Мэри Брэддон - Аврора Флойд

— Сделал, — заревел Джон, — и чертовски неприятно получить отказ, когда обещал ей, что она будет иметь целый завод беговых лошадей и держать столько пари на дербийских скачках, сколько ей захочется; что она будет распоряжаться сама жокеями, а я и вмешиваться не буду, и… и… Меллишский парк одно из прекраснейших поместьев в графстве.

— Прав старый француз, — пробормотал капитан Бёльстрод, — есть большое утешение в несчастии другого. Если я пойду к дантисту, мне приятно найти у него другого страдальца; мне приятно, чтобы у меня зуб был выдернут прежде чем у него; приятно видеть, с какою завистью смотрит он на меня, когда я выхожу из комнаты пытки и знать, что мое мучение кончилось, а его еще наступает. Прощайте, Джон Меллиш, Бог да благословит вас. А вы, ведь, не совсем дурной человек.

Тольботу было почти весело, когда он возвращался в гостиницу. Он съел баранью котлетку, выпил мозельского вина; пища и вино согрели его; а так как он не смыкал глаз прошлую ночь, то он впал в тяжелый нездоровый сон; голова его свесилась с подушки дивана, и ему привидилось во сне, что он был в Каире, и Аврора Флойд с ним, в царственной пурпурной одежде, с иероглифами и в куртке из белого атласа с пунцовыми крапинками, какую он видел на жокее на скачках.

Капитан Бёльстрод встал рано утром, с намерением уехать из Суссека с экстренным поездом без четверти девять, но вдруг вспомнил, что он дурно заплатил за дружелюбие Арчибальда Флойда и решился принести в жертву свои наклонности на алтарь вежливости и еще раз отправиться на Восточный Утес проститься с банкиром.

Решившись на это, капитан охотно ускорил бы минуту своего визита, но, узнав, что только половина восьмого, он был принужден воздержать свое нетерпение и ждать более приличного часа. Может ли он явиться в девять? Едва ли. В десять? Да, непременно, потому что в таком случае он может уехать с одиннадцатичасовым поездом. Он не дотронулся до завтрака и все сидел и смотрел на свои часы, с нетерпением желая, чтобы прошло время, а между тем его бросало в жар и тревогу по мере приближения часа.

Четверть одиннадцатого; он надел шляпу и вышел из гостиницы. Слуга сказал ему, что мистер Флойд дома — наверху в маленьком кабинете. Тольбот не ждал более.

— Не надо докладывать обо мне, — сказал он, — я знаю, где найти вашего господина.

Кабинет был в одном этаже с гостиной и у двери этой гостиной Тольбот остановился на минуту. Дверь была открыта, комната пуста; нет, не пуста: Аврора Флойд была там; она сидела спиною к Тольботу, голова ее лежала на подушке кресла. Он остановился на минуту полюбоваться этой маленькой головкой с короной из блестящих черных волос, потом сделал два шага по направлению к кабинету банкира; потом опять остановился, повернулся назад, вошел в гостиную и запер за собою дверь.

Аврора не пошевелилась, когда Тольбот приблизился к ней, не отвечала, когда он произнес ее имя. Лицо ее было бледно, как лицо мертвой женщины, а руки безжизненно свесились с подушек кресла. У ног ее лежала газета. Аврора была в обмороке, она лежала одна, и некому было привести ее в чувство.

Тольбот выкинул цветы из вазы, стоявшей на столе, и примочил водою лоб Авроры, потом подкатил ее кресло к открытому окну и повернул ее лицом к ветру. Минуты через три с Авророй сделалась сильная дрожь, скоро открыла она глаза и взглянула на Тольбота, приложив руки к голове, как бы стараясь вспомнить что-нибудь.

— Тольбот! — сказала она. — Тольбот!

Она назвала его по имени, а тридцать пять часов тому назад холодно запретила ему надеяться.

— Аврора! — вскричал он. — Аврора, я думал, что иду сюда проститься с вашим отцом, но я обманывал себя. Я пришел еще раз просить вашей руки и спросить раз и навсегда: неужели ваше вчерашнее решение неизменно?

— Богу известно, что я сама так думала тогда.

— Но оно не было неизменно?

— Вы желаете, чтобы я переменила его?

— Желаю ли я? желаю ли…

— Если вы действительно желаете, я переменю его, потому что вы добрый и благородный человек, капитан Бёльстрод, и я очень вас люблю.

Богу известно, в какие восторженные речи пустился бы Тольбот, но Аврора протянула руку, как бы говоря: «удержитесь на сегодня, если вы любите меня» и выбежала из комнаты. Он принял чашу спиртуозного напитка, которую поднесла ему сирена, осушил ее до дна, выпил даже поддонки и опьянел. Он опустился на кресло, на котором сидела Аврора и в рассеянности от своего радостного опьянения, поднял газету, лежавшую у его ног. Он невольно вздрогнул, взглянув на заглавие журнала: это был спортсменский журнал, грязный, скомканный, запачканный пивом, с сильным запахом дешевого табака. На нем был написан адрес мисс Флойд в Фельден с самыми грубыми орфографическими ошибками, а потом переслан Авроре фельденской ключницей.

Тольбот быстро пробежал глазами первую страницу, она почти вся была наполнена объявлениями, но в одном столбце был рассказ под заглавием: «Ужасное несчастье в Германии; английский жокей убит».

