Эрик Сигал - Аутодафе

— Эли! — рявкнула Дебора. — Ты не имеешь права разговаривать в таком тоне!

— Неужели? Ты бы постыдилась… — Он не находил слов, хотя еще не выплеснул всей накопившейся злости.

Дебора решила объясниться:

— Эли, мне действительно стыдно. Но только за то, что я боялась тебе все рассказать. Есть одна вещь, которую тебе необходимо уяснить, поскольку в ней заключается причина твоего появления на свет. — Она помолчала и тихо закончила: — Я любила твоего отца. Он был добрый и хороший. И чистый сердцем. И клянусь тебе, наша любовь была взаимной.

Эли опять повернулся к Боазу и Ципоре. Вопреки его ожиданиям, оба кивнули.

— Твой отец был менш[87], — подтвердил Боаз.

— О каком «отце» ты говоришь? О своем сыне или… об этом мамином пасторе?

И снова пронзительный юношеский взор впивался в каждого по очереди. Дебора словно проглотила язык, но Боаз с чувством ответил:

— Мне нет нужды рассказывать тебе, что за человек был наш сын. Ты четырнадцать лет о нем слышишь. Единственное, в чем мы тебе солгали, это в том, что он не был тебе отцом. И скажу тебе честно, Эли, даже если с этого дня ты перестанешь со мной знаться, я всегда буду с благодарностью вспоминать те годы, что ты позволил нашему мальчику жить в тебе. А теперь, — сказал он, — я хочу, чтобы ты попросил прощения у Деборы. Она его почти не знала — и в этом ты должен винить не ее, а меня.

Эли смутился.

— Но, Боаз… — пролепетал он, — я совсем на тебя не сержусь!

— Почему же? — строго спросил старик. — Иными словами, ты злишься на Дебору за то, что твой отец был христианин? Деление людей на «своих» и «чужих» — это то самое искаженное мышление, которое привело мир к холокосту. У меня есть право так говорить, поскольку эта ничем не оправданная ненависть лишила меня родителей, а потом и сына. Самое главное заключается не в том, еврей ты или христианин, а в том, хороший ли ты человек. Твой отец — а я его знал — был хорошим человеком.

К Деборе наконец вернулся дар речи.

— Он и сейчас хороший человек, — сказала она со спокойной убежденностью в голосе. — Тим пока еще жив. И теперь у меня есть долг перед обоими — перед Тимом и Эли: они должны познакомиться.

— Ни за что! — крикнул мальчик. — Видеть этого человека не желаю!

— Почему? — рассердилась Дебора. — Ты сам только что нас всех критиковал за то, что мы утаивали от тебя правду. Чего ты теперь боишься? Что он может тебе понравиться?

— Как он может мне понравиться после того, что он сделал?

— Чушь! — взорвалась Дебора. — Если ты думаешь, что он меня бросил, то глубоко заблуждаешься! Он даже предлагал мне, что откажется от духовного сана… хотел перебраться в Иерусалим. А потом… я же ему о тебе ничего не сообщила. Он до сих пор не знает!

По лицу мальчика пробежал испуг. Дебора продолжала:

— Бог свидетель, Эли, я тебя люблю, и я старалась быть тебе хорошей матерью. Но теперь я понимаю, что была не права. Никогда себе не прощу, что позволила тебе расти без отца!

Глаза мальчика наполнились слезами.

До сих пор Ципора сидела молча. Сейчас она сказала свое слово:

— Как долго прикажете это выслушивать? Сколько еще мы будем каяться и заниматься самобичеванием? Мы все живые. И до вчерашнего дня мы любили друг друга и были самой дружной семьей на свете. Как же мы могли, — она в упор посмотрела на Эли, — позволить разрушить это какой-то жалкой бумажке? Так. Предлагаю пропустить по стопке шнапса. — Она опять посмотрела на Эли. — Тебе, бойчик[88], — самую малость. А потом сядем и станем говорить, пока не вспомним, кто мы есть и что значим друг для друга.

Они проговорили всю ночь. Наконец, когда ясно было одно — что все они пережили своего рода катарсис, раввин Дебора Луриа сказала сыну:

— Ладно, Эли, когда мы с тобой поедем в Рим?

Еще не остыв от своей обиды, мальчик ответил:

— Никогда!

Тим то проваливался в дрему, то опять пробуждался. После десяти часов полета двигатели самолета DC-10 стали гудеть с надрывом, словно и они тоже притомились. Он попросил учтивую стюардессу принести ему еще чашку кофе, а заодно в шутку предложил позаботиться и о командире экипажа. Девушка улыбнулась шутке Его чести и поспешила на кухню лайнера.

Пока все другие пассажиры первого класса спали, Тим усердно готовился к своей роли папского нунция. В последние недели, что ни день, едва освободившись из своего лингвистического плена, он спешил в кабинет фон Якоба, где углублялся в досье Хардта, пытаясь составить себе портрет будущего идейного противника. Одновременно он разрабатывал для себя план предстоящей поездки.

