И нашла там, где и ожидала, — у реки. Люк стоял, прислонившись к стволу могучего старого дуба, неподвижно глядя на серовато-бурую воду, струящуюся меж обомшелых камней. Весь его вид выражал беспредельное одиночество.

Мадлен почувствовала к нему прилив любви и нежности такой силы, что ей стало трудно дышать. Она поняла, что будет любить его до своего смертного часа. Как все странно: когда-то она не выносила даже его присутствия, а сейчас сделала бы что угодно, лишь бы облегчить его боль…

Она медленно пошла к нему, утопая ногами в темной опавшей листве. Шорох листьев оповестил Люка о чьем-то приближении, и он обернулся, но при виде Мадлен глаза его не оживились.

— Здесь слишком холодно. Возвращайтесь в дом, — безапелляционно заявил он.

Она помедлила в неуверенности.

— Я подумала: может быть, вам сейчас нужен друг?.. Но если хотите еще побыть в одиночестве — я уйду.

— Кажется, я имел вдоволь одиночества. — С грустной улыбкой он протянул руки, и она молча пришла в его объятия.

— Вы очень любили его? — спросила Мадлен.

— Людовика? — Она услышала его тихий вздох. — Я недостаточно хорошо знал нашего короля, но в тот день, когда мы покидали Париж… — Он пожал плечами. — Несмотря ни на что, он сохранял спокойное достоинство, и ему было больно, что так обращаются с ним его подданные. Именно это и побудило меня предложить свою поддержку и свою шпагу, если понадобится. При всех своих ошибках Людовик был хорошим человеком и неравнодушным. Он не заслужил такой смерти. Это убийство ляжет пятном позора на всю нацию!

— Теперь конец всем надеждам на восстановление монархии. — Отчасти Мадлен была рада этому: если бы возникла новая оппозиция, Люк непременно примкнул бы к ней.

— Ничего не закончилось, — ответил он со спокойной решимостью. — Те из нас, кто обещал поддержку Людовику, теперь выступят за его сына.

— Значит, вы снова будете сражаться? Он упрямо выпятил вперед подбородок.

— Надеюсь!.. Наши революционеры уже преступили все границы…

— О, Люк!.. — Мадлен была искренне расстроена.

— Не волнуйся, Мади, — сказал он потеплевшим голосом, — бои не дойдут до этих мест…

— Я боюсь не за себя, — резко ответила она.

— Значит, за меня? — Не дождавшись ответа, он продолжал: — Ты так никогда и не согласишься признать, что чувствуешь ко мне?

— Люк, я…

Он захватил рот Мадлен своими теплыми, жаждущими губами и целовал ее до тех пор, пока у нее не закружилась голова. И еще она почувствовала, что у нее начинают подкашиваться ноги. Но тут Люк еще теснее прижал ее к себе.

— О, Мади! — простонал он. — Если ли бы вы только знали, как нужны мне.

«Нужны мне» не значит «Люблю вас», но сейчас, в его объятиях, и первое показалось ей достаточным.

— Вы пойдете за меня, Мади? — спросил он снова, и на этот раз она могла дать только один ответ:

— Да.

На следующей неделе Люк получил еще одну печальную весть. Арман Тюфен, маркиз де ла Рюэри, скончался в замке своего друга в северной Бретани. Провал предприятия и последовавшие лишения подействовали на него так же, как и на Люка, но маркиз не сумел справиться со столь жестоким испытанием. Республиканские солдаты обнаружили еще теплое тело, обезглавили его и выставили голову на пике у ворот замка.

Люк встретил новость с каменным лицом.

— Арман был достойным человеком, — только и было сказано.

Он никак не показал своего горя, однако Мадлен знала, что чувствует Люк себя ужасно. Он не стал бы плакать в открытую: воспитание не позволяло ему подобного проявления слабости, зато ей ничто не помешало убежать в свою комнату и плакать за него.

Глава девятая

Родственники Мадлен восприняли сообщение о предполагаемом ее замужестве довольно неоднозначно. Люку пришлось официально испрашивать у Лемуа-старшего разрешения на брак, хотя сам старик считал это уже fait accompli[19]. Они с женой любили Люка и даже восхищались им, но не могли не испытывать сомнений относительно последствий такого неравного брака.

Свадьбу решили справлять с соблюдением всего обряда. Правда, здесь возникали кое-какие трудности, которые следовало обойти. Поскольку приходский священник присягнул светской власти, то для совершения церемонии он не подходил. Если бы он обвенчал Мадлен, в глазах церкви это не было бы настоящим браком. И все же проблему можно было решить. Священник, служивший рождественскую мессу, по-прежнему скрывался в их краях, и тетушка была уверена, что сможет договориться с ним о совершении обряда. К сожалению, ради сохранения тайны свадьбу планировали проводить при малом стечении народа. Это вполне устраивало Люка, не имевшего здесь друзей, которых он хотел бы пригласить, а также заинтересованного в неразглашении своего имени. Мадлен понимала это, и все же не могла избавиться от мысли, что он стыдится ее.

— Да он ведь предложил тебе выйти за него замуж! — урезонивала ее тетушка. — Сама подумай, как сильно он должен любить, чтобы сделать это!..

