Эрик Сигал - Аутодафе

Старца на квебекском сельском диалекте приветствовала родня. Если пойти методом исключения, то, при всей неловкости, следовало предположить, что Дебора и есть обещанный раввин.

— Вам разве не говорили, что я — женщина? — спросила она, видя смущение на лицах у доктора Харриса и мистера Ньюмена, делегированных на роль встречающих.

— Вообще-то, наверное, говорили, — неуверенно произнес доктор. — Но я так закрутился со всеми оргвопросами — не говоря уже о сломанных костях, — что, должно быть, пропустил это мимо ушей. По правде сказать, раньше Еврейский университет нам только мужчин присылал.

— Намекаете, что от них была польза на лесоповале? Или когда станете строить суку[69] после Йом Кипура?

— Нет, что вы. — Мистер Ньюмен смущенно улыбнулся и открыл ей дверцу своего пикапа. — Я только подумал, что скажут наши жены…

— А я-то думала, они обрадуются, увидев на кафедре женщину.

— Конечно, конечно, — пробормотал Ньюмен. — Просто вы такая…

— Молодая? — подсказала Дебора.

— Вот именно, — поддакнул он и машинально добавил: — И к тому же очень красивая.

— А это плюс или минус? — спросила Дебора.

Ньюмен загнал себя в угол. Ему на помощь поспешил врач:

— Пожалуйста, мисс Луриа… то есть равви… Не обижайтесь! Мы тут совсем от жизни оторваны. Эти собрания — единственная ниточка, связывающая нас с событиями в еврейском мире.

— Ну что ж, — весело объявила Дебора, — считайте, что я и есть одно из таких событий.

Унитарианская церковь была до отказа заполнена людьми, в которых Дебора ни за что не признала бы евреев. Такое впечатление, что их внешность претерпела изменения под воздействием непривычного климата и, благодаря ускоренной эволюции, они стали неотличимы от своих соседей-иноверцев.

Органист пытался изобразить что-то по нотам, привезенным Деборой, а она в белой накидке и четырехугольном головном уборе взошла на кафедру. По залу пронесся удивленный ропот, и она почти физически ощутила нарастающее напряжение.

— Шана това[70]. — Она улыбнулась. — Как видите, на этот раз к Новому году для вас припасли что-то новенькое.

По церкви пронесся смех, и напряжение спало. Тактика удалась.

— Для начала откройте, пожалуйста, молитвенники на странице тридцать первой.

Органист взял аккорд, и Дебора сразу покорила слушателей, пропев своим красивым голосом на иврите: «Как прекрасны шатры твои, Иаков…», а затем продолжила службу по-английски:

— «Чрез Твою великую любовь вхожу я в Твой дом. В благоговении преклоняю колени пред Ковчегом святыни Твоей».

Все повторяли за ней.

Дебора продолжала:

— «На закате уходящего года к Тебе обращаемся, как до нас взывали к Тебе отцы наши и матери. Предстаем пред Тобой со всем святым народом Твоим…»

Этих оторванных друг от друга и от внешнего мира людей, два раза в год съезжавшихся вместе для поддержания собственного самосознания и обновления религиозного чувства, сейчас сплотило рвение Деборы. Ей и самой передалось чувство духовного единения.

— «Да прозвучат в нас звуки трубные и да пробудят они нас к добру и новой жизни душ наших».

К тому моменту, как подошел момент чтения Торы со священного свитка — единственного бесценного свитка, бережно хранимого доктором Харрисом, Дебора успела завоевать сердца всех присутствующих.

На проходившем после службы ужине, казалось, не было человека, кто не рвался бы поговорить с Деборой. Не просто пожать ей руку, а воспользоваться ее присутствием, чтобы получить что-то вроде публичного пастырского наставления.

— Вы себе не представляете, равви, как много это для нас значит, — сказал Нейт Берлинер, ортодонт из городка на границе со штатом Мэн. — Мы с семьей сотню миль проехали ради этих служб. Если на следующий год вы окажетесь отсюда за тысячу миль, мы и туда приедем.

— Почему ваша семинария почаще не присылает таких людей? — спрашивали многие прихожане. Но большинство разговоров сводилось к жалобам на свою оторванность. Как выразился кто-то, «трудно сохранять заряженным аккумулятор своей веры. Дважды в год крутнуть мотор — этого же мало!»

— Я поговорю с деканом, — обещала Дебора. — Может быть, он устроит так, чтобы раввин приезжал к вам хотя бы раз в месяц.

— Ой, тогда мы смогли бы организовать для детей воскресную школу! — обрадовался кто-то.

— Только просьба, — сказала миссис Харрис, которая в начале службы возмущалась тем, что на кафедре стоит женщина. — Пусть это будет обязательно такой же замечательный человек, как вы!

Когда Дебора рассказала брату о своих достижениях в Лароше, тот вызвался составить ей компанию в День искупления.

Им двигало не просто любопытство. Будучи отлучен от общины, Дэнни по-прежнему трепетал при мысли о Суде Божьем. И этот самый торжественный день еврейского календаря ему хотелось провести в обществе самого дорогого ему человека.

