Мэри Брэддон - Аврора Флойд

Мисс Флойд села на низкое кресло у одного из двух огромных каминов, и прямо взглянула на огонь.

— Я желаю спросить вас об этом человеке, Аврора, — сказал капитан Бёльстрод, облокотившись о большое кресло и нервозно играя резными арабесками.

— О каком человеке?

В некоторых женщинах это могло быть хитростью, но в Авроре это было просто желание пойти наперекор, как Тольбот знал.

— О том человеке, который сейчас говорил с вами в аллее. Кто он и какое у него дело к вам?

Тут капитан Бёльстрод замолчал. Он любил ее, читатель, он любил ее — помните, и он был трус. Трус под влиянием самой трусливой из всех страстей, любви! Страсти, которая могла бы оставить пятно на имени Нельсона, страсти, которая могла бы сделать трусом храбрейшего из трехсот воинов при Термопилах. Он любил ее, этот несчастный молодой человек, и начал лепетать, колебаться, извиняться, дрожать от гневного блеска ее чудных глаз.

— Поверьте мне, Аврора, я на за что на свете не подсматривал бы за вашими поступками, не предписывал бы вам, кого осыпать вашими благодеяниями. Нет, Аврора, если бы мое право было даже сильнее, если бы я был уже вашим мужем; но этот человек, этот незнакомец такой неприличной наружности, который говорил с вами теперь — я не думаю, чтобы вы должны были помогать подобным людям.

— Может быть, — отвечала Аврора, — я не сомневаюсь, что я помогаю многим, которые, по-настоящему, должны были бы умереть в рабочем доме или на большой дороге; но видите, пока я стану справляться, заслуживают ли они моей помощи, они могут умереть от голода, стало быть, лучше бросить несколько шиллингов какому-нибудь несчастному существу, которое так развратно, что умирает с голода и не заслуживает, чтобы его накормили.

В этих словах была какая-то беззаботность, которая сердила Тольбота, но он не мог сделать возражения на это; кроме того, что это отвлекло бы его от предмета, который он с терпением хотел разведать.

— Но кто же этот человек, Аврора?

— Продавец собак.

Тольбот вздрогнул.

— Я думал, что он окажется чем-нибудь ужасным, пробормотал он: — но, ради Бога, что ему нужно было от вас, Аврора?

— Того, что нужно почти всем моим пенсионерам, — ответила она, — пастор ли новой капеллы с средневековыми украшениями, желающий соперничать с нашей церковью на одном из холмов, близ Норуда, прачка ли, сжегшая утюгом белье и ищущая средств его поправить, или светская дама, желающая приютить детей бедного продавца серных спичек, или профессор, собирающийся читать лекции о политической экономии, или о Шелли и Байроне, или о Чарльзе Диккенсе и о современных юмористах — им всем нужно одно: деньги! Если я скажу пастору, что мои принципы не сходятся с догмами его веры, он тем не менее будет рад моим ста футам. Если я скажу светской даме, что я имею особенное мнение о сиротах продавцов серных спичек, и держусь моей собственной теории против воспитания мисс — она пожмет плечами, но позаботится сообщить им, что всякое пожертвование от мисс Флойд будет ей равномерно приятно. Если я скажу им, что я совершила полдюжины убийств, или что я поставила в моей уборной серебряную статую жокея, выигравшего приз на прошлогодней дербийской скачке, и денно и нощно поклоняюсь ей — они все-таки возьмут деньги и ласково поблагодарят меня, как сейчас сделал этот человек.

— Но одно слово, Аврора: этот человек из здешних окрестностей?

— Нет.

— Как же вы его узнали?

Аврора поглядела на него с минуту пристально, твердо, с задумчивым выражением в этой вечно изменчивой физиономии; посмотрела как будто мысленно рассуждала о чем-то. Потом вдруг встала, завернулась в шаль и пошла к двери. На пороге она остановилась и сказала:

— Этот допрос не совсем приятен, капитан Бёльстрод. Если я вздумаю дать пять фунтов человеку, который просит меня об этом, я надеюсь иметь полное позволение на это и не хочу, чтобы с меня требовали отчета в моих поступках — даже вы.

— Аврора!..

Нежный упрек в тоне поразил ее в сердце.

— Вы можете поверить, Тольбот, — сказала она: — точно можете поверить, что я слишком хорошо знаю цену вашей любви для того, чтобы подвергнуть себя опасности лишиться ее словом или поступком — вы должны этому верить.

Джону Меллишу очень надоел Париж. Лучше любовь и кусок черного хлеба на чердаке, чем дорогая пища в высоких салонах первого этажа, подаваемая раболепными слугами, сдерживающими улыбку над нашим французским произношением. Ему страшно надоела улица Риволи, позолоченная решетка тюильрийского сада и безлиственные деревья за нею. Ему надоела площадь Согласия, Элисейские Поля и стук копыт конвоя, окружающего императорский экипаж, когда Наполеон Третий, или императорский принц выезжали кататься. Ему надоели широкие бульвары, театры, кофейные, перчаточные магазины — надоело стоять перед окнами брильянтщика в улице Мира и воображать Аврору Флойд в бриллиантах и жемчужных диадемах, разложенных там. Он серьезно думал иногда купить жаровню и угольев и спокойно задушиться в огромной позолоченной зале в гостинице Мёриса. Какая была ему польза в его деньгах, в его собаках, в его лошадях, в его обширных десятинах? Все это не могло ему купить Аврору Флойд. Какая польза была ему в жизни, если дочь банкира отказывалась разделить ее с ним?

