Тим вскрыл конверт. На бланке с шапкой «Кристина, княгиня ди Сантиори» и адресом дворца где-то на Палатинском холме каллиграфическим почерком было выведено:


«Дорогой отец Хоган!

Прошу простить мне мою самонадеянность, но весть о ваших замечательных и столь многочисленных достижениях обрела крылья и разнеслась далеко за пределами ватиканских стен, так что мне кажется, что мы с вами уже давно знакомы.

Мой хороший друг декан Фортунато рассказал мне, что ваша «защита» (которая, я уверена, станет скорее серией панегириков, чем вопросов) назначена на двадцать шестое число сего месяца. Насколько я понимаю, никто из вашей семьи не сможет прилететь из-за океана по этому торжественному случаю, и потому я беру на себя смелость предложить вам организацию приема в вашу честь в моем доме.

Если вы сочтете мое предложение приемлемым, прошу вас дать мне список ваших друзей, с которыми вы хотели бы разделить радость получения вами докторской степени.

Искренне ваша,

Кристина ди Сантиори».


Тим был доволен. Улыбаясь, он включил плитку, чтобы вскипятить воду для кофе. Прежде чем солнце покажется над Эсквилинским холмом, ему еще многое предстоит сделать.

Лишь когда в шесть часов (после каких-то трех часов сна) он поднялся к мессе, до него наконец стал доходить смысл вчерашнего послания.

Семья Сантиори входила в круг, известный в Риме как «Черная знать». Это были светские семьи, которые на протяжении столетий играли важную роль при папском дворе, так называемые «Тайные камергеры Меча и Ризы».

За некоторыми были закреплены передаваемые по наследству обязанности на папских церемониях. Это были целые династии — как Серлупи Крещенци, веками заведовавшие папскими конюшнями, или Массимо, чей клан из века в век держал наследственный пост Главного почтмейстера.

Но положение Сантиори было еще выше. Из их рядов издавна выходили Грандмейстеры Святого приюта. Это был самый высокий ранг, на какой мог рассчитывать мирянин при панском дворе. А главным признаком их подлинного аристократизма служило то обстоятельство, что их фамилия никогда не фигурировала в прессе. Если они давали прием, то о нем ничего не сообщалось. Все, кто был достоин о нем знать, оказывались в числе приглашенных, а представители «четвертой власти» в этот круг не допускались.

Тим сидел в углу трапезной и задумчиво ковырял ложкой кукурузные хлопья, когда появился Джордж Каванаг.

— Можно к тебе подсесть, отец Хоган?

Тим поднял глаза и, стараясь не выказать своего раздражения, рассеянно бросил:

— Добро пожаловать!

Джордж, уже успевший расположиться, к удивлению Тима, излучал на первый взгляд вполне искреннюю сердечность.

— Послушай, Хоган, я знаю, что защита проводится открыто, но все же хочу спросить: ты не будешь против, если я заявлюсь? Я хочу сказать, я столько лет тебя допекал. Вот я и подумал, вдруг своим присутствием выведу тебя из равновесия?

— Нет, нет, все в порядке, приходи, — ответил Тим. — У меня такой мандраж, что хуже уже не будет.

— Спасибо. Жду не дождусь, как буду сидеть и хлопать глазами, ни слова не понимая.

Тронутый его тактичностью, Тим поспешил добавить:

— Послушай, Джордж, там потом банкет намечается…

— У Сантиори? — Джордж улыбнулся, взгляд его оживился.

— Да.

— Спасибо. Я так и думал, что ты меня пригласишь.


Хотя исход его защиты был фактически предрешен, атмосфера некоторой нервозности все же ощущалась. Большой зал был до отказа заполнен студентами и преподавателями факультета, а где-то в их гуще восседала и княгиня «Черной знати» со своей свитой.

Тим прибыл за пятнадцать минут до начала испытания, но отец Аскарелли уже был на месте.

— У меня так плохо со слухом, что я непременно должен сидеть в первом ряду, — объявил старый иезуит. Он нагнулся ближе к своему протеже и шепотом дал ему совет — точнее, вручил секретное оружие: — Не забывай: несмотря на всю ученость тех, кто станет задавать тебе вопросы, будь готов к тому, что среди них будут и идиотские. В таких случаях просто говори: «Non pertinet»[63] — и переходи к следующему. Ты знаешь свою тему лучше их всех, поскольку у тебя она свежее в памяти. Конечно, декан Фортунато устроит тебе допрос, но больше — из стремления продемонстрировать, какой он сам умник. Польсти ему, вырази полное согласие с его точкой зрения и дуй в свою дудку.

— Благодарю вас, отец, — с вялой улыбкой сказал Тим.

— А теперь возьми вот это.

Старик что-то сунул Тимоти в руку. Это оказалась плитка шоколада «Хершиз».

— Один мой бывший ученик шлет мне их из Америки коробками, — пояснил Аскарелли. — Шоколад отлично стимулирует работу мозга.

От эксцентричности этого жеста Тим не смог удержаться от смеха. Под пристальным взором довольного Аскарелли он с жадностью сжевал шоколад.