Дебора поставила его возглашать Тору, и аудитория восхищенно слушала, как он без запинки воспроизводит стихи ее наизусть. В самом конце долгого дня поста и молитвы, когда вся конгрегация стоит пред открытыми вратами Господа и молится о том, чтобы Бог еще на один год внес их в «книгу жизни», Дэнни протрубил в бараний рог.

Он дунул в шофар с такой силой, что, как потом признался мистер Ньюмен, ему показалось, что этот трубный звук должен был дойти до самого Господа.

Всю долгую дорогу домой Дэнни прямо-таки излучал энтузиазм.

— Теперь я понимаю, что означают слова: «Господь, наблюдающий за остатками Израиля», — сказал он. — Эти люди — противоположность тем, кто живет в замкнутых городских районах — которые раньше назывались «гетто». На то, чтобы их собрать, уходит триста шестьдесят пять дней. Если ты мечтаешь о настоящей работе раввина, Деб, то почему бы тебе не распределиться сюда после окончания колледжа?

— Ага, и тогда Эли сможет каждый день посещать новую школу. Почему ты сам этим не займешься?

— Позволь тебе напомнить, что я не раввин, — уклончиво ответил он и смущенно улыбнулся.

— Ну, знаешь, это дело поправимое, — возразила Дебора. — Не мне тебе говорить, что стать раввином — совсем не то, что принять священнический сан. Любой раввин может произнести необходимые слова для возведения в достоинство раввина другого еврея. Так что на следующий год, когда у меня будет диплом…

— Я подумаю, — сказал Дэнни, не желая показать, что сестра задела больные струны. Немного помолчав, он спросил: — Когда ты сказала «священник»… и вообще, когда ты это слово произносишь, тебе не вспоминается Тим?

Дебора тихо ответила:

— Вспоминается. Он мне все время вспоминается. А больше всего — в День искупления.

— Но это же был не грех! — Дэнни нежно взял ее за руку.

Она помолчала, а затем произнесла:

— Я все думаю, когда же я расскажу обо всем Эли. Я обязана открыть ему правду.

Денни кивнул:

— Раз уж речь зашла о твоих тайнах… Ты задумывалась, как скажешь папе, что собираешься стать следующим раввином из рода Луриа?

— Ты выбрал удачный момент для своего вопроса. Я как раз сегодня, в последней молитве, поклялась в этом году больше не лгать.

— И когда же?

— Когда осмелею.

На последнем году обучения полагалось выбрать какой-нибудь курс по своему усмотрению. Дебора избрала современную еврейскую поэзию. Для себя она объяснила это желанием закончить то, что не успела пройти в Израиле с Зэевом.

По случайному совпадению его имя оказалось на обложке сборника, по которому им предстояло заниматься. «Новая иерусалимская антология современной еврейской поэзии». В переводе и под редакцией З. Моргенштерна.

— Отличие этого нового сборника от всех остальных, — объявил профессор Вайс на первой лекции, — в том, что Моргенштерн не только знает язык, но и сам является настоящим поэтом…

«А я и не знала, — подумала Дебора. — Тогда, шесть лет назад, он об этом ни словом ни обмолвился».

Что это было — самонадеянность? Уверенность, что это и так ни для кого не секрет? Или, наоборот, скромность, если не сказать — застенчивость? Второе казалось ей более вероятным. Ведь он даже пригласить ее на чашку кофе отважился лишь спустя неделю.

Она вернулась мыслями к лекции как раз вовремя, чтобы услышать объявление профессора:

— Кстати, на будущей неделе Моргенштерн читает свои стихи в Ассоциации молодых евреев. Билеты, кажется, уже распроданы, но, если кто-то из вас заинтересуется, я, наверное, могу это устроить. Поскольку он остановился у меня.

Она не знала, как поступить. Идти или нет, сомнений не вызывало. Вопрос заключался в том, попросить ли для себя билет в первый ряд, если это вообще возможно. Может, он будет рад видеть ее лицо, улыбку и от этого станет читать с еще большим вдохновением? А может, наоборот, это его смутит и выбьет из колеи?

Или — хуже того — он ее и не вспомнит?

В тот вечер, когда было назначено выступление, Дебора после занятий вернулась домой, поужинала вдвоем с сыном и, поскольку Дэнни был в отъезде, оставила Эли на миссис Ламонт, объяснив мальчику, что идет «на очень важную лекцию».

Аудитория в здании Ассоциации молодых евреев на Девяносто второй улице была заполнена до отказа. Профессор Вайс вышел к кафедре и представил литератора. Народу было так много, что Дебора с трудом нашла себе свободное место в последнем ряду, куда ей пришлось буквально протискиваться.

Издалека она стала смотреть на Зэева. Тот уже сидел на сцене на стуле. Он не изменился. Или почти не изменился, только, как ей показалось, выглядел немного усталым.

После вступительного слова профессора Вайса Зэев неуверенно шагнул на кафедру. Из кармана поношенного твидового пиджака он достал очки.