Он начал с белья, вертя в руках трусики и бюстгальтеры и обсуждая их качество и фасон с продавщицей. Марти со своим школьным знанием французского стояла молча, пока он не велел ей все померить. Он вошел в примерочную к Марти вместе с продавщицей, и она под их взглядами почувствовала себя неловко и отвернулась, рассерженная. Он рассматривал ее как манекен в витрине. Она почувствовала себя униженной и взбешенной.

— Мы все берем, — кивнул Жан-Люк продавщице.

Три дня Марти ходила с Жан-Люком за покупками, испытывая и удовольствие, и досаду. Они покупали перчатки, шарфы, сумки в галантерейных магазинах, платья и костюмы в модных салонах и, наконец, в завершение — переливчатый, пятнистый, словно леопард, плащ от Диора. — Меха купим осенью, — сказал он, — когда у тебя выработается стиль.

Они возвращались в отель измученные, и Марти в своей спальне тщетно ждала Жан-Люка, мучаясь подозрением, не гомосексуалист ли он.

Наутро четвертого дня он вошел в ее спальню, когда она пила кофе, и заявил: — Сегодня мы начнем уроки французского.

Они встали и девять тридцать, позавтракали сэндвичами и стаканом вина и занимались до часу дня. На ленч отводилось полчаса, и они вновь приступили к занятиям. В пять часов Жан-Люк закрыл учебник и сказал: — Иди к себе, прими ванну и жди меня.

Когда он открыл дверь, она лежала на кровати обнаженная. Он, стоя в дверях, рассматривал ее тело пристально, опускаясь взглядом от груди к лону. — Раздвинь ноги, — сказал он и стал развязывать галстук.

Снимая одежду, он не сводил глаз с ее обнаженной сокровенной плоти. Его горящий взгляд пробуждал в ней острое желание, и она сдвинула ноги.

— Нет! — сказал он. — Я хочу смотреть.

Ей хотелось съежиться в комочек, но она послушно развела ноги, снова обнажив красную полоску.

Раздевшись, он подошел к ней — тонкий, стройный, почти безволосый; член его уже набух, он поднес его к лицу Марти и излил сперму ей в рот.

Когда он лег на нее, она обхватила руками его бедра, застонала и задвигалась под ним. Он разнял ее руки, прижал ее и заставил лежать неподвижно. — Спокойно, — приказал он. — И молчи. Лежи и сосредоточься. Предоставь все мне — я мужчина. Будь женщиной.

Она подчинилась и, когда он вошел в нее, обвила его руками и прошептала: — Это было чудесно. Как никогда в жизни.

Он положил палец на ее губы. — Спокойно, Марти. Не лги. Это потом тебе будет чудесно, когда я научу тебя. А пока не притворяйся.

— Что ты говоришь? — изумленно спросила она. — До сих пор ни один мужчина не называл меня холодной.

— Любой мужчина заметит, если будет внимателен. Ты ведь никогда не испытывала оргазма?

— Нет. Только во время мастурбации.

Его пальцы скользнули вниз и стали нежно массировать ее лоно. Через десять минут она выпрямилась, потом снова откинулась назад и судорожно схватила его руку. — Не надо, перестань! — взмолилась она.

Он уступил ей, нагнулся и нежно поцеловал ее В губы. — Все наладится, — пообещал он. — Доверься мне, маленькая Марти. Не бойся! Я сделаю из тебя настоящую леди и настоящую женщину. Только доверься мне.

Она обвила руками его шею и заплакала, прижавшись лицом к его щеке.

Пять недель спустя в спальне на яхте Менаркоса Марти стояла перед Жан-Люком, гладившим ее обнаженное тело. Прижав ее к себе, он вошел в нее стоя; они занимались любовью в новом ритме, которому он научил Марти, и она трепетала от наслаждения.

Теперь она была настоящей женщиной и ее принимали за леди. Ее французское произношение было безупречно, хотя запас слов невелик. Он часами терпеливо натаскивал ее, заставляя десятки раз повторять один и тот же звук или слово. Ей пришлось сто семь раз повторить слово «час», пока он не сказал «неплохо». Жан-Люк, француз, идеально владел английским и имел право требовать с Марти такого же совершенства, какого достиг сам. Она понимала это, даже когда жаловалась, и ей льстило, что он безгранично верит в ее способности — не только умственные, но и физические. С тех пор, как они начали заниматься любовью, Марти поняла, что до него никто так не уважал ее тело. Он вступал с ней в любовный поединок как с равной, его мужественность требовала полной отдачи от ее женственности с тем, чтобы их тела в полноценном сексе были гордыми и свободными.

Теперь Марти носила более свободные, менее облегающие платья. Сначала ей было непривычно, потом она почувствовала, что ее груди гораздо соблазнительнее под мягко спадающей тканью, чем если бы они торчали, как ядра.

В первый вечер на «Аполлоне» они сидели за обедом с тремя парами гостей. Менаркоса еще не было на борту, но яхту уже подготовили к отплытию.

