Эрик Сигал - Аутодафе

Как же так, папа, думал я. Проснись, я же пришел тебя разбудить! Мне так много надо тебе объяснить, чтобы ты понял, почему я поступил так, а не иначе. И главное — чтобы простил меня. Я так этого хочу! Пожалуйста, не уходи так, не уноси в сердце ненависть ко мне!

Меня коснулась рука дяди Саула, и я пробудился от болезненного оцепенения.

— Пора, Дэнни, — ласково шепнул он. — Время не ждет.

Я посыпал землей закрытые веки отца и случайно коснулся рукой его лба.

Он оказался холодным, но не таким безжизненным, как я ожидал. Что, если он прочел мои мысли?

Старший тронул меня за плечо и немного оттеснил в сторону. Я усилием воли заставил себя отойти и встать рядом с дядей Саулом, а братья накрыли отцу лицо накидкой и переложили тело в простой сосновый гроб.

Они понесли этот ящик вниз по лестнице, а я в каком-то полугипнозе двинулся следом. Я видел, как мама с Деборой стараются протиснуться поближе в надежде бросить последний взгляд на своего мужа и отца.

Я пробрался через толпу людей и обнял мать и сестру. Дебора от горя лишилась слов, а мама тихонько попросила:

— Дэнни, скажи ему, что я всегда буду его любить.

И только когда я вышел из дома и двинулся за катафалком, до меня дошло все значение происшедшего. Вдоль погруженных в темноту улиц выстроилась бесконечная цепочка людей. Там были сотни, а может быть, и тысячи людей. Меня подтолкнули вперед, к голове процессии.

И эти люди были не только из Бней-Симха. Следом за катафалком мы двигались квартал за кварталам, и члены других религиозных общин почтительно стояли вдоль тротуаров, выражая глубокое уважение к заслугам покойного. Репутация моего отца как большого праведника далеко выходила за рамки нашей «территории».

Наконец, достигнув границ внешнего мира, мы расселись по машинам и двинулись к кладбищу Шаарей Цедек. Я снова был наедине со своим мыслями — которые то и дело возвращались к маме и Деборе. Еврейским женщинам запрещено ходить на кладбище, и им пришлось остаться дома. Им было отказано в чести и утешении видеть, как папа обретает последний приют.

Мне кажется, в тот момент я горевал по ним не меньше, чем по отцу.

Наконец я увидел огни.

Еще секунду назад из окна автомобиля я смотрел в такую глухую темень, что ее вполне можно было сравнить с мраком в моей душе. А теперь повсюду были огни. Размахивая огромными факелами, нашу машину обступили десятки мужчин.

Гроб с телом отца сняли с катафалка, и печальная процессия тронулась к свежевырытой могиле.

Семь раз мы останавливались для чтения молитвы. Один раз я осмелился оглянуться. Дядя Саул со слезами на глазах читал псалом. Голос его был похож на один долгий стон. Рядом с ним стояли мои зятья, доктор Коэн, старейшины общины и сотни людей, которых я вообще не знал.

И истовость, с какой они выражали свое горе, превратила это печальное событие в своего рода экстаз скорби, от которого, в сочетании с пляшущими огнями, у меня закружилась голова. Время от времени я вдруг различал какое-нибудь слово или целую фразу из того или иного псалма.

— «Господи, позволь мне узнать мой смертный час… Дай мне знать, сколь жизнь моя быстротечна…»

Мне тоже следовало молиться. И я хотел этого. Но меня настолько захлестнули переживания, что слова застревали в горле.

Наконец мы дошли до приготовленной могилы. Несшие гроб опустили его на землю и дали мне исполнить сыновний долг — произнести те слова, которые каждый еврей знает наизусть, как будто повторял их уже сто раз.

Едва я начал читать поминальный кадиш, как огромная толпа разом смолкла.

— «Восславим имя Господа в мире Его, который будет создан заново, ибо воскресит Он мертвых и поднимет их к жизни вечной…»

Собравшиеся подхватили:

— «Да восславится имя Его во веки веков…»

В эту страшную минуту я не мог не вспомнить, что те же самые слова произносил мой отец в момент моей символической смерти.

Гроб опустили в могилу, и распорядитель похорон произнес:

— О Господь и Царь, исполненный милосердия… в Своей доброте и любви прими душу рава Моисея, сына рава Даниила Луриа, приложившегося к народу своему…

Напоминание о том, что отец был сыном человека, носившего одно имя со мной, заставило меня содрогнуться. Вот только к имени деда добавлялась приставка «рав».

К концу молитвы на кладбище воцарилась такая тишина, что потрескивание факелов воспринималось почти как оружейная пальба. Распорядитель подал мне знак. Я знал свои обязанности. Я взял приготовленную лопату и стал засыпать гроб землей.

Моему примеру последовали другие, а я прошептал над могилой то, что просила мама, и ушел в темноту.

