство, составлявшее печальный контраст с теплотою и ярким освещением в доме.

Все это было изображением кризиса его жизни. Он оставлял горячую любовь и надежду для холодной безропотности, или ледяного отчаяния. Он сошел со ступеней террасы в широкий, таинственный парк. Длинная аллея казалась призрачною в сером свете; сплетение ветвей над головой его составляло черные тени, мелькавшие на побелевшем грунте под его ногами.

Он прошел четверть мили, прежде чем оглянулся на освещенные окна позади его. Он не обернулся до тех пор, пока не дошел до поворота, откуда мог видеть тускло освещенное окно той комнаты, где он оставил Аврору. Он стоял несколько времени и смотрел на этот слабый свет и думал — думал обо всем, чего он лишился, или обо всем, от чего он, может быть, избавился — думал о том, какова будет теперь его жизнь без этой женщины — думал, что он предпочел бы быть беднейшим пахарем в Бекингэмском приходе, чем бёльстродским наследником, если бы мог прижать к сердцу девушку, которую он любил, и поверил ее правдивости.

Глава X

БИТВА

Новый год начался печально в Фельдене: Арчибальд Флойд сидел у изголовья своей больной дочери.

Аврора заняла свое место за длинным столом в тот вечер, когда уехал Тольбот, и кроме того, что, может быть, она казалась живее и блестящее обыкновенного, обращение ее не изменилось ни в чем после ужасного свидания в маленькой комнатке с окном в сад. Она говорила с Джоном Меллишем, играла и пела с младшими кузенами, стояла позади кресла своего отца и смотрела в его карты за вистом, а на следующее утро горничная нашла ее в горячке с пылающими щеками, с глазами, налитыми кровью; ее длинные волосы разметались на подушке, а сухие руки жгли при прикосновении.

По телеграфу были вызваны два серьезных лондонских доктора в Фельден; гости разъехались; только мистрисс Александр и Люси остались ухаживать за больною.

Доктора сказали очень мало. Эта горячка была для них как все другие горячки. Молодая девушка, может быть, простудилась; она была неосторожна, как часто бывает молодежь: разгорячилась в танцах и села на сквозном ветру, или съела мороженое. Опасаться было нечего. Больная имела превосходную организацию; в ее системе была удивительная жизненность, и при внимательном лечении она могла скоро поправиться. Внимательное лечение значило две гинеи за визит каждый день каждому из этих ученых джентльменов, хотя, может быть, если бы они высказали свои задушевные мысли, то признались бы, что Аврору Флойд только надо было оставить одну в темной комнате, вести с собой борьбу. Но банкир готов был призвать всех докторов на свете к постели своей дочери, если бы подобною мерою мог избавить ее от минутного страдания, и умолял обоих докторов приезжать в Фельден два раза в день, если бы это было необходимо, и пригласить других докторов, если бы они хоть сколько-нибудь опасались за свою пациентку.

С Авророй был бред, но она мало рассказала в своем бреду. Я не совсем верю, чтобы люди часто делали сентиментальные признания под влиянием горячки, которые приписывают им писатели романов. Мы бредим о вещах сумасбродных в жестокие минуты лихорадочного сумасшествия. Мы несчастны, потому что в комнате стоит человек в белой шляпе, или на одеяле лежит черная кошка, или на занавесах кровати ползают пауки, или выгрузчик угля хочет положить мешок с угольями к нам на грудь. Наш бред похож на наши сновидения и имеет весьма мало отношений к горестям и радостям, составляющим итог нашей жизни.

Аврора Флойд говорила о лошадях и собаках, учителях и гувернантках, о детских неприятностях, огорчавших ее несколько лет тому назад, и о девических удовольствиях, о которых в ее нормальном состоянии души она совершенно забыла. Она редко узнавала Люси или мистрисс Александру, но никогда не забывала отца и всегда сознавала его присутствие, и беспрестанно обращалась к нему, умоляя его простить ей какое-то детское неповиновение, случившееся в те прошлые годы, о которых она говорила так много.

Джон Меллиш поселился в гостинице Борзой Собаки в Кройдонской улице, и каждый день приезжал в Фельден, оставлял свой фаэтон у ворот парка и ходил пешком в дом узнавать о здоровье больной. Слуги приметили бледное лицо высокого йоркширца и тотчас решили, что он поклонник молодой барышни.