Эрнешту Хардт родился в 1918 году в Рио-Негро. Он был сын швейцарского иммигранта и мамелюки — то есть женщины смешанной португало-индейской крови. Воспитывался он у францисканцев и по окончании обучения стал одним из них. После учебы в Риме, где он получил докторскую степень в Григорианском университете, он до 1962 года преподавал в Лиссабоне, а затем вернулся на родину, чтобы возглавить первую кафедру католического богословия в новом Университете Бразилии.

Эти голые факты его биографии занимали меньше страницы. Далее в досье шла обширная библиография трудов Хардта и критические аннотации, составленные разными ватиканскими учеными мужами консервативного толка. Чаще всего эти заметки были подписаны инициалами фон Якоба. Они отличались особой резкостью оценок.

Следующий раздел, целиком посвященный переписке между Римом и столицей Бразилии, преимущественно содержал упреки по поводу диссидентских выходок Хардта и его уклончивые ответы типа: «Сложно проповедовать слово Божье в краю, о котором Он, кажется, позабыл».

Затем Тим стал листать публикации Хардта — они были на испанском, поскольку ориентированы были главным образом на читателей в Латинской Америке. Не оставалось сомнения, что это был голос в защиту угнетенных, и в то же время сама аргументация его сочинений, при всей ее спорности, была основана исключительно на Писании. Если точнее — на Ветхом Завете.

Много ярлыков можно было навесить на Хардта, но определение «марксист» подходило ему не больше, чем «христианский фундаменталист». Он выступал поборником буквального прочтения Библии. Так, он придавал большое значение эпизоду, описанному в трех из четырех Евангелий, когда богатый юноша спрашивает Христа, что надо сделать, чтобы снискать жизнь вечную. И Иисус отвечает: «Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на Небесах».

Какой благочестивый христианин станет низводить это указание Спасителя до «социализма в чистом виде»?

Всякий раз, переворачивая страницу, Тим ожидал увидеть какие-нибудь более еретические и подстрекательские высказывания, но так и не находил оснований подозревать Эрнешту Хардта в преданности какой-либо иной идеологии, чем Слово Божье.

Город Бразилиа был спроектирован так, чтобы в плане иметь форму аэроплана. Но посвященным он скорее напоминал покосившееся распятие.

До сороковых годов двадцатого века гигантское плато Мату-Гросу в Бразилии оставалось одним из крупнейших неизученных районов на земле. Но вот уже два столетия правители Бразилии мечтали построить столицу в глубине материка, которая стала бы лучом света в самой гуще тьмы.

Нет такой книги по истории современной архитектуры, в которой не содержались бы фотографии фантастической линии горизонта, придуманной архитектором Оскаром Нимейером. Особенно славится тонкая «свеча» кафедрального собора.

Футуристический, потрясающе спроектированный город открыл свои двери для поселенцев в 1960 году. Чертежи градостроителей были воплощены в реальность всего за три с небольшим года.

Самолет из Рио подрулил к терминалу. Тим подхватил чемодан и черный плащ (впереди его ждал долгий сезон дождей — в случае, если его миссия затянется) и вошел в здание аэропорта. Пол в зале был выложен гладким мрамором.

Приземистый посол Ватикана монсеньор Фабрицио Линдор, в безукоризненном летнем костюме, имел поразительно свежий вид, несмотря на позднее время. Он шагнул Тиму навстречу и протянул руку:

— Добро пожаловать, Ваша честь. Могу себе представить, как вы устали. Так что доверьте свой чемодан отцу Рафаэлю, и пойдемте скорее в машину.

У Тима едва хватило сил кивнуть в ответ. Он вяло двинулся вслед за дипломатом через стеклянные двери к черному лимузину «Мерседес», вызывающе красовавшемуся в зоне запрещенной стоянки.

— Мы получили от кардинала фон Якоба распоряжение забронировать вам апартаменты в отеле. Я зарезервировал для вас лучший люкс в «Национале», но подумал, не будет ли вам надежнее — гм-м… удобнее — расположиться в одном из гостевых номеров посольства?

— Надежнее? Мне надо кого-то опасаться? — Тим очнулся.

Посол пожал плечами.

— Видите ли, Ваша честь, мы тут очень далеко от Ватикана, но зато очень близко к джунглям.

За время двухчасового перелета из Рио Тим успел принять решение сразу запросить у посла Ватикана необходимую информацию.

— Монсеньор Линдор, вы были знакомы с моим… предшественником?

— Вы имеете в виду архиепископа Рохаса?

— Да. Вы его знали?

Дипломат замялся.

— Слегка. Он недолго был с нами.

— Да? — небрежно бросил Тим. — И что же? Подпал под легендарные чары Хардта?

— В общем, да, — смущенно признал посол. — Можно и так сказать. Он примкнул к этой так называемой «теологии освобождения» и по предложению Хардта пошел работать к епископу Касальдалиге на Амазонку.

— А можно мне устроить с ним встречу? — заинтересовался Тим.