Вспомните, что этот высокий, голубоглазый, кудрявый Джон Меллиш был с колыбели избалованным ребенком — избалован бедными родственниками и приживалками, слугами и льстецами; с первого часа до тридцатого года своей жизни — и ему казалось так тяжело, что эта прелестная женщина не будет принадлежать ему.

Половину своего горя он вылил на своего камердинера до того, что тот опасался одного звука имени мисс Флойд и сказал своему товарищу по секрету, что его барин «до того вопил об этой молодой женщине, которой он делал предложение в Брайтоне, что с ним терпения никакого нет». Конец всему этому был тот, что в один вечер Джон Меллиш вдруг приказал собираться в дорогу и рано утром уехал по Северной железной дороге.

Естественно было предположить, что мистер Меллиш прямо поехал в свою деревню, где у него было так много дела; но, вместо того, он прямо отправился в Бекингэм. Арчибальд Флойд, ничего не знавший о предложении этого молодого йоркширца и об отказе, полученном им, дружелюбно пригласил его в Фельденское поместье. Зачем ему не поехать туда? Только чтобы сделать утренний визит гостеприимному банкиру, а не видеть Аврору, только подышать тем воздухом, которым дышит она, прежде чем он отправится в Йоркшир.

Разумеется, Джон Меллиш ничего не знал о счастьи Тольбота Бёльстрода, и одним из главных утешений его изгнания было воспоминание, что этот джентльмен потерпел такое же крушение, как и он.

Его повели в бильярдную, где он нашел Аврору Флойд, сидящую за столиком около камина. Она снимала карандашом копию с гравюры одной картины Розы Боннер, а Тольбот Бёльстрод сидел возле нее и приготовлял ей карандаши.

Мы чувствуем инстинктивно, что мужчина, который чинит карандаши, или держит моток шелку на своих распростертых руках, или носит болонок, манто, складной стул, или зонтик — «помолвлен». Даже Джон Меллиш это знал. Он вздохнул так громко, что этот вздох был услышан Люси и ее матерью, сидевшими у другого камина — этот вздох походил на стон — а потом протянул руку мисс Флойд. Тольботу Бёльстроду он руки не протягивал. Смутное воспоминание о римских легендах носилось в его голове, легендах о сверхъестественном великодушии и классическом самоотвержении; но он не мог пожать руку этому черноволосому корнваллийцу, если бы даже обладание меллишским поместьем зависело от этой жертвы. Он не мог этого сделать. Он сел за несколько шагов от Авроры и ее жениха, вертя шляпу в своих горячих, нервных руках до тех пор, что поля совсем приплюснулись; он не имел силы произнести ни одной фразы, даже сделать какого-нибудь замечания о погоде.

Это был большой, избалованный тридцатилетний ребенок, и я боюсь, что если сказать суровую правду, то он видел Аврору Флойд сквозь туман, портивший блестящее личико в его глазах. Люси Флойд поспешила к нему на помощь, взяв на себя представить его своей матери, и добродушная мистрисс Александр была в восторге от его чистосердечного, прекрасного английского лица. Ему посчастливилось стать спиною к свету, так что ни одна из дам не приметила этого странного тумана в его голубых глазах.

Арчибальд Флойд не хотел слышать, чтобы гость его уехал в этот вечер, или на другой день.

— Вы должны провести с нами Рождество, — сказал он, — и Новый Год, прежде чем воротитесь в Йоркшир. В это время ко мне съедутся все мои дети, это единственное время, когда Фельден походит на дом старика. Ваш друг Бёльстрод остается у нас (Меллиш вздрогнул, услышав это известие), — и если вы откажетесь присоединиться к нам, это будет не по-дружески.

Как жалкий трус должен был быть этот Джон Меллиш, если принял приглашение банкира и позволил камердинеру мистера Флойда отвести его в приятную комнатку за несколько дверей от комнат, занимаемых Тольботом! Но я сказал уже прежде, что любовь — страсть трусливая; она похожа на зубную боль, самые храбрые, самые сильные изнемогают от нее и громко стонут от боли.

Джон Меллиш согласился остаться в Фельдене и в сумерки вошел в уборную Тольбота упрекать капитана в вероломстве. Тольбот употребил все силы, чтобы утешить своего унылого гостя.

— На свете много женщин, не она одна, — сказал он, когда Джон высказал ему свое горе — он сам этого не думал, лицемер, хотя и говорил: — и много есть очаровательных и достойных девушек, которые были бы рады заслужить любовь такого человека, как вы.

— Я ненавижу достойных девушек, — сказал мистер Меллиш: — никто никогда не заслужит моей любви; я люблю ее, я люблю это чудное черноглазое создание, которое смотрит на вас глазами, сверкающими как молния; я люблю ее, Бёльстрод; а вы сказали мне, что она вам отказала и что вы уезжаете из Брайтона в восемь часов с экстренным поездом и не уехали, вы воротились потихоньку назад и вторично сделали ей предложение, она приняла его — это нечестно.