Мадлен хотела надеяться, что это сущая правда. Временами Люк был так нежен и заботлив, что она почти верила в его любовь, и все же он никогда не произносил этого слова.

— В прежние времена это был бы неслыханный брак, — продолжала тетушка. — Пусть твой избранник потерял дом и титул — все равно он стоит гораздо выше нас, и, вероятно, он гораздо богаче, чем мы даже можем представить…

До этого момента Мадлен не задумывалась над финансовым положением Люка. Она знала, что у него есть деньги на фураж для лошадей, да и себе он не отказывал в разных мелочах. Разумеется, он должен был получать доход от своего парижского дома и от земли в Нормандии, но ясно, что этих средств не хватало для того, чтобы отстроить поместье, иначе он бы не жил на ферме. Тем не менее, она полагала, что их ожидает достаточно обеспеченное будущее.


Следующие недели были самыми счастливыми и самыми ужасными в ее жизни. Временами Люк бывал нетерпелив и властен, временами — нежен и ласков. Они поссорились из-за свадебного платья. Мадлен настаивала на том, чтобы его сшили она с тетушкой, Люк же говорил, что в этом нет надобности. В Ванне есть искусные портные, и он не видел причин, мешающих заказать свадебный наряд одному из них. В конце концов, он буквально притащил ее в город и уговорил сделать заказ. Однако когда он хотел еще и оплатить расходы, Мадлен решительно воспротивилась: уж в этом-то он не мог своевольничать!

Времена стояли смутные. Как раз тогда, когда Люк и Мадлен привыкали друг к другу, обстановка вокруг была неспокойной. Боевые действия развивались неудачно для Франции, и Конвент объявил призыв тридцати тысяч рекрутов. Каждая провинция, включая и Бретань, должна была представить свою квоту. Это еще не была всеобщая мобилизация, но в случае недостатка добровольцев соответствующее количество предстояло выбрать по жребию, в котором участвовали все без исключения неженатые мужчины и бездетные семейные в возрасте от восемнадцати до сорока лет. Излишне говорить, что в этот период число браков резко возросло, и Мадлен подумывала о том, чтобы ускорить собственное венчание.

Впрочем, Люк не был зарегистрирован в провинции, что в данном случае оказалось кстати. После гибели маркиза де ла Рюэри он видел во французской армии врага и поделился с Мадлен своей решимостью скорее примкнуть к эмигрантам, нежели стать республиканским солдатом. Дрожала и тетушка. При одной только мысли о том, что жребий может пасть на одного из ее сыновей, ей становилось плохо. Ги недавно исполнилось восемнадцать, и его заявление о том, что он лучше преступит закон и будет скрываться, чем пойдет в армию, не прибавляло покоя матери.


Недовольство крестьян, в конце концов, нашло выход в массовых беспорядках. Возникало множество инцидентов, подобных тому, в котором участвовали в прошлом году Люк и Ги. Производивших набор офицеров избивали, а их столы ломали. В некоторых местах убивали республиканских чиновников и угрожали их семьям. Одним словом, молодежь Бретани и Вандеи ясно дала понять, что не уйдет своей волей с родной земли.

Ни Люк, ни Мадлен не одобряли беспорядков, потому что в их памяти слишком живы были воспоминания о парижских событиях. Безрассудство и жестокость там и тут одни и те же, довольно резко втолковывал Люк молодому Ги, хотя причины и разные. Постепенно некоторые повстанцы собирались в более организованные отряды, совершавшие рейды по окрестностям и нападавшие на республиканцев в городах.

Жребий, однако, миновал семейство Лемуа, и оба парня остались на ферме. Но Ги был недоволен: несколько его друзей присоединились к отряду повстанцев, и лишь привязанность к отцу и матери помешала ему сделать то же.

И еще одна вещь беспокоила Мадлен — дружба Люка с Жоржем Кадудалем. Кадудаль, старший из десяти братьев и сестер, обладал впечатляющей внешностью и живым умом. Бывший студент-гуманитарий Ваннского коллежа, он умел поддержать интереснейшую беседу на любую тему, чем и привлек в свое время Люка. Сейчас он был тесно связан с повстанцами, и Мадлен боялась влияния, которое он может оказать на Люка. Она поделилась своими опасениями с Ренаром, когда тот снова появился на ферме.

Ренар рассмеялся.

— О Боже, Мадлен! Разве я не говорил тебе, что твой Люк — один из предводителей? Жорж не влияет на него. Скорее — наоборот. Твой жених уже участвует в движении, и ты ничего не можешь изменить. Если тебе нужен хозяйственный муж, не интересующийся ничем, кроме работы на ферме, то твой брак будет ошибкой.

Люк отказался обсуждать с ней этот вопрос, сказав только, что никакой опасности не существует и он знает, что делает. Кроме того, при всяком удобном случае он совершенствовал свою способность целовать ее до умопомрачения, что прекращало любые расспросы.

Приближался май, месяц их свадьбы. К этому времени оставался нерешенным лишь вопрос о будущем доме. Мадлен предлагала снять небольшой домик в Ванне, однако дядюшка и тетушка предостерегали ее от поспешных поступков. Они настаивали, чтобы молодожены пожили какое-то время на ферме. Как ни странно, Люка вполне устраивал именно этот вариант.