Мои размышления прервал Уэйлин:

— Если Борсини их сын, почему он не скажет об этом? И почему он ищет что-то, за что готов заплатить сто фунтов? Его поведение не похоже на поведение человека с чистой совестью.

— Если в этом доме есть вещь, которая может установить истину, я найду ее, даже если мне придется для этого разрушить стены и взломать полы.

— Я приеду к вам завтра рано утром. Начнем с комнаты вашего дяди.

— Мой дядя жил в мансарде — там теперь моя студия. Оттуда все вынесли. Его личные вещи перенесли на чердак. Мама и я… и Стептоу уже десятки раз их перебирали.

Мы оба задумались.

— Попробуем начать с другого, — сказал Уэйлин. — У Борсини есть прошлое, и нам необязательно ехать в Италию, чтобы узнать о нем. Я пошлю человека в Дублин навести справки в школе, где работал Эндрю Джоунз. Они должны вспомнить учителя, который внезапно уехал пять лет назад. Уверен, у него объявятся оба родителя и свидетельство о рождении, удостоверяющее это. Но сначала нам нужно сделать еще одну вылазку в студию и на чердак.

В глубине души мне не хотелось, чтобы мой старый друг Борсини был опозорен. Я никогда по-настоящему не верила ни в существование дворца в Венеции, ни виноградников в Таскании, но он был по-своему заботлив и добр ко мне. Весной он часто приносил маленькие букетики фиалок и говорил, что хотел бы преподнести мне орхидеи. Он всегда помнил, если я рассказывала ему что-то, касающееся меня лично. Когда я сказала, что люблю Томаса Грея, он взял томик его стихов в библиотеке и прочел их. На мои дни рождения он присылал мне открытки с ужасными стихами, и сразу было понятно, что он сочинил их сам.

Он всегда относился ко мне почтительно. Не раз случалось, что он мог воспользоваться моментом и позволить себе лишнее, но всегда вел себя как настоящий джентльмен, не позволяя никаких фамильярностей. Он часто говорил мне комплименты, восхищаясь цветом моего лица, волосами, формой ушей, но говорил, как художник, только во время работы над моим портретом. Я относилась к этому, как к аромату духов, который вдыхаешь с удовольствием, но не принимаешь всерьез. Если не считать несчастных упоминаний о дворце в Италии, Борсини был человеком скромным и непритязательным. И если он стал вором, то к этому его, наверно, принудил мой дядя. Мне совершенно не нравилось, что основная доля вины ложится на Борсини, а именно это и хотел доказать лорд Уэйлин.

— Вам не обязательно затруднять себя. Я буду искать сама, — сказала я и поднялась, собираясь уйти.

Уэйлин встал и посмотрел на меня прищурившись.

— И спрячете улики? Вы неравнодушны к Борсини. Неравнодушны, и в этом все дело.

— Он неплохой человек, что бы вы ни говорили.

Я не ожидала такого бурного взрыва. Уэйлин был в ярости.

— Так значит, он старался обольстить вас своими сладкими речами? Изливал на вас свое псевдоитальянское обаяние? Он сам отважился, или вы, как моя тетя, отдались ему, не помышляя о свадьбе?

Когда я поняла, что он имеет в виду, я совершенно потеряла контроль над собой. Размахнувшись, я влепила ему звонкую пощечину, которая эхом отозвалась в тихом ночном воздухе. Уэйлин вскрикнул от неожиданности.

— Как вы смеете! Я не позволю так говорить ни о нем, ни о себе, лорд Уэйлин! Граф Борсини — джентльмен. Возможно, он не имеет права носить этот титул, и у него нет семейного особняка, но он…

— Вы с ним помолвлены? — спросил Уэйлин, прерывая мою гневную тираду. — Вы совсем потеряли голову, Зоуи. Если помолвку нужно скрывать, значит, здесь что-то не так!

— Я не помолвлена с ним! Он ко мне и пальцем никогда не притронулся! Мы с ним просто друзья!

Уэйлин взял себя в руки. Ярость его постепенно утихла, и на лице появилась несколько смущенная улыбка.

— Я очень рад это слышать, — сказал он кротко. — Признаюсь, он даже нравился мне, до того как…

— До того, как вы вообразили, будто он играет роль Эндрю Джоунза.

— О нет, я это заподозрил гораздо раньше и привез его в Парэм в надежде что-нибудь из него выудить, — он явно чувствовал себя неловко и стоял передо мной с виноватым видом. Странно было видеть лорда Уэйлина таким. — Простите, если я обидел вас, Зоуи.

— И вы меня простите за то, что я вас ударила, но я не привыкла, чтобы меня обвиняли в распутном поведении. Я вижу, что вы совсем меня не знаете. Сначала вы думали, что я хочу украсть этот дурацкий кувшинчик в Парэме…

— Миньскую вазу!

— Я же этого не знала. У нас есть точно такая же в комнате для гостей.

— Думаю, не точно такая, но это не важно. Вы, Зоуи, ничего не видите дальше своего носа, — он взял меня за руки. — Почему вы думаете, я пришел в такую ярость, когда вы бросились защищать Борсини? — голос его стал несколько хриплым, а пальцы больно сжали мои запястья.