Капитан Бёльстрод сам не знал, зачем прочел этот рассказ. Он вовсе не был интересен для него. Это был рассказ об одной скачке в Пруссии, в которой тяжелый английский всадник и горячая французская лошадь были убиты. Очень сожалели о потере этой лошади и нисколько не сожалели о человеке, ехавшем на ней, который, по словам рассказчика, весьма мало был известен в спортивных кружках, но в параграфе внизу было прибавлено это сведение, очевидно, полученное в последнюю минуту: «Жокея звали Коньерс».

Арчибальд Флойд принял известие о выборе своей дочери с очевидной гордостью и удовольствием. Точно, будто какая-то тяжелая ноша была снята с него, как будто какая-то жестокая тень снята с жизни отца и дочери.

Банкир отвез в Фельден свое семейство, к которому присоединился и Тольбот Бёльстрод. Хорошенькие веселые комнатки, выходившие окнами на чистый двор, за которым виднелись дубы и буки — были приготовлены для отставного гусара, который должен был провести Рождество в Фельдене. Мистрисс Александр с мужем и семейством поселились в западном флигеле, мистер и мистрисс Эндрю поместились в восточном флигеле, потому что гостеприимный банкир имел обыкновение созывать своих родных в начале декабря и удерживать их в своем доме до тех пор, пока колокола живописной Бекингэмской церкви не возвестили наступление нового года.

Щеки Люси Флойд лишились своего нежного румянца, когда она воротилась в Фельден, и все, приметившие эту перемену, объявили, что воздух на Восточном Утесе и осенние ветры были не по силам слабой молодой девушке.

Аврора как будто расцвела новой и более великолепной красотой после того утра, когда она приняла руку Тольбота Бёльстрода. В ее обращении была какая-то гордая самоуверенность, которая шла ей лучше, чем идет кротость к более миловидным женщинам. В этой молодой девице была какая-то надменная беззаботность, придававшая новый блеск ее большим черным глазам и новую музыкальность ее радостному смеху. Она походила на прекрасный, шумный водопад, вечно брызжущий, сверкающий, стремящийся и непременно заставляющий вас насильно любоваться им. Тольбот Бёльстрод, предавшись очарованию сирены, уже не боролся более, но совсем поддался очарованию ее глаз и запутался в сеть ее черных волос с синеватым отливом. Чем туже натянута тетива, тем сильнее будет полет стрелы; а Тольбот Бёльстрод так же был слаб, когда поддался, наконец, как был силен, когда сопротивлялся.

Я должна писать его историю в самых обыкновенных словах. Он не мог пересилить себя! Он любил Аврору не потому, что он находил ее лучше, или умнее, или прелестнее многих других женщин — он даже очень сомневался относительно каждого из этих пунктов, потому что это была его судьба, он любил Аврору.

Он написал к матери и сказал ей, что выбрал жену, которая будет сидеть в бёльстродских залах и имя которой будет вплетено в летописи дома; сверх того, он сказал ей, что мисс Флойд была дочь банкира, что она прелестна и очаровательна, с большими черными глазами и с пятьюдесятью тысячами приданого. Леди Бёльстрод отвечала сыну огромным письмом, наполненным материнскими просьбами и советами, тревожными надеждами относительно того, что он сделал благоразумный выбор; расспросами о мнениях и религиозных правилах молодой девицы — на все это Тольбот не знал бы как ответить. В этом письме было вложено письмо к Авроре, женственное и нежное послание, в котором гордость умерялась с любовью и которое вызвало крупные слезы на глаза мисс Флойд, так что твердый почерк леди Бёльстрод насилу могла разглядеть читательница.

Куда же девался бедный Джон Меллиш? Он воротился в свое поместье и увез с собою своих собак, лошадей, конюхов, фаэтон; но горесть, к несчастью, постигнувшая его после сезона скачек, была слишком для него сильна, и он бежал из обширного старого замка с его приятным парком и лесом, потому что Аврора Флойд не могла принадлежать ему, и все казалось ему плоско, старо и неприятно. Он поехал в Париж и поселился в самой большой квартире в гостинице Мориса, и ходил взад и вперед между этой гостиницей и Галиньяни по десяти раз в день за английскими газетами. Уныло обедал он у Вефура, Филиппа, Трех Братьев и в Парижской Кофейной. Его громкий голос слышался в каждом дорогом парижском ресторане, заказывавший: «все, что ни есть лучшее»; но опять отсылал самые вкусные блюда, не дотронувшись до них, и сидел с четверть часа, считая зубочистки в тонких синих вазах и думая об Авроре.

Уныло ездил он верхом по Булонскому лесу, сидел в кофейнях, слушал пение, всегда казавшееся ему одним и тем же мотивом. Он посещал цирки и чуть было не влюбился в прекрасную наездницу, черные глаза которой напоминали ему Аврору, пока не купил самую сильную зрительную трубку, какую только мог найти в улице Риволи, и не увидел, что лицо этой госпожи было покрыто на целый дюйм белилами, а что главную прелесть ее глаз составляли круги, нарисованные китайской тушью. Он готов был швырнуть на землю эту двойную трубку, обнаружившую истину, и стереть в порошок стекла своими каблуками в порыве отчаяния, но все-таки это было лучше, чем попасться в обман и продолжать думать, что эта женщина походила на Аврору, и ходить в цирк каждый вечер до тех пор, пока волосы его не поседеют, но не от лет, и до тех пор, пока он исчахнет с тоски и умрет.