Иосиф Гольман - Авдотья и Пифагор

Бангкок Пифагора не потряс.

Слишком тревожили мысли о московском бытии Дуняши. Да и текущие дела не способствовали проявлениям туристских инстинктов.

Хотя ничего подобного он, конечно, раньше не видел. Ни гигантского Будду позолоченного, встретившего их прямо в аэропорту. Тоже, кстати, гигантском — Александр Федорович сказал, что самом большом в Юго-Восточной Азии.

Ни отеля пятизвездочного с таким бассейном, что в нем свободно мог бы резвиться средних размеров кит. Да еще на такой высоте, что многие птицы постоянно проживали гораздо ниже.

А когда Пиф зашел в свою комнату (она примыкала к люксу Богдановых), то вообще удивился: ну зачем ему одному две кровати, да еще и диван?

А вот что понравилось — это вид из окна. Внизу все было пестрым и в основном зеленым. И это самое все, насколько хватало глаз, рассекалось прямыми линиями каналов с мутной, тоже зеленой, но с коричневатым оттенком водой. Каналы казались неширокими, хотя, возможно, сказывался эффект тридцать второго этажа, а вот движение по ним было более чем оживленным.

Катера совсем не походили на привычные, «Москвичи», что пыхтят на главной — и единственной, не считая Яузы, — судоходной реке российской столицы. Здесь они были приземистые, широченные — чуть не на весь канал. Благо встречных не наблюдалось: то ли движение одностороннее, то ли предусмотрены разъезды, как у железнодорожных составов, на одной колее.

Передвигались необычные плавсредства плавно, но шустро. Пристань располагалась прямо перед гостиницей — и за несколько минут, что Пифагор простоял у окна, причалило три штуки. График как в московском метро.

Не успевал катер ошвартоваться, как народ валом валил на берег. Причем не через вход-выход, а вдоль всего борта, поскольку сплошных стен конструкция не предусматривала. Как только «приливная» пассажироволна иссякала, с пристани на борт той же методой заливалась волна «отливная» — и немыслимое количество быстро скапливавшихся тайцев и туристов моментально исчезало в емком чреве суденышка.

Все это проделывалось столь ловко и регулярно, что Пифагор, завороженный зрелищем, впервые за последние месяцы забыл про свою главную думу, из-за которой и заграница не радовала, и фантастический Бангкок не потрясал.

Вернула его к действительности Ольга Николаевна.

– Дима, будь добр, помоги.

Он метнулся в открытую ею дверь между номерами и сразу оказался в их люксе. Ожидал увидеть что угодно — за время путешествия Александр Федорович дважды терял сознание, — но требовалась всего лишь несложная житейская помощь.

Пиф ловко, какими-то по-особому мягкими движениями раздел Богданова донага и, взяв, как ребенка, на руки, отнес в ванную комнату.

Да, если бассейн в этом отеле был похож на море, то ванная явно тянула на приличный бассейн.

Ольга Николаевна уже набрала в нее воды. Пифагору не надо было проверять температуру, он давно убедился, что она все делала быстро и точно.

Александр Федорович вытянулся в ванне во весь свой рост, и на фоне ее белизны еще сильнее выделилась болезненная худоба и нездоровая желтизна кожи. Ему явно было приятно и, как обычно, во время таких процедур — немного неловко.

– Напрягаю я всех, — пробормотал он.

– Перестань, — буркнула Ольга. — Никого ты не напрягаешь. Дима — на работе, а я — твоя жена.

Больной прикрыл глаза и тихо вкушал нечастое в последние месяцы физическое удовольствие. Отсутствие боли уже было радостью. И как этого не понимают люди, у которых пока ничего не болит!

Пифагор с привычным сочувствием оглядел своего пациента.

При приличном росте масса тела — максимум килограммов пятьдесят. Умные глаза без очков кажутся растерянными. Но хоть не такими, какими они были при их первой встрече.

Богданов тогда впервые услышал о своем диагнозе, и глаза его были полны боли и ужаса. Хотя выглядел он в тот день много лучше, чем сегодня.

«Вообще, он молодец», — подумал о больном Пиф. С паникой справился быстро. Взял себя в руки, начал приводить в порядок дела. Ему помогало то, что были на свете люди, о которых он беспокоился больше, чем о себе. Старшая дочь жила с мужем за границей, Пифагор ее не видел, хотя несколько раз отвечал ей по телефону. И младший сын, Вовка, совсем пацан, только в школу пошел — его сейчас оставили с бабушкой, мамой Александра Федоровича.

Ну и, конечно, Ольга Николаевна.

Она любила своего мужа какой-то скрытой, непоказной любовью.

Как львица, что ли. Все взяла в свои руки и сама потихоньку сохла вместе с больным, не в силах смириться с неизбежным будущим. Удивительно: Александр Федорович смириться со своим будущим постепенно сумел, а его жена — нет. Именно она стала инициатором этого странного предприятия: поездки с безнадежно больным мужем к какому-то крутому знахарю-хилеру в бесконечно далекие Филиппины.

