Ольга Михайлова - Аристократия духа

Что бы ни болтал под воздействием винных паров Райс, увы, приведённые миссис Ричардс прелестницы были столь же недалеки, вульгарны, корыстны и мерзки, как и милашки из веселых домов. И также фальшиво смеялись они и также обожали грубые ласки, также бранились и вцеплялись друг другу в волосы по каждому пустяку. Они жадно набрасывались на еду, от них за версту разило дешевыми вонючими духами, их попытки выглядеть утончёнными аристократками смешили. Кейтон оглядел девиц в надежде выбрать, что получше, но тут же и рассмеялся про себя. С таким же успехом можно было бы метнуть жребий: одну, толстушку Нэнси, пару дней назад кто-то наградил хорошим фингалом под глазом, худышка Китти, видимо, вообще не была знакома с расческой, и её каштановая грива давно сбилась в колтун, а жгучая брюнетка Молли, хоть и была причесана и не имела синяков на физиономии, обладала пронзительно-визгливым голосом и говорила на невообразимо вульгарном диалекте. Выбирать было не из чего, и Кейтон предпочёл положиться на случай. При этом, и Энселм подлинно дивился этому обстоятельству, девицы никоим образом не выразили предпочтения кому-то из них троих, красота Райса нисколько не затронула их сердца, и Молли, вызывая отвращение вонючей эссенцией, которую считала духами, игриво прыгнула ему на колени. Кейтон вздохнул. Для шлюх он был вполне привлекателен. — Девица роскошна, конечно, кровь с молоком, но приданое совсем небольшое. Видимо, опекун счёл, что красота девицы сама по себе стоит немало? Но меня это не устроит. Это ты, с твоим-то состоянием, Клиффорд, мог бы попытать счастья, но мне мало двадцати тысяч и красоты впридачу.

Все четверо под завистливыми взглядами сокурсников кивнули, Кейтон на миг прикрыл глаза, его ресницы обрисовали тяжелые тени под глазами, он вяло пожал плечами.

После чего профессор попрощался с аудиторией и со своими новыми подопечными — до нового триместра.

Райс, не обременяя себя заботой о приятелях и не утруждая девиц обещанными ухаживаниями, опрокинул пышногрудую Нэнси на кровать и, задрав ей юбки, проявлял «все прелести любви и тонкость чувства». Камэрон делал то же самое с Китти, но Кейтон никогда не мог обнажить тело при посторонних, и хотя софа рядом пустовала, предпочёл уединиться, затащив черноволосую Молли на кровать в спальне, соседней со столовой, куда доносились пьяные стоны кокоток в гостиной, но видно ничего не было. Здесь он брезгливо уткнул Молли лицом в подушку — слушать её у него не было сил. Методично принял меры предосторожности, коими никакая страсть никогда не заставила бы его пренебречь, и лишь после позволил себе ублажить похоть.

Кейтон был противен сам себе. Господи, до чего же омерзительна эта истасканная потаскуха! Кто вчера пользовался ею? Юная горничная из гостиницы, как же… держи карман шире!

Стараясь не глядеть на зловонную мерзавку, Кейтон отвалился на кушетке и уставился в стену. Он вспомнил, как в одном из старинных фолиантов прочёл, что «плотский разврат губителен для души и тела и мерзок пред Богом. У развратника притупляется память, теряется способность к размышлениям, появляется страшное малодушие. Ни геройства, ни самоотвержения не ожидайте от такого человека, он весь делается плоть и кровь…» «Omnis cogitation libidinosa cerebrum inficit», «Всякая сладострастная мысль вредит уму», — вторил средневековый автор. «Волнение похоти развращает ум», утверждал и премудрый Соломон. Существование взаимосвязи между умом и склонностью к блуду проступало и в том, что слово «целомудрие», обозначавшее целую, неповрежденную мудрость, издавна употреблялось для обозначения телесной непорочности, потеря которой влекла за собой потерю правильного мышления, порождая его разорванность…

Сам Энселм тогда, помнится, посмеялся над этим. На нём самом блуд следа не оставил. Правда, блудить удавалось редко — он не любил потаскух и прибегал к их услугам, когда уже совершенно не мог выносить муки плоти, но на самих шлюхах неожиданно для себя самого этот закон проследил. Все они были страстны, но вовсе не телесно: они кипели внутренне, в один миг переходили от мрачного молчания к безумной радости, от почти аристократической вежливости к площадной брани, были глупы и суеверны, часами гадали себе на картах, пытаясь узнать будущее.

Словно оно у них было…

Среди тех, кто посвящали себя этому ремеслу, попадались практичные и хладнокровные бестии, но никогда не встречались умные. Вот и Молли, раскинувшись на постели после первого порыва его страсти, постоянно что-то болтала, без конца щебетала о чём-то совершенно пустом, давно оглохнув от своих бесконечных слов, тонула в океане фраз и не знала, что говорит. Она меняла свои взгляды каждые пять минут, заодно меняла и настроение, постоянно лгала. Ни одной из них, Кейтон знал это, нельзя было верить. Впрочем, он никогда и не разговаривал с ними. О чём было говорить?

