Эрик Сигал - Аутодафе

В день совершеннолетия Эли я сказал слова, которые определили судьбу всей нашей общины. В частном разговоре я втихаря убедил Саула не строить школьного общежития на оккупированных территориях. Но с того момента он принял на себя общественную ответственность, ответственность за всех. Так что сразившая его пуля должна была предназначаться мне.

Все усердно молились, а я прошел к святому ковчегу и упал на колени.

— О Господи, Бог моих отцов, преклоняю свою голову пред Тобой. Сделай так, чтобы Саул остался жить. Не допусти, чтобы пострадали правоверные. Обрати свой гнев на меня. Пожалуйста, услышь меня, и я стану служить Тебе верой и правдой до конца моих дней. Аминь.

Мы пробыли в синагоге до рассвета и после утренних молитв медленно разбрелись по домам, измученные морально и физически. Женщины, тоже молившиеся всю ночь, встретили нас горячим кофе и булочками. Я боялся спросить, не было ли новых известий. Но миссис Видаль заговорила сама:

— Дэнни, звонила ваша мама…

— Да? — У меня перехватило дыхание.

— Ваш дядя… — Она запнулась. — Операция закончилась. Пулю извлекли. Он… жив.

— Что?! — ахнул я.

— Даже врач сказал, что это чудо.

От потрясения я не мог говорить. Мы с ребом Видалем переглянулись. Встретив мой взгляд помутневшими от усталости глазами, он невнятно сказал:

— Порой — даже и тогда, когда наша вера совсем ослабевает, — Отец Вселенной подает нам знак, что наши молитвы услышаны.

Он был прав. Я получил этот знак.

Бегать от своей судьбы я больше не мог.

Мое испытание было нелегким. Дядя позаботился о том, чтобы меня проэкзаменовали не менее четырех авторитетных богословов, представлявших разные направления иудаизма, со всех концов города. Сей совет мудрецов именовался Гедолей Ха-Тора.

Оглядываясь назад, могу сказать, что самое любопытное в этой процедуре было то, что я к испытаниям совсем не готовился. Я не просиживал ночи напролет, освежая в памяти отрывки из Писания и вообще все, что могло произвести наилучшее впечатление на моих почтенных экзаменаторов. На главное испытание своей жизни я шел как лунатик. Меня раздирали противоречивые эмоции. Кошмарное видение: раввин стоит в синагоге возле святого ковчега — и тут раздаются выстрелы. Стреляет кто-то из «своих». В то же время мысль о Мириам переполняла меня безграничной любовью и радостью.

Наконец я мог считать себя настоящим сыном своего отца. Рав Даниил Луриа. Зильцский ребе.

Был четверг, обычный рабочий день, к тому же я приехал на целый час раньше. Тем не менее в синагоге уже было полно народу. Идя по центральному проходу в старом отцовском талите, я видел, как со всех сторон молящиеся поднимались, склоняли головы и кричали слова приветствия: «Яшер-коах!», «Да умножится сила твоя!», «Жить тебе до ста двадцати!»

Я поднялся по трем ступенькам к святому ковчегу и стал молиться.

«Да дойдет до Тебя молитва моя, Господь любящий и милосердный!»

Я повернулся к собравшимся, положил обе ладони на покатый стол и обвел глазами зал. Внизу передо мной было море людей, как мне казалось — сотни и тысячи белых молитвенных шалей. В первом ряду в инвалидной коляске сидел дядя Саул, рядом с ним стоял Эли.

Я поднял глаза на женскую галерею и тотчас перехватил взгляд трех самых дорогих мне людей на земле — матери, сестры и сидящей между ними моей возлюбленной Мириам, которая через три недели станет моей женой.

Я немного помолчал. Потом, набрав побольше воздуху, стал читать самую главную, единственную подходящую к случаю молитву:

«Благословен Ты, Всевышний, Бог наш, Который дал мне дожить, и дал мне существование, и дал мне достичь этого счастливого мига».

Когда вся община отдалась молитве, я закрыл лицо руками и заплакал.

В новогоднюю ночь, когда все другие приглашенные, среди которых были рабочие, священники, студенты и просто соседи, разошлись, Хардт повел Тима к себе в кабинет, налил себе и ему по большому стакану жинжиньи и коротко сказал:

— Выпьем!

— За что-нибудь конкретное? — уточнил Тим.

В ответ Хардт выдвинул ящик стола и достал пухлую стопку бумаги. С лучезарной улыбкой он протянул ее Тиму.

— Я закончил. Это та самая книга, которую фон Якоб так жаждет запретить. Вручаю ее тебе в знак нашего братства.

— Не понимаю.

— Она твоя! — настойчиво повторил Хардт. — Можешь сегодня ее прочесть, а утром сжечь. Или прямо сейчас сожги. — После паузы он добавил: — А если хочешь, помоги мне ее напечатать. С Новым годом, дом Тимотео!