Он медленно привлек меня к себе и близко склонился к моему лицу. Мне стало трудно дышать. Когда я заговорила, мой голос был таким же хриплым, как у него.

— Какое вам дело до меня?

— Слепая, как курица, — сказал он чуть слышно, и его жадный поцелуй обжег мои губы.

Все вокруг было залито лунным светом, аромат роз был поистине волшебным, но от его пиджака действительно попахивало конюшней.

Уэйлин не был неопытным юным Ромео, не искал ласки, как робкий мальчишка, а властно добивался ее, как зрелый мужчина. Он весь был охвачен порывом страсти, и я почувствовала, как во мне поднимается ответная волна навстречу каждому движению его тела и губ. Он крепко прижал меня к своей широкой груди, я обвила его шею руками.

Легкими движениями пальцев он ласкал мое лицо, шею, плечи, и от каждого прикосновения меня бросало в жар, я чувствовала, как бешено колотится мое сердце. Жаркое пламя охватило нас обоих, затмевая рассудок. Вот так, наверное, леди Маргарет лишилась невинности.

Но вдруг, сквозь нахлынувшую на меня пелену, я вспомнила, как Уэйлин намекнул, что я отдалась Борсини. А ведь он сам ничего не сказал мне о любви и о своих честных намерениях! Уж не играет ли он со мною! Эта мысль подействовала на меня, как ушат холодной воды. Пламя утихло, и во мне проснулся гнев. Я вырвалась из объятий Уэйлина и пристально на него посмотрела.

— Не смотрите на меня так свирепо, — сказал он, по-прежнему хрипло. — Если я немного потерял голову, то в этом не только моя вина, Зоуи.

Я надеялась услышать более нежные слова. И поскольку он их не произнес, я холодно сказала:

— Вам лучше уйти, Уэйлин.

Я вернулась в дом с твердым намерением быть на чердаке в семь часов утра и начать поиски без Уэйлина. А когда он приедет в девять, попросить Бродаган или мама подняться к нам наверх. Это заставит его держаться в рамках.

Я села в свое кресло возле лампы и взяла томик стихов, еще раз мысленно переживая нашу встречу в саду. Интересно, какой был бы вид у миссис Монро, если бы она знала, чему я так улыбаюсь. Носить чепчики! Как бы не так! Скорее, я буду носить бриллиантовую диадему. Горячие объятия в саду говорят о том, что Уэйлин ко мне очень неравнодушен, и я непременно добьюсь, чтобы все закончилось так, как положено.

Глава 20

Несмотря на свои благие намерения, я так и не смогла обыскать чемоданы на чердаке к приезду Уэйлина. Ночью у Бродаган был очередной приступ зубной боли, а когда это случается, ее стоны слышны в Шотландии и даже в Уэльсе. Сам Морфей не смог бы сомкнуть глаз под эти стоны. Слуги бегали туда-сюда и приносили ей то гвоздичное масло и камфару, то настойку Мирриса и ладанный бальзам, то бренди — ничего не помогало. Когда стало ясно, что это ее «большая» зубная боль, в отличие от «малой», для которой достаточно прополоскать зуб бренди, я поняла, что настала моя очередь выполнить свой долг.

В два часа ночи я вылезла из кровати и спустилась вниз, чтобы приготовить ей поссет с настойкой опия, чтобы бедняга могла заснуть. Утром я постараюсь настоять, чтобы злосчастный зуб наконец удалили. Стептоу пришел на кухню, чтобы спросить в чем дело. На нем был роскошный щегольский халат из зеленого шелка с золотым орнаментом на поясе, на кармане вышит герб. Наверняка подарок Пакенхэмов или Уэйлина.

Я сказала Стептоу о беде Бродаган. Он помешал в печи тлеющие угли, и мы быстро вскипятили молоко.

Молока хватило на две чашки, и я взяла кастрюльку, чтобы самой выпить вторую чашку, но только без опия. Добавив несколько капель лекарства в молоко Бродаган, я пошла наверх. Бродаган лежала, приложив к щеке горячий кирпич, закутанная в теплое стеганое одеяло. Без головного убора, с лицом, сморщенным от боли, она выглядела не более грозной, чем Мэри, которая суетилась вокруг нее, разогревая второй кирпич в камине, чтобы заменить остывший.

— О горе мне, — вздохнула Бродаган. — Я этот зуб больше ни одного дня во рту не оставлю, миледи, хоть меня озолоти.

— Я приготовила вам поссет, Бродаган. Вот, выпейте. Это поможет вам уснуть хоть ненадолго. Завтра вам надо наконец удалить этот испорченный зуб.

Во время приступов она всегда соглашалась с этим, но как только боль чуть утихала, меняла свое решение и заявляла, что если бы Господь хотел, чтобы она пережевывала пищу деснами, то не дал бы ей зубы.

— Я наберусь храбрости и на этот раз его вырву, даже если мне конец придет после этого, — простонала она. — За что только Господь послал мне такое наказание? Ведь за всю свою жизнь я и мухи не обидела.

При каждом упоминании имени Всевышнего Мэри набожно крестилась. Все наши слуги — баптисты.

Бродаган вздохнула и стала маленькими глотками пить свой поссет.

— Приляг и вздремни немного, если сможешь, Мэри, — сказала она слабым голосом. — Потому что завтра вся работа на кухне свалится на твои плечи.