— Пожелаем ему удачи! А пока... Ее перебил крик, даже вопль:

— Только не говори мне, что опять уезжаешь!

— С чего ты это взяла?

— Знаю я тебя! С тех пор как исчез Филипп, тебе не сидится на месте.

Девушка помолчала, потом подняла на сестру затуманенный слезами взгляд и проговорила с бесконечной печалью:

— Это правда. Мне невыносим всеобщий заговор молчания, которым пытаются окружить Филиппа. Я должна все разведать! Понимаешь, меня не оставляет чувство, что он меня зовет, ждет моей помощи. Вот я и живу в надежде, что ветер принесет какой-то знак, укажет мне верный путь. Может, если объехать все крепости этого проклятого Ганновера, то мне что-то нашепчут камни? Помнишь историю трувера Блонделя де Неля, который, разыскивая своего государя, Ричарда Львиное Сердце, изъездил из конца в конец всю Австрию, пока не услышал голос, доносившийся из-под башни...

— Напрасные усилия! Рыцарские времена миновали, и ты, мечась, как обезумевшая птица, только усугубишь свою горечь, а я тем временем скончаюсь от тревоги!

Аврора уставилась на сестру, даже не пытаясь скрыть удивление. Неужели Амалия, это олицетворение спокойствия, даже холодности, закованное в латы железной самоуверенности, скрывала в глубине души такую нежность по отношению к сестре? Улыбаясь в ответ на не заданный младшей сестрой вопрос, старшая стиснула ей руку.

— Останься со мной! — взмолилась она. — Вместе мы будем вдвое сильнее.

Обе долго молчали. Наконец девушка вымолвила:

— Скажи мне, о чем ты думаешь? Считаешь, что его больше нет в живых?

— Честно? Я не знаю. Мне кажется немыслимым, чтобы князь, кем бы он ни был, посмел заманить такого человека, как Филипп, в западню. Но таково влияние нашего гордого имени! Чем дольше я живу, тем больше убеждаюсь, что чаще всего верх одерживает первобытная дикость. Как ни меняются по воле моды шелка, бархат, блестки, сам человек из плоти и крови остается прежним, со всеми своими слабостями, страхами, ненавистью. А потому, как знать?..


***

Вернувшись в замок, Аврора решила на время согласиться с сестрой и дождаться новых известий. Стычка с герцогиней Целльской произвела на нее тяжелое впечатление. Пока что у нее не было никакого желания снова встретить такой же отпор. Все было бы по-другому, если бы она могла постоять за себя с оружием в руках в Германии, все еще зализывавшей раны Тридцатилетней войны, где «независимые князья» охотно поднимали друг на друга мечи, лишь только выдавалась передышка в отражении нападок датских или шведских недругов. Шум боя непременно раздавался если не в одном, то в другом месте.

Но и у слабой женщины оставалось неплохое оружие, надо было только уметь им воспользоваться, — перо. В этих играх Аврора успела поднатореть: она говорила и писала на нескольких языках, в весьма элегантном поэтичном стиле, истоки которого гнездились в ее живом плодотворном воображении. Она уселась за маленький столик перед окном, распахнутым на безмятежную речку Швинге, очинила полдюжины гусиных перьев и, окуная их в чернила и подключая свое воображение, принялась за дело. Важно было не забывать о разнице стилей: императору пишут не так, как его вассалам! Первым в списке стоял, естественно, Эрнст Август Ганноверский: от него она попросту требовала отчета об участи брата, при этом совершенно не упоминая Софию Доротею. Затем Аврора призвала на помощь главу Брауншвейгской династии, к которой принадлежали ганноверский курфюрст и герцог Целльский, — герцога Антона Ульриха Брауншвейг-Вольфенбюттеля, в свое время собиравшегося женить на Софии Доротее своего сына. Она была убеждена, что тот по-прежнему переживает разрыв, к тому же он был католиком, тесно связанным с версальским двором. Она сознательно задела эмоциональную струну, поведав о судьбе принцессы, о которой адресат должен был все еще сожалеть, в надежде, что через него слух дойдет до самого Людовика XIV. Следующим на очереди был герцог Мекленбург-Шверинский, выделившийся значимостью среди своих соседей. Не пропустило ее перо и многих других германских князей. Всем написать не удалось: их было многовато, более двухсот, к тому же большую часть из них ни в коей мере не волновали события в северных княжествах.

Первая серия писем завершилась обращениями к шведскому королю и к императору Леопольду I: стокгольмскому выходцу из династии Ваза и венскому Габсбургу молодая графиня напоминала об услугах, оказанных их коронам ее родными, и умоляла повлиять на Ганновер, надеясь на то, чтобы ее брату вернули свободу. Поверить, что ганноверцы осмелились покуситься на жизнь последнего графа Кенигсмарка, она отказывалась. Не стала она писать только новому саксонскому курфюрсту, так как обязанность его оповестить взял на себя ее зять.


***

Теперь оставалось только ждать...

