Ее тетушка одобрительно улыбнулась и принялась рассказывать о ферме и о деревушках в округе.

— Ближайший город отсюда — Ванн, — продолжала она. — До него два-три часа езды в зависимости от погоды. Младший брат Мадлен рыбачит там. У него есть своя лодка, и он вполне управляется. Мы его часто видим. С Ренаром, моим старшим племянником, дело другое. Мы никогда не знаем, где он и когда объявится. — Она неодобрительно нахмурилась. — Мне бы очень хотелось, чтобы он обзавелся хозяйством, как его брат, Тьери, но боюсь, он слишком многое унаследовал от отца.

Эта женщина заговорит кого угодно, подумал граф, откидывая голову на спинку кресла. Его начинало развозить в тепле кухни. Какое-то время спустя он оставил попытки держать глаза открытыми и задремал. Все происходящее вокруг куда-то отодвинулось, и он почувствовал себя почти умиротворенным. Сквозь дремоту он слышал звяканье горшков и кастрюль, шипение жира на сковороде, приглушенные голоса и шаги. Мадам Лемуа сказала что-то, и Мадлен отозвалась веселым голосом. Граф вздохнул и погрузился в сон. Он уже не видел ни того, как Мадлен поспешила подхватить едва не упавшую на пол кружку, ни того, как она озабоченно нахмурилась.

— Ты уверена, что он не слишком слаб? — с тревогой спросила она тетушку.

Та улыбнулась.

— Похоже, в нем больше сил, чем мы думали. Он будет жить, моя милая. Нет причин для беспокойства. — Она задумчиво посмотрела на Мадлен, а затем спросила со свойственной ей прямотой: — Нет ли между вами чего-то большего, чем дружба?

— Нет. — Мадлен почему-то почувствовала себя виноватой, хотя ее ответ не был ложью.

Тетушка одобрительно кивнула.

— Хорошо. Такой человек, как он, никогда не смог бы жениться на тебе.

Граф проспал около двух часов. Разбудил его только приход хозяина фермы с сыновьями. Он проснулся и обнаружил, что на кухне стало тесно от грубоватых здоровяков, разговаривающих на непонятном ему языке, вероятно бретонском. Сквозь голоса доносился стук расставляемой на столе посуды.

— Так ты, наконец, пришел в себя, — прокомментировал дядюшка Мадлен по-французски, но с сильным акцентом.

— Мсье