После водных процедур больной почувствовал себя гораздо лучше. У него вообще была очевидная ремиссия, особенно неожиданная после трех недель сплошных болевых атак.

Рак часто ведет себя непредсказуемо, но в этом случае крутой вираж болезни мог только радовать. Потому что совсем недавно, в Москве, глядя, как мучается пациент, Пифагор был готов согласиться с апологетами эвтаназии. Теперь уже нет.

Ведь если б Богданов выпросил тогда у Пифа избавительно-смертельную инъекцию — а он просил! — то никогда бы не увидел Бангкока. А так, глядишь, еще и Филиппины повидает.

На случай возвращения чудовищных болей Пифагор выклянчил у своего кумира-руководителя, доктора Балтера, особые запретные таблетки, которые позволялось давать лишь тогда, когда боль станет невыносимой. Это лекарство было не только безумно редким, но еще и опасным для врача: не сертифицированный в России наркотик Балтер привез из-за рубежа, с одной из научных конференций, куда его без конца приглашали разные звезды международной медицины. Леонид Михайлович Балтер и сам был светилом, причем всемирного масштаба. Тем не менее даже ему пришлось бы несладко, докопайся кто до этих самых фиолетовых таблеток. У нас ведь испокон веков так: умереть от боли — пожалуйста, а вот снять боль, нарушив требования какой-нибудь доморощенной бумаженции, — только под риском тюрьмы.

«Кстати, — запоздало испугался Пиф, — а что думают по поводу фиолетовых таблеток здешние полицейские? А то найдут пузырек — и привет. Лет двадцать в местной тюрьме гарантировано, несмотря на вид сопровождаемого больного».

Хорошо, что он не подумал об этом на таможенном контроле, а то б его быстро вычислили по трясущимся рукам.

Он порылся в сумке и достал пузырек. Открыл, высыпав на ладонь семь овальных таблеток. Очень захотелось тут же спустить их в унитаз, а потом тщательно вымыть руки. Но это стало бы предательством пациента. А грош цена доктору, пусть и будущему, который способен предать своего пациента.

Пифагор вздохнул, ссыпал таблетки обратно в пузырек, а пузырек спрятал в походную аптечку.

Будь что будет. В конце концов, не звери же, должны разобраться, тем более что больной рядом с ними.

– Дима, — снова постучала в дверь между номерами Ольга Николаевна, — мы готовы.

– Хорошо, — отозвался Пиф.

Он уже разложил в рабочее положение небольшую и очень удобную коляску на широких дутых колесах. Коляска легко приводилась в движение и еще легче управлялась.

Это им очень пригодилось внизу, потому что народу на улице стало как на первомайской демонстрации в советские времена.

Не сразу, но обнаружились и объединявшие разношерстный народ цели.

Точнее, единственная цель: вкусно и сытно поесть.

Они прошли-то всего ничего, как незаметно для себя оказались в центре гигантского уличного рынка. Здесь продавалось все, что можно было съесть или выпить.

Продавалось по-разному: тоннами и контейнерами, килограммами и сетками. А также штучно и в розлив. Кроме того, вокруг одновременно в сотнях, а может, тысячах мест что-то съестное чистилось, резалось, фаршировалось, варилось, тушилось и жарилось. О, еще коптилось.

Это мог быть ресторан, ресторанище или ресторанчик. Но чаще всего это был таец, так сказать, повар-солист, перед одно— или двухконфорочной газовой плиткой, питавшейся от баллона. На плитке стояла сковорода, а в сковороде что-то фырчало, стреляло брызгами и пахло, иногда — отвратительно для европейского носа, однако в большинстве случаев — очень даже аппетитно.

Троица старалась держаться относительно широкой улицы, где легче было увертываться от снующих людей.

И не только от людей: Пифагор едва не врезался во что-то серое, что в сгущавшихся сумерках принял поначалу за брезентовый борт грузовичка. По сути, так оно и было, только в роли транспортного средства выступал небольшой слон, тащивший на спине несколько мешков с чем-то круглым, из этих самых мешков выпиравшим.

Они благоразумно свернули на более узкую дорожку, по которой слоны ходить были не должны. Идти пришлось медленнее, но торопиться было некуда — их самолет вылетал лишь утром. Длинную пересадку сделали специально, чтобы дать отдохнуть Александру Федоровичу.

Теперь они шли фруктовыми рядами. Чего здесь только не продавали! Ананасы маленькие и большие, зеленые и коричневатые. Арбузы маленькие и большие, ярко-красные и… ярко-желтые! Персики, дыни, яблоки, апельсины. А также десятки фруктов, которые Пиф не только ни разу в жизни не пробовал, но даже ни разу в жизни не видел.

– Я хочу есть, — неожиданно заявил Богданов.

Сопровождающие обрадовались: давненько не предъявлял он подобных желаний.

– Поехали в отель, Санечка, — сказала жена. — Там закажем все, что захочешь.

– Я хочу здесь, — ответил тот. — Прямо на улице.