Сказав это, мистер Меллиш бросился на кресло, затрещавшее под его тяжестью, и начал неистово мешать в камине.

Тяжело было бедному Тольботу извиняться, что он получил согласие Авроры. Не мог же он напомнить Джону Меллишу, что если мисс Флойд приняла его руку, то, вероятно, это потому, что она предпочитала его честному йоркширцу. Джону это дело не являлось в таком свете. Избалованному ребенку не досталась игрушка, которую он желал иметь более всех игрушек на свете. Он не мог понять, чтобы поведение Тольбота не было нечестно, и пришел в великое негодование, когда этот джентльмен осмелился намекнуть ему, что, может быть, было бы благоразумнее удалиться из Фельдена.

Тольбот Бёльстрод избегал всякого намека на Мэтью Гэррисона, и таким образом первый спор между влюбленными кончился к триумфу Авроры.

Мисс Флойд не мало стесняло присутствие Джона Меллиша, который уныло бродил по обширным комнатам, то садился к столу смотреть в стереоскоп, то брал какую-нибудь великолепно переплетенную книгу и ронял ее на ковер в угрюмой рассеянности, тяжело вздыхал, когда с ним заговаривали и вовсе не был приятным собеседником. Горячее сердце Авроры было тронуто этим жалобным зрелищем отвергнутого влюбленного и она старалась заговаривать с ним раза два о беговых лошадях и спрашивала его, как ему нравится охота в Сёррее; но Джон сперва покраснел, потом побледнел; его бросало то в жар, то в холод, когда Аврора заговаривала с ним и он убегал от нее с испуганным и диким видом, который был бы смешон, если бы не был так мучительно действителен.

Скоро Джон нашел даже более сострадательную слушательницу, чем Тольбота Бёльстрода; эта кроткая слушательница была никто иная, как Люси Флойд, к которой йоркширец обратился в своей горести. Знал ли он, или угадал по какому-то чудному ясновидению, что ее горесть имела сходство с его горем и что она одна из всех, находившихся в Фельдене, будет сострадательна к нему и терпелива с ним?

Этот добрый, чистосердечный, юный йоркширец вовсе не был горд. Через два дня после своего приезда в Фельден он все рассказал бедной Люси.

— Вы, наверное, знаете, мисс Флойд, — сказал он, — что ваша кузина отказала мне. Да, разумеется, вы знаете; кажется, она и Бёльстроду отказала в то же время; но некоторые люди не имеют ни капли гордости; но я должен сказать, что капитан поступил как подлец.

Как подлец! О ее кумире, ее полубоге, о ее черноволосом и сероглазом божестве говорят таким образом! Она повернула к Меллишу свои бледные щеки, горевшие бледным румянцем гнева, и сказала ему, что Тольбот имел право поступить таким образом и что Тольбот поступал всегда хорошо.

Подобно некоторым мужчинам, мыслительные способности которых не совсем развиты, Джон Меллиш был одарен достаточно быстрой проницательностью; эта проницательность усилилась в то время особенным симпатичным предвидением, тем чудным ясновидением, о котором я говорила: в этих немногих словах, исполненных негодования, в этом сердитом румянце он прочел тайну бедной Люси; она любила Тольбота Бёльстрода, как он, Джон Меллиш, любил Аврору — безнадежно.

Как он удивлялся этой слабой девушке, которая боялась лошадей и собак и дрожала, когда зимний ветер врывался в теплую переднюю, и которая носила свою ношу с спокойным безропотным терпением! Между тем, как он, весивший четырнадцать стонов и ездивший по сорок миль при самом холодном декабрьском ветре, не имел сил сносить свое горе.

Он находил утешение в наблюдении за Люси и читать в слабых признаках, избегавших даже материнского глаза, печальную историю безнадежной любви.

Бедный Джон был слишком добродушен и не эгоистичен, чтобы заключиться навсегда в печальную крепость отчаяния, которую он выстроил для себя, и накануне Рождества, когда в Фельдене начались увеселения, он присоединился к общей веселости и резвился более самых младших гостей, жег себе пальцы у горящего изюма, давал себе завязывать глаза маленьким шалунам, подвергался разным наказаниям в игре в фанты, занимал роли трактирщиков, полисменов, пасторов и судей в шарадах, поднимал малюток, желавших посмотреть на елку, на своих сильных руках и всячески угождал молодым людям от трех до пятнадцатилетнего возраста, до тех пор, пока под влиянием всей этой юношеской веселости, а может быть, и трех рюмок мозельского вина, он смело поцеловал в какой-то игре Аврору Флойд в большой зале Фельдена.

И, сделав это, мистер Меллиш совсем растерялся, за ужином говорил спичи малюткам, три раза предлагал тосты за Арчибальда Флойда и коммерческие интересы Великобритании, запевал своим звучным басом в хоре тоненьких дребезжащих голосков и наплакался вдоволь — сам не зная о чем — за своей салфеткой. Сквозь атмосферу слез, сверкающих вин, газа и оранжерейных цветов видел он Аврору Флойд, прелестную — ах, как прелестную! В простом белом платье, которое так шло к ней, и с гирляндой искусственного остролистника на голове. Зеленые листья и пунцовые ягоды составляли корону — а мне кажется, что если бы мисс Флойд вздумала надеть себе на голову блюдо с сыром, то и оно превратилось бы в диадему — мисс Флойд казалась рождественским гением, чем-то блестящим и прекрасным, слишком прекрасным для того, чтобы являться чаще, чем раз в год.

