Эрик Сигал - Аутодафе

— Ты только посмотри на эту гвардию. Я что, похожа на террористку?

Прежде чем Дебора успела ответить, один из солдат произнес, причем тоже на идише:

— Вы думаете, мадам, мне нравится эта работа? Но я должен ее выполнять, даже если на вашем месте окажется моя родная мать.

Лия нахмурилась и опять обратилась к Деборе:

— Ты слышала, как они грубо разговаривают?

Солдат снисходительно улыбнулся и жестом разрешил им пройти.

Поднявшись во внешний двор, они увидели множество мужчин в черном, которые рьяно молились перед Стеной, раскачиваясь из стороны в сторону. Произносимые ими слова летели ввысь, отдаваясь какофонией мелодий со всеми мыслимыми акцентами, от дамасского до дрезденского или далласского.

В дальнем правом углу металлическим барьером была отгорожена небольшая площадка для женщин. Они устремились туда, причем Лия все время дергала Дебору за рукав, стараясь увести ее как можно дальше от мужской территории.

— Что ты делаешь? — возмущенно шептала Дебора. — Я же им совсем не мешаю!

— Молчи! — приказала Лия. — Делай, как я говорю.

Крошечный закуток, выделенный им для молитвы, был забит битком, но Дебора настойчиво протискивалась через толпу женщин к самой стене. Прикоснувшись губами к святым камням, она ощутила трепет.

Не открывая книги, она присоединилась к хору молящихся. Когда дошло до молитвы «Ашрей» — «Блаженны живущие в доме Твоем», — голос Деборы окреп и зазвенел, побуждая остальных последовать ее примеру.

И тут началось.

Из-за барьера раздались злобные выкрики:

— Ша! Эолль зейн ша! Замолчите! Тише!

Но женщинам передалось воодушевление Деборы, и они стали молиться еще громче — за исключением Лии Шифман, пытавшейся их угомонить.

Мужчины продолжали кричать, а женщины все пели. Внезапно через барьер перелетел стул и сбил с ног пожилую женщину.

Дебора нагнулась, чтобы помочь ей подняться, и тут в воздух взметнулся какой-то металлический предмет. Упав на землю, он разбился и зашипел.

— Боже мой! Слезоточивый газ!

Вне себя от возмущения, она забыла о страхе и, схватив газовую гранату, изо всех сил швырнула назад, на мужскую территорию. Оттуда раздались негодующие крики. Новые снаряды полетели через барьер, но женщины, последовав примеру Деборы, бросали их назад.

В отчаянии Дебора крикнула стоящим в оцеплении полицейским:

— Что же вы стоите? Сделайте что-нибудь!

Но те не знали, как себя вести. У них были строгие предписания не мешать молящимся, кроме как по особому предписанию Министерства по делам религии. (Кто первым бросил баллон со слезоточивым газом, можно было только гадать.)

Для предотвращения дальнейших столкновений капитан Йосеф Нахум принял единственно возможное решение.

— Уберите отсюда женщин! — приказал он. — И постарайтесь попридержать мужчин.

Несколько офицеров поспешили на помощь испуганным женщинам и отвели их в сторону, а человек двенадцать образовали цепь, чтобы не дать разъяренным мужчинам погнаться за ними.

Через десять минут женщинам разрешили разойтись и закончить молитву в другом месте.

Хотя Дебора была в ужасе, от нее не укрылась и некоторая ирония происшедшего: их отогнали к Навозным воротам, которые жители Старого Города на протяжении тысячелетий использовали для выбрасывания мусора.

Дома их встретил взбешенный ребе Шифман.

— Ты что, уже в курсе? — удивилась Лия.

— В Меа-Шеариме можно и без газет узнать обо всем, что происходит.

Гневно тыча в Дебору пальцем, он прорычал:

— Это все она виновата, исчадие ада! Я знал, не надо ее пускать к Стене!

— Я?! — Дебора опешила.

— Конечно, ты! — прокричал раввин. — Твой отец мне не говорил, что ты такая шлюха!

— Шлюха?

— Ты пела! — продолжал он обвинять.

— Я молилась, — возмущенно уточнила Дебора.

— Но слишком громко! — рявкнул раввин. — Ваши голоса слышали мужчины! Ты разве не знаешь, что сказано в Талмуде? «Голос женщины есть сладострастное искушение».

Он повернулся к жене:

— Вот что я тебе скажу, Лия. Мне стыдно, что эта девица живет в нашем доме. Я близок к тому, чтобы просить рава Луриа забрать ее от нас.

«О, — подумала Дебора, она была одновременно оскорблена и глубоко ранена, — только бы он согласился!»

Наш университет был учебным заведением двадцатого века.