В строгом соответствии с традицией, следующие семь дней — неделю самого глубокого траура — мы все провели, сидя в надорванной одежде на коробках, сундуках и низких табуретах и пытаясь найти хоть какое-то утешение.

Нами овладело какое-то оцепенение, трижды в день прерываемое молитвами. Мы, мужчины, читали кадиш.

Согласно древнему обычаю, все зеркала в доме были либо завешены, либо повернуты к стене. Происхождения этого обычая толком никто не знает, но я лично думаю, что это должно помочь скорбящим не испытывать чувства вины за то, что они живы, при виде собственного отражения.

Те уважаемые люди, что отовсюду приходили в эти дни в наш дом воздать дань уважения покойному, ничем не могли облегчить мое горе. Единственным, что могло бы мне хоть как-то помочь, было одиночество. Но, по иронии судьбы, как раз одиночества я сейчас был лишен.

Мама, наоборот, казалось, находила утешение в обществе многочисленных подруг, которые постоянно находились рядом и создавали непрерывный поток вздохов и обрывков слов, которые ее израненной душе сейчас заменяли беседу.

Мое сердце потянулось к маленькому Эли. Мальчику едва стукнуло семь, и для него серьезной душевной травмой оказалось не только сама смерть дедушки, но и вид рыдающих родственников. Вдобавок он был напуган толпами одетых в черное незнакомцев, бродящих по дому и целыми днями бормочущих молитвы.

Но хуже всего было то, что взрослые будто позабыли о его насущных заботах. Мы с Деборой были настолько ослеплены горем, что, откровенно говоря, на время забросили Эли.

Да, теоретически Эли понимал, что такое смерть. Из школьных уроков он знал, что Авраам «приложился к народу своему» в возрасте ста семидесяти пяти лет, и даже Мафусаил, прожив, всем на удивление, целых девятьсот шестьдесят девять лет, все равно в конечном итоге оставил этот мир. Однако, когда дело дошло до его дедушки, ребенку оказалось трудно осознать все происшедшее. В конце концов, дедушкины книги остались на своих местах. И в кабинете все еще немного пахло трубкой. Эли никак не мог понять, что «деда» действительно больше не вернется.

Во время вечерних молитв я держал мальчика при себе, чтобы он уяснил хотя бы то, что мы читаем кадиш в честь его деда.

Все наперебой нахваливали Эли за то, что он так «хорошо держится». Но конечно, любой мало-мальски понимающий человек увидел бы, что все совсем наоборот.

Когда мои старшие сестры освобождались от очередных посетителей, пустоту заполняли их мужья. Но рядом с Деборой по большей части не было никого — только я, в те минуты, когда удавалось отделаться от сочувствующих, движимых благими намерениями.

Сестра не могла дождаться шабата. Не потому, что в этот день траур должен был прерваться, а и еще по одной причине: в субботу ей будет позволено вслух произнести кадиш в языческом храме Бейт-Эль, руководимом Стивом Голдманом.

Последняя воля отца воскрешала меня из мертвых. Из заключительной части документа я с изумлением узнал, что отец не совсем разуверился во мне и рассчитывал когда-нибудь дождаться от меня слов покаяния. При жизни я от него этого так и не услышал.

В завещании была высказана надежда, что Отец Вселенной вразумит меня, чтобы я принял свою судьбу и последовал по стопам отца. И в таком случае он давал мне свое полнейшее отцовское благословение.

Но отец остался прагматиком до самого конца. В случае, если человек, именуемый в документе «мой сын Дэниэл» (от одного этого слова, «сын», у меня дрогнуло сердце), не сможет служить Господу, отец повелевал, чтобы его молитвенное покрывало было возложено на плечи его возлюбленного внука, Элиши Бен-Ами, которому, по его убеждению, суждено стать великим человеком.

Далее, если смерть настигнет отца раньше совершеннолетия Эли, он просил назначить ребе Саула Луриа наставником мальчика вплоть до того времени, когда он достигнет надлежащего возраста для исполнения религиозных обязанностей.

Этим завещанием Дебора была повергнута в полное замешательство. По иронии судьбы, она, больше всех любившая отца, оказалась обижена всех сильней. Она еще не до конца пережила собственный символический мятеж против отцовских устоев, выразившийся в том, что она увезла от него Эли. Не для того она в муках рожала это дитя, чтобы отдать его в жертву устарелым догмам.

Сейчас она сидела, стиснув кулаки, сжимая в пальцах мокрый от слез платок, и изливала мне свою душу.

Она никак не могла побороть своего ужаса. А я неожиданно встал на сторону отца.

— Деб, постарайся понять. Он же имел в виду, что это для мальчика большая честь.

— Нет! — Она с горечью замотала головой. — Это его особый способ меня наказать. Ни за что не поверю, что он не представлял себе, чем я занимаюсь. При жизни он не сумел меня остановить, так решил сделать это сейчас.

— Нет! — возразил я и взял ее за плечи. — Я отказался от его затеи — значит, и ты можешь отказаться. От лица Эли.

Тут ее обуяли противоречивые чувства.