Приятность блудных утех была для него обратно пропорциональна их частоте. По голоду сходило всё. Но после того, как его похоть была удовлетворена, шум кутежа смолк, и город за окнами погрузился во тьму, освещаемую только фонарями, Кейтон со злостью понял, что уснуть не сможет. Нынешний разгул оплатил Райс, но Энселм предпочёл бы заплатить по счетам сводни сам и вдвойне, только бы купить несколько часов сна…

Бессонница стала в последний год кошмаром Кейтона. В нём была глубоко укоренена привычка к внутренним беседам с самим собой, ибо он, к несчастью, был человеком мысли и не умел отрешаться от них. Но хуже было странное свойство ночи, издевавшейся над ним: она лишала его иллюзий и ложных смыслов, и делала подлинным аристократом духа, истинным патрицием… Вспоминая только что использованную им шлюху, Кейтон корчился от отвращения к себе, осуждая уже не потакание похоти, но недостаток самоуважения. Отправив девку на софу в зал, он с досадой обнаружил, что её дешевыми духами провонялась кровать. Он ненавидел тяжелый запах пачулей и сандала, и распахнул окно. Но ничего не помогало, мерзкий запах — мерзкий и сам по себе, и напоминанием о потаскухе — тяготил и вызывал тошноту. Похотливые пристрастия, воистину, подобны светлякам над болотом: обманут, заведут в трясину, и исчезнут…

Господи, ну что он делает?

Энселм не понимал себя. Он всегда презирал слабости — свои и чужие, но был страстен, склонен к излишествам и покорялся безумным вспышкам плотского влечения. И не только плотского. С годами он становился все менее управляем для самого себя. Всегда безжалостный ко всем, в ком видел врагов, Кейтон был склонен к цинизму, но только он знал, какую уязвимость и даже застенчивость скрывали вечная агрессия, воля и гордость. Он хотел считать себя сильным человеком, но почему самый ничтожный повод мог ему испортить настроение?… Вспыльчивость, раздражительность, переменчивость убивали его. Он поступал то нерешительно, то хладнокровно до бесчувствия.

При этом Энселм кое-чего не понимал и в дружках. Ладно, он, урод, вынужден довольствоваться дешевкой. Приличные девицы, если были достаточно хорошо воспитаны, делали вид, что не находят ничего ужасного в его безобразии, но он знал, что ни одна из этих заносчивых красавиц никогда не предпочтёт его другому, — пока есть хоть какой-то выбор. Но что заставляет вылизывать эти помойные ямы Райса и Камэрона? Они-то могут рассчитывать на внимание лучших женщин! Изумляло и бесстыдство приятелей. Кейтон был замкнут и стеснителен, и совершать то, что делали дружки на глазах у него и друг у друга — просто не мог.

В чёрном зеркале ночи отражался человек, понимающий достаточно скверные вещи. Он — урод и ничтожество, его дружки — блудливые негодяи, мир — бездонная клоака мерзости…

Он заметил взгляд, которым обменялись Клиффорд и Джастин, когда Камэрон спросил о его женитьбе, и истолковал его почти правильно. Оба они были невысокого мнения о нём, считали уродом и полагали, что не ему рассуждать о красоте светских девиц. Надо полагать, между собой они постоянно смеются над его безобразием… Кейтон почувствовал, что в глазах темнеет, и в душе закипает злость. Впрочем, чем они отличаются от остальных? Тот же Ренн так подчеркнуто вежлив и внимателен, — не потому ли, что просто свысока жалеет его? Чёрная плесень осознания собственной ущербности исказила душу Кейтона, в ней угнездились дурная подозрительность и угнетающая мнительность. Перекошенная душа коверкала и достоинства — его сильный ум служил все более проступавшей злости. Он не солгал в работе, сданной Гритему, ибо подлинно ощущал в себе поминутно сменяющие друг друга помыслы. Кейтон творил мерзости и услаждался ими, но спустя часы уже не мог понять, что заставило его пасть столь низко?

Беда его была в глубине духа — именно этим он и отличался от своих распутных дружков, едва ли, впрочем, это осознавая.

Ночь измывалась над ним до четвертого часа утра, пробуждая потаённое стремление к чему-то болезненному, тронутому порчей, потустороннему. Там, у бессонного рубежа, за угаром разврата и странного паралича духа, сумеречный ум видел симптомы болезни души, загнивание чувств, угасание душевного жара, напоминал, как живучи в памяти былые невзгоды, унижения, обиды, как губителен обман дурманящих зелий и напитков, к коим он прибегал, чтобы смягчить боль.

Неожиданно где-то на грани полусна вспомнил покойного брата. Льюис приехал в тот год на каникулы из Мертона. Ему, Энселму, было тогда десять лет. Брат был для него воплощением ума и силы, ещё не понимая собственного уродства и не умея сравнить себя с братом, он восхищался им и боготворил его. Как-то Энселм стал невольным свидетелем разговора между Льюисом и его грумом Джоном Керби. Последний восхищённо описывал какого-то предприимчивого пройдоху Чарли, который, если в навозную кучу упрятать десять фунтов, способен руками перетереть навоз — но найти купюру! Такой своего не упустит!