Это-то и давалось Авроре хуже всего, поскольку терпением она не отличалась. День за днем ее видели бродящей по огромному замку и по парку, откуда она возвращалась, непременно заходя в церковь. В храме она не молилась (хотя не пропускала ежедневную службу), а, как в первый день, обращалась к душам своих прославленных предков — отца, дяди, деда. Она не сомневалась, что своей доблестью они заслужили особое место в воинственном раю, вблизи чертогов Вальгаллы, населенной неистовыми валькириями, а высоко над ними простираются бескрайние небеса, где вокруг трона Всевышнего снуют несчетные ангелы и праведники, славящие Его всемогущество... Этих усопших, в свое время своими подвигами сотрясавших Европу, Аврора тоже молила порадеть потомку, достойному продолжателю их славы.

Первые ответы, пришедшие в Агатенбург, разочаровывали. Это были шедевры лицемерия! Сочувствуя графине Кенигсмарк, семью которой постигла печальная утрата, в ответных письмах князья оговаривались, что не видят способа вмешаться в семейное дело ганноверского правящего дома... Читая эти строки, Аврора и ее сестра не могли сдержать слезы ярости.

— Трусы! Все они жалкие трусы! — негодовала девушка. — Как же они боятся старика Эрнста Августа и его мерзкого сынка!

Амалия, более здравомыслящая и хладнокровная, рассуждала иначе:

— Они боятся их возможного будущего. В Лондоне сейчас свирепствует мор. Что мы значим в сравнении с английской короной? Никто не рискнет ссориться с ней ради нас...

— А как насчет будущей английской королевы? Если трон унаследует Георг Людвиг, то София Доротея последует в Лондон за ним. Разве ее судьба тоже никому не интересна?

Как будто логично, но что толку? Император и тот дал понять графине Кенигсмарк, что не намерен вмешиваться в семейное дело, касающееся исключительно Ганноверского и Целльского герцогств, то есть двух братьев; и действительно, к чему портить отношения с Ганновером, снабжающим Леопольда отменными солдатами и позволяющим ему беречь жизни собственных подданных?

День за днем тучи на горизонте все более сгущались.


***

Внезапное возвращение Левенгаупта в начале сентября стало лучом света, возродившим надежду. Фридрих Август Саксонский, едва узнав, в чем дело, сам написал своему «кузену» нарочито сухое письмо с требованием возвратить в Дрезден его генерала. Ответ на письмо привел его в ярость. После изложения обычных формул учтивости ганноверский курфюрст грубо потребовал «перестать ломать голову из-за этой истории, ибо указанный господин является закоренелым распутником, привычным к развратной жизни, да и вообще никому не ведомо, что с ним стряслось».

— Этот ответ вывел государя из себя, — объяснял супруг Амалии. — Всякой грубости есть предел. Поэтому он отправил в Ганновер своего советника, генерала Баннера, потребовать от его имени выдачи «генерала саксонской кавалерии графа Кенигсмарка» и пригрозить в случае отказа местью. Пока что это все. Баннер еще в Ганновере, произносит все более грозные речи и требует по крайней мере следствия по делу об этом необъяснимом исчезновении.

— Слава богу! — Аврора со вздохом опустилась в кресло. — Наконец-то у нас появился защитник.

Это стало таким облегчением, что семья отправилась вместе со слугами в церковь, петь псалмы во славу Всевышнего. Теперь оставалось только надеяться и ждать исхода саксонского вмешательства. Разве Фридрих Август Саксонский, прусский и баварский курфюрсты — не самые могущественные среди германских князей? Саксонский владыка превосходил их всех богатством, и призрак будущей британской короны оставлял его равнодушным.

Целую неделю все переводили дух, занимаясь привычными делами. Аврора вернулась к своей чернильнице, но только лишь с целью дать волю воображению. Вспомнила она и про клавесин, игрой на котором владела мастерски. Осень пришла раньше срока, а с ней тучи и дожди, но это не мешало двум сестрам надолго уезжать верхом в поля или прогуливаться пешком то в парке, то вдоль реки. Когда начались холода, в огромных мраморных каминах запылал огонь, и они допоздна грелись у огня с книгами или с рукоделием в руках, слушая треск поленьев и наслаждаясь последними деньками в Агатенбурге, где Кенигсмарки обычно проводили только лето. Холодное время года обе сестры всегда коротали в Гамбурге, в красивом доме, доставшемся им в наследство от матери. Размерами он сильно уступал дворцу в Штаде, а это создавало уют. Здесь родились и провели детство сыновья Амалии, отправленные затем в сопровождении слуг и гувернеров в отцовские владения в Швеции, как это было принято в знатных семействах. Поэтому так понятно желание их матери родить дочь — ведь ее оставили бы дома, с мамой. В Дрезден графиня Левенгаупт наведывалась нечасто, так как там у ее супруга, как у любого солдата на службе у иностранного властелина, было всего лишь временное пристанище, отвечавшее его пристрастию к свободе и некоторой скаредности. Женившись на состоятельной представительнице рода Кенигсмарков, он считал нормальным, чтобы она три четверти года проводила в родовых владениях, в обществе сестры.