Он вышел из комнаты, оставив Тимоти стоять в оцепенении. Потом Тим медленно опустился в кресло у стола и поудобнее приладил тусклую лампу. Сколько же времени понадобилось университетской секретарше Хардта, чтобы все это напечатать, переплести и снабдить заголовком?

«Распятие Любви».

Чтобы уяснить содержание этого труда, Тиму не пришлось детально штудировать все четыреста восемнадцать страниц. Хардт в своей книге писал о том, что половое воздержание духовенства является невозможным и, в его представлении, бессмысленно.

Взрывоопасность книги заключалась в обилии собранных автором фактов. Хардт приводил сведения, случаи, имена и свидетельства бесчисленного множества прелатов святой церкви со всех концов католического мира, которые не только с готовностью ответили на его вопросы, но и дали согласие на оглашение в печати своих имен. Все эти люди продолжали служить Господу и одновременно допускали для себя плотскую связь с женщиной, освященную любовью.

Тим знал, что история церкви насчитывает немало падших священников и даже пап, селивших в Апостольском дворце своих так называемых «племянников». Но перечень подобных случаев, имевших место в Америке, его ошеломил.

Ричард Сайп, психотерапевт из Балтимора, а некогда — монах-бенедиктинец, утверждал, что половина из пятидесяти тысяч католических священников в Соединенных Штатах нарушают обет безбрачия.

И при все этом труд Эрнешту Хардта нельзя было назвать книгой, подрывающей устои церкви. Вернее было бы сказать, что он попытался вернуть честь и достоинство тем, кто, служа Богу, не отказывается и от удовлетворения своих чувственных потребностей.

В половине пятого утра Тим перевернул последнюю страницу.

Было ясно, что доводы Хардта в пользу придания мирским потребностям служителей Бога законного статуса нашли свое самое полное воплощение в жизни самого его бразильского друга.

Утром, за завтраком, хозяин дома, казалось, умышленно избегает говорить о своей книге и все больше обращается к детям. Тим вел ничего не значащую беседу с Изабеллой, но сразу почувствовал, что и она с нетерпением ждет его оценки прочитанного.

В начале девятого она выставила Альберту с Анитой из дома. Дети, с типичной для их возраста неохотой, поплелись в школу, созданную священником из числа рабочих.

Наконец Хардт усмехнулся и заговорщицки спросил:

— Ну, как спалось, брат мой?

Тимоти решил не ходить вокруг да около.

— На мой взгляд, твоя книга носит опасный и бунтарский характер, но значение ее чрезвычайно велико. Я понимаю, почему фон Якоб боится ее публикации.

— Отлично! — Хардт улыбнулся. — Значит, я неплохо поработал.

— И все же я поражен, как тебе удалось самому перепахать такой неимоверный массив информации.

— Да что ты, Тимотео! На обложке, может, и стоит мое имя, но на самом деле у меня буквально сотни соавторов, помогавших мне в сборе данных по всему миру. Как раз на этой неделе ко мне в канцелярию с нарочным был доставлен отчет по Чехословакии. — Он принялся объяснять Тиму, что, поскольку церковь в этой стране так долго была вынуждена действовать в подполье, в том числе тайно проводя посвящение в сан вплоть до епископов, то ныне там сформировался целый орден подпольного духовенства, многие члены которого женаты и имеют семью.

— Думаешь, фон Якобу об этом известно?

Хардт пожал плечами.

— Уверен, что да. Ты удивишься, но, поскольку нам в верховьях Амазонки не хватает священников, папа только что освободил от целибата двоих женатых. И они теперь смогут получить сан и возглавить приход.

Тим был потрясен.

— Как же он может принимать решения, противоречащие тому, что сам он исповедует?

— Папа — реалист, — высказал свое мнение Хардт. — И его долг как викария Христа состоит прежде всего в сохранении святой церкви. В этом смысле мы с ним единомышленники.

— Тогда объясни мне ради бога, что я здесь делаю? — воскликнул Тим.

— А тебе не приходило голову, что Господь избрал тебя не для подавления правды, а для ее возвещения? Скажи мне честно, каковы теперь твои убеждения на этот счет?

Тим с расстановкой ответил:

— Если рассуждать реалистически, — он сделал ударение на этом слове, — то непонятно, почему женатый пастырь может служить церкви в лесах Амазонки и не может этого делать в Ватикане?

Хардт с нежностью улыбнулся Тиму.

— Благодарю тебя, брат мой. Но что ты скажешь в Риме?

В этот момент архиепископ Хоган повел себя неожиданно.

— Я знаю, какого ответа ты от меня ждешь, Эрнешту. Но позволь тебе кое-что сказать. Правда, сколь бы прекрасна она ни была, не всегда лучшее средство для достижения высокой цели. Забудем сейчас обо мне. Предположим, ты издашь свою книгу — и тебя отлучат от церкви.

— Я этого не боюсь! — заявил Хардт.

— Я знаю, брат мой. Но я не хочу, чтобы церковь тебя лишилась.