Тим уже двинулся к сцене, когда старик еще раз окликнул его.

— И последнее, — сказал он с любовью. — Эти два часа станут для тебя последними в роли студента. Постарайся получить от них удовольствие!

В каком-то смысле происходящее напоминало финальный сет теннисного матча. Тимоти умело отразил несколько десятков самых разных вопросов от мощных подач и аккуратных свечей до совершеннейших аутов. В точности как предсказывал старик. Была даже группа поддержки — хотя она, конечно, вела себя тихо, если не считать изредка доносившихся с первого ряда от Аскарелли слов одобрения: «Bene… optime»[64].

Когда все было позади, Тим почувствовал облегчение, смешанное с грустью. Аскарелли оказался прав. Это был последний случай, когда он блистал как студент.


Огромный Палаццо Сантиори элегантно царил над Виа-Сан-Теодоро. Его залы и комнаты с высокими потолками были украшены величественными полотнами, среди которых имелись даже произведения раннего Возрождения, когда художники творили под непосредственным покровительством этой семьи.

— Невероятно! — восхищенно проговорил Тим, в благоговении застыв перед «Благовещением» Рафаэля. Он настраивался на знакомство с нынешними сильными мира сего, но не был готов одновременно на встречу со Старыми Мастерами.

— У Сантиори всегда было чутье на талантливых людей. — Княгиня оказалась невысокой, пышущей здоровьем женщиной с седыми волосами и глазами, которые своим живым блеском затмевали сияние ее многочисленных бриллиантов. — Это более ранний вариант по сравнению с тем, что висит в Ватикане, — пояснила она. — Но когда дело касается Рафаэля, сказать, что первично, а что вторично в смысле красоты, невозможно. Вы согласны?

— О да, конечно, — быстро ответил Тим и подумал, как же должен чувствовать себя человек, живущий в доме, полном столь бесценных сокровищ.

— Пойдемте, отец. Можно мне называть вас Тимотео? Позвольте мне представить вас некоторым замечательным людям. Как-нибудь в другой раз заходите и любуйтесь картинами, сколько вам будет угодно.

Тим проследовал за княгиней по широкой мраморной лестнице. Ее каблуки стучали почти в унисон с его стремительно бьющимся сердцем. Еще один пролет, и они вышли в разбитый на крыше дворца сад, который освещался фонарями, установленными через равномерные промежутки на ограде. От вида Вечного города, открывающегося с террасы, у Тима захватило дух. С этой «смотровой площадки» можно было видеть весь Форум, освещенный прожекторами. Тим не мог оторвать взора от этих благородных руин империи — отчасти потому, что не чувствовал себя по-настоящему достойным людского величия, живые воплощения которого сейчас во множестве толпились на террасе.

Знакомый голос вернул его к действительности.

— Nunc est bibendum. Пора предаться возлияниям, как сказал поэт, — произнес где-то рядом отец Аскарелли. — Вот кто был подлинный поэт Рима — Гораций! Разве не так?

Тим обернулся на своего наставника и негромко рассмеялся.

— Отец мой, вы, я смотрю, времени зря не теряете! — сказал он. В каждой руке Аскарелли держал по узкому бокалу шампанского.

— Видишь ли, мой мальчик, — в свою очередь рассмеялся старик, — в моем возрасте надо использовать каждый момент. Я уже выпил за твое здоровье и еще выпью. Спасибо, что включил меня в список своих приглашенных. Теперь у меня есть шанс умереть с безупречным послужным списком в обществе.

— Carpe noctem[65], — с теплотой в голосе сказал Тим.

— Et tu bili[66], — отозвался Аскарелли и растворился в море знаменитостей.

Тим тут же мысленно поклялся пить в этот вечер только минералку, дабы запомнить каждое лицо, каждый звук, каждую ноту этого вечера… Вечера, устроенного в его честь.

Тем не менее на следующее утро голова у него раскалывалась. Не от выпитого или съеденного, а скорее, как он рассудил, от титанического умственного напряжения вчерашнего дня, когда сперва он сам источал блеск, а затем блеск источали на него.

В коллегию он вернулся как раз к утренней мессе, после чего свалился от усталости и проспал завтрак.

Вечером в трапезной за ужином к нему опять подсел Джордж.

— Вчера тебя вполне могли бы избрать, Хоган.

— Что-что?

— По моим подсчетам, на приеме было шестнадцать Князей Церкви — причем не все из них итальянцы. Когда за тебя поднимает бокал кардинал, архиепископ Парижский, готов поклясться, все французы не раздумывая отдадут тебе свои голоса.

— Он там правда был? — простодушно удивился Тим. Он уже научился пропускать мимо ушей едкие замечания своего товарища и конкурента относительно его продвижения по церковной лестнице.

— Ты что, его не видел? A-а, ты небось другим делом был занят — все на Софи Лорен глазел.

— Что?!

— Перестань притворяться! Надо было быть слепым, чтобы не заметить ее с этим ее заботливым супругом — Карло. Не забывай, смотреть нам не запрещено! Да ладно. Лучше скажи, с кем тебе удалось поговорить?