За обедом Марти держала себя превосходно, и Жан-Люк с гордостью наблюдал, как легко она режет ножом для рыбы порцию лосося, непринужденно, но сдержанно отвечая на вопросы соседей на английском и французском языке. Парадоксально, но она предпочитала недавно освоенный французский. Здесь произношение Марти было безупречно, а родной язык мог выдать ее с головой: интонации Бруклина, далеко не аристократического квартала Нью-Йорка, все еще звучали в речи Мартины, особенно в произношении дифтонгов. «Вот если бы в моей речи «звучали деньги», — думала Мартина, к которой обратилась дама, сидящая напротив нее, тоже американка. У нее был золотой, звенящий голос с изысканным произношением бостонцев или жителей аристократических кварталов Нью-Йорка. «Это голос Дэзи, героини Скотта Фитцджеральда, — подумала Марти, — «голос, в котором звенят деньги». Когда Марти встречалась с такими собеседниками, Жан-Люк строго напутствовал ее: «Уж лучше, промолчи, не афишируй свой Бруклин!»

Жан-Люк представил ее «женщине с золотым голосом» как Мартину де Нувель. Они вдвоем разработали «легенду» прошлого Мартины: отец, младший сын обедневших французских аристократов, эмигрировал в Америку в начале тридцатых и нажил состояние в текстильной промышленности, его жена, урожденная Руссель, из богатой буржуазной семьи, умерла от дифтерии. — Мартина пожелала изменить дифтерию на пневмонию, оставив сиротой единственную трехлетнюю дочь (братьев и сестер Мартина не пожелала).

Она выросла в Нью-Йорке, а сейчас путешествует по свету, как многие ее сверстницы — богатые американки, присматривая подходящего мужа, а с Жан-Люком они «просто друзья». Сочиняя легенду, Жан-Люк сказал, что их связь нужно только слегка завуалировать, потому что любовник-иностранец часто сопровождает в путешествиях богатых молодых американок, и будущий муж, особенно американец, относится к подобным эпизодам в биографии своей нареченной снисходительно или даже одобрительно — такая связь обогащает американку утонченным сексуальным опытом Старого Света. Так что напрямую говорить об их связи не следует, но можно намекнуть на нее особой интонацией или притворно смущенным покашливанием. В этом нет ничего скандального, просто эпизод сексуального образования девушки из Нового Света в Европе. «Женщина с золотым голосом» понимающе улыбнулась, переведя взгляд с Мартины на Жан-Люка: все ясно, но углубляться не следует.

— Вы в первый раз на «Аполлоне»? — спросила она вкрадчиво.

— Мне его включили в маршрут в бюро путешествий, — вежливо, но со скрытой насмешкой ответила Марти.

Жан-Люк едва не фыркнул в свою тарелку. — «Молодец девчонка! — подумал он. — Отравленные стрелы отлетают от нее как от носорога с толстой шкурой. Дама, конечно, хотела узнать, не является ли Марти бывшей или будущей любовницей Менаркоса».

— Ах, вот как. А вы собираетесь посетить парк Крюгера?

Марти не ответила. Она, не отрываясь, смотрела на огромного человека, который, едва войдя в комнату, тотчас же изменил ее атмосферу своим присутствием. Жан-Люк встал навстречу Софоклу Менаркосу.

Когда ребенка внесли в сиротский приют, монахиня в приемном покое читала «Царя Эдипа» — Софокл был ее любимый писатель. Она подарила это имя подкидышу, как богатая крестная мать, делает подарок своему крестнику.

В двенадцать лет он сбежал из монастырского приюта, бродяжничал, воровал еду и жил впроголодь, пока его не взял к себе отец Доминикос, нашедший мальчишку спящим у церковной двери. Священник кормил его, но заставлял работать в саду, убирать церковь, — парнишка делал все, а служанка только готовила еду.

Через несколько месяцев священник начал учить его грамоте; Софокл быстро все схватывал и быстро развивался физически. В тринадцать лет он выглядел взрослым мужчиной и у него начал ломаться голос. Отец Доминикос счел его созревшим для своих замыслов. У священника был потайной ящик в книжном шкафу, где он хранил коллекцию эротически изображений. Однажды, во время занятий с Софоклом, он запер дверь кабинета, вынул гравюры и начал одну за другой показывать их мальчику. На лице Софокла выступил пот, дыхание участилось. Одну из гравюр он выхватил из рук священника, так как не мог оторвать от нее глаз. Это было изображение женщины, которую насилует орел. Распростертое под огромными крыльями нагое тело с раздвинутыми ногами, обморочное лицо, горящие глаза птицы, терзающей хищным клювом и когтями женские груди и живот, льющаяся из ран кровь, — картина так возбудила Софокла, что член его напрягся и терся об ткань штанов. Священник наблюдал за ним с улыбкой, потом отобрал гравюру и спрятал коллекцию в шкаф.

— Тебе понравилось?

— Замечательно!

— Завтра покажу еще.

Софокл всю ночь не спал, вспоминая изображение. У него горела кожа, ему казалось, что он взорвется; утром он почувствовал эрекцию; едва он дотронулся до пениса, на простыни изверглось семя.

Вечером отец Доминикос спросил, не хочет ли он исповедаться. Софокл побагровел и не ответил. — Картинки, что я тебе показывал, — ты о них вспоминал ночью? — вкрадчиво спросил священник.

Софокл кивнул, не отрывая глаз от пола.

— А хочешь посмотреть их еще?