Они любили его гораздо более капитана Бёльстрода, который был слишком горд с ними. Джон бросал свои соверены направо и налево, когда приходил в дом, в котором лежала Аврора, окруженная любящими друзьями и в котором соблюдалась тишина. Он держал за пуговицу лакея, отворявшего дверь, и охотно заплатил бы этому человеку полкроны в ту минуту за то время, пока делал ему тревожные вопросы о здоровье мисс Флойд.

Слуги в Фельдене горячо симпатизировали мистеру Меллишу; его камердинер сообщил прислуге банкира, что мистер Меллиш был лучшим господином во всей Англии, а Меллишский парк — земным раем, и слуги мистера Флойда изъявляли желание, чтобы их барышня выздоровела и вышла за «белокурого», как они называли Джона. Они заключили, что между мисс Флойд и капитаном произошла размолвка и удивлялись, как мог капитан уехать, не помирившись, так как их молодая барышня будет иметь сотни тысяч фунтов и годится в жены герцогу, не только нищему офицеру.

Письмо Тольбота к мистеру Флойду дошло до Фельдена 27-го декабря; но оно несколько времени лежало нераспечатанным на столе в библиотеке. Арчибальд почти не примечал отъезда своего будущего зятя — так велико было его беспокойство об Авроре. Когда он, наконец, распечатал письмо, слова капитана Бёльстрода почти не имели для него значения, хотя он мог понять, что помолвленные разошлись — по желанию его дочери, как Тольбот намекал.

Ответ банкира был очень краток; он писал:

«Любезный сэр, ваше письмо получено уже несколько дней, но распечатано мною только сегодня утром. Я буду отвечать на него в другое время. Теперь же я неспособен заняться ничем. Дочь моя опасно больна.

Покорный к услугам вашим Арчибальд Флойд».


Опасно больна! Тольбот Бёльстрод почти час сидел с письмом банкира в руке и смотрел. Как много или как мало значила эта фраза? Одну минуту, вспомнив преданную любовь Арчибальда к его дочери, он думал, что эта опасная болезнь была, без сомнения, очень ничтожна — какой-нибудь женский нервный припадок, случающийся со всеми молодыми девицами, поссорившимися с своими женихами; но через пять минут он воображал, что эти слова имели ужасное значение — что Аврора умирает, умирает от стыда и тоски после свидания в маленькой комнатке.

Боже великий! что он должен был делать. Неужели он убил это прелестное создание, которое он любил в миллион раз больше самого себя? Неужели он убил ее тем неосязаемым оружием, теми резкими и жестокими словами, которые он сказал ей 25 декабря?

Он беспрестанно повторял себе эту сцену, пока чувство оскорбленной чести, тогда столь сильное в нем, совсем перепуталось и он начал почти сомневаться, зачем он поссорился с Авророй.

Что если эта тайна заключала в себе какую-нибудь девическую шалость? Нет, ее глаза и бледное лицо опровергали эту надежду. Тайна эта, какова бы ни была она, составляла для Авроры Флойд жизнь или смерть. Он не смел угадывать, что это такое. Он старался замкнуть свою душу против предположений, представлявшихся ему.

В первое время после Рождества он решился оставить Англию. Он хотел взять какое-нибудь казенное место на другом конце света, где он никогда не мог бы слышать имя Авроры — никогда не узнать тайны, разлучившей их. Но теперь, теперь, когда она больна и, может быть, опасно — как он может оставить Англию? Как он может уехать в какое-нибудь место, где развернув однажды английские газеты, он увидит ее в списке умерших?

Тольбот был скучным гостем в Бёльстродском замке. Его мать и Кузина Констэнс уважали его бледное лицо и держались от него поодаль со страхом и трепетом; но отец спрашивал, что случилось с ним? отчего он повесил нос? зачем он не ходит на охоту, не имеет аппетита за обедом, а целый день сидит надувшись в своей комнате и кусает ногти?

Один раз, только один раз, лэди Бёльстрод упомянула об Авроре.

— Ты просил объяснения у мисс Флойд, я полагаю, Тольбот? — сказала она.

— Да, матушка.

— А что ж из этого вышло?

— Наш разрыв. Я предпочел бы, чтобы вы не говорили со мною об этом, матушка.

Тольбот взял ружье и ушел в степь, как советовал ему отец; но не для того, чтобы стрелять фазанов, а думать об Авроре.