Когда часы пробили два пополуночи, долго спустя после того, как малюток уложили спать, когда и старшие гости уже удалились на покой, огни все были погашены, гирлянды завяли, Тольбот и Джон Меллиш ходили взад и вперед по длинной бильярдной зале при красном отблеске двух погасших каминов, и разговаривали откровенно друг с другом. Это было утро Рождества, и странно было бы не быть дружелюбным в такое время.

— Если бы влюбились в другую, Бёльстрод, — сказал Джон, сжимая руку своего школьного товарища и патетически глядя на него, — я мог бы считать вас братом; она гораздо приличнее для вас, в двадцать тысяч раз приличнее, чем ее кузина, и вам следовало бы жениться на ней — хоть, просто, из вежливости — я хочу сказать из чести — вы очень компрометировали ее вашей внимательностью — мистрисс, как бишь ее — компаньонка — мистрисс Поуэлль так говорила — вам следовало бы жениться на ней.

— Жениться на ней! Жениться на ком? — вскричал Тольбот довольно свирепо, вырывая свою руку и заставив мистера Меллиша повернуться на каблуках своих лакированных сапог с некоторым испугом, — о ком вы говорите?

— О прелестнейшей девушке во всем свете, кроме одной, — воскликнул Джон, всплеснув руками и подняв свои тусклые, голубые глаза к потолку, — о чудеснейшей девушке во всем свете, кроме одной — о Люси Флойд.

— Люси Флойд!

— Да, о Люси; прелестнейшей девушке во…

— Кто сказал, что я должен жениться на Люси Флойд?

— Она говорила так… нет, нет, я не то хотел сказать! Я хотел сказать, продолжал Меллиш, понизив голос до торжественного шепота: — что Люси Флойд любит вас! Она не говорила мне этого — о, нет! Она ни слова не сказала об этом, но она любит вас. Да, — продолжал Джон, оттолкнув своего друга обеими руками и вытаращив на него глаза, как будто мысленно снимал с него мерку, — эта девушка любит вас, и давно. Я не дурак, а даю вам честное слово, что Люси Флойд любит вас.

— Не дурак! — закричал Тольбот: — вы хуже, чем дурак, Джон Меллиш — вы пьяны!

Он презрительно повернулся к нему спиной и, взяв со стола свечу, зажег ее и вышел из комнаты.

Джон засунул пальцы в свои кудрявые волосы и с отчаянием смотрел вслед капитану.

— Вот вам награда за великодушный поступок! — сказал он, засунув свою свечку в горящие уголья, так как он не знал более легкого способа засветить ее. — Тяжело, но уж это в натуре человека.

Тольбот Бёльстрод лег спать в весьма дурном расположении духа. Неужели действительно Люси любит его? Неужели этот болтливый йоркширец узнал тайну, ускользнувшую от проницательности капитана? Он вспомнил, как незадолго перед тем он желал, чтобы эта белокурая девушка влюбилась в него, а теперь была другая владычицей его сердца.

Бедный Тольбот спрашивал себя: неужели он поступил нечестно? Неужели он компрометировал себя своею внимательностью к Люси? Неужели он обманул это прелестное и кроткое создание?

Долго не спал он в эту ночь: а когда, наконец, заснул, на рассвете, ему привиделся страшный сон. Аврора Флойд стояла на берегу чистого ручья в фельденском лесу и указывала сквозь хрустальную поверхность на тело Люси, бледной и неподвижно лежавшей между лилиями и водяными растениями, длинные ветви которых запутались в ее золотистые волосы.

Он услыхал плеск воды в этом страшном сне; проснулся и увидел, что слуга приготовляет ему ванну в смежной комнате. Его недоумение относительно бедной Люси исчезло при дневном свете, и он смеялся над волнением, которое, вероятно, произошло от его тщеславия. Что такое был он, чтобы молодые девицы влюблялись в него? Какой он, должно быть, слабый сумасброд, что поверил пьяной болтовне Джона Меллиша!

Он прогнал из своего воображения образ кузины Авроры и думал только об одной Авроре, которая отвезла его в бекингэмскую церковь в своем кабриолете и сидел возле нее на широкой скамье банкира.

Ах! Я боюсь, что он весьма мало слушал проповедь в этот день; но все-таки я утверждаю, что он был добрым и набожным человеком, которого Господь одарил серьезной верою, который принимал все дары от руки Божией с благоговением, почти со страхом; и когда он склонил голову в конце обедни, он благодарил Бога за переполненную чашу счастья и молился, чтобы он мог сделаться достойным такого блаженства.

Он имел смутное опасение, что он был слишком счастлив, что он слишком отдался сердцем и душою черноглазой женщине, сидевшей возле него. Если она умрет! Если она ему изменит! У него замерло сердце и закружилась голова при этой мысли, и даже в этом священном храме демон шепнул ему, что есть пруды, заряженные пистолеты и другие верные лекарства против подобных бедствий — так нечестива и малодушна эта ужасная страсть — любовь!