В отличие от некоторых ультраортодоксальных семинарий, в которых учебный процесс построен так, словно иудаизм как учение со времен Вавилонского Талмуда не претерпел никаких изменений, Еврейский университет был современным заведением. В нем нашлось место таким либеральным направлениям интеллектуальной деятельности, как светская философия, гуманитарные науки и ядерная физика. Время от времени проводились и лекции раввинов консервативного толка.

В русле этих передовых взглядов на обучение от нас, будущих раввинов, требовалось прослушать определенное количество курсов по выбору и за сеткой основных часов. Можно было взять математику, химию, английскую литературу или любой другой предмет из предлагаемого нам великого множества. Но большинство из нас проявляли достаточно прагматизма и выбирали себе курсы, так или иначе связанные с нашей будущей деятельностью. Поэтому предпочтение отдавалось наукам типа философии.

Хотя Еврейский университет предлагал великолепный курс истории мысли от Платона до Сартра, от нас не требовалось ограничивать себя стенами собственного вуза. Благодаря взаимной договоренности с соседним Колумбийским университетом мы могли слушать и курсы, которые читали в этом прославленном заведении многие гиганты академической мысли. Толстенный каталог Колумбийской учебной программы напоминал роскошное меню на пиршестве духа.

Но я, мне кажется, еще до знакомства с этим каталогом знал, какой сделаю выбор.

В Колумбийском университете был знаменитый курс психологии религии, который читал прославленный диссидент, профессор Аарон Беллер, происходивший из рода выдающихся раввинов.

Беллер был из тех, кого мы уничижительно называем эпикоросами — образованный еврей-вероотступник. Ортодоксы верят, что, когда придет Мессия, эти нечестивцы будут гореть в аду.

Почему же я осознанно выбрал общение со змием, грозящим искусить меня яблоком отступничества?

Возможно, я решил, что, поскольку в ожидающей меня жизни раввина мне предстоит выслушивать и более сильные аргументы против веры, то не помешает вооружиться заблаговременно. В этом смысле, что может быть лучше, чем услышать самого дьявола? Самые революционные, самые мятежные воззрения, излагаемые блистательным бунтарем?

Каждый вторник и четверг я проходил восемь кварталов от общежития до Гамильтоновской аудитории Колумбийского университета, самого большого лекционного зала во всем студгородке, который все равно не вмещал всех желающих послушать Аарона Беллера.

В то первое утро в зале было не много моих товарищей по семинарии, хотя кучку молодых людей в кипах я заметил. Наверное, остальные побоялись, хотя студенты Колумбийского университета и десятки вольных слушателей слетались на Беллера, как мотыльки на огонь, стремясь посмотреть, насколько близко можно подлететь без риска предать огню собственные убеждения.

Среди юных подготовишек Колумбийского университета в твидовых пиджаках и небрежных старшекурсников тут и там мелькали солидные, чисто выбритые джентльмены в церковных воротничках — судя по всему, из семинарии Теологического союза, расположенной через дорогу.

По аудитории пробежал шепоток, потом все резко зашикали — в зал вошел высокий, угловатый седой человек и поднялся на кафедру.

Профессор Аарон Беллер, доктор медицины и доктор философии, с улыбкой Мефистофеля обвел взором свои потенциальные жертвы — в особенности тех из нас, кто, не сумев побороть страх перед его идеями, укрылся на галерке.

— Дабы не обидеть самых чувствительных из вас, — начал он, — я сразу объясню главную идею курса. Мне кажется, мой курс можно сравнить с предупредительной надписью на пачке сигарет. Он может быть опасен для вашего душевного здоровья. Мой опыт в психиатрии подтверждает мое убеждение в том, что Бог есть творение человека, и никак не наоборот.

Он облокотился на кафедру и смерил нас заговорщицким взглядом.

— А теперь я вам открою самую большую тайну всех религий. — Он сделал паузу. — Так или иначе, человек приближается к Господу через сексуальность.

В аудитории возникло шевеление.

— Даже во времена царя Давида, — продолжал Беллер, — то есть спустя целых пять веков после того, как Моисею были даны Десять Заповедей, иудеи все еще поклонялись «Матери Земле». Как и Ваалу, ее фаллическому супругу. Это были верования, в которых присутствовала ритуальная проституция.

Тут члены небольшого отряда ортодоксов повскакали на ноги, В их плотном, бородатом вожаке я узнал своего однокашника Вульфа Лифшица. Во главе своих товарищей он шумно двинулся к выходу.

— Минутку! — окликнул Беллер.

Все замерли.

Профессор невозмутимо обратился к недовольным:

— Моя задача — дать информацию, а не кого-то оскорбить в его чувствах. Вы не могли бы мне объяснить, что я такого сказал, что кажется вам неприемлемым?

Студенты переглядывались, рассчитывая, что кто-то другой возьмет на себя роль делегата. Наконец Лифшиц набрал полную грудь воздуха и ответил:

— Вы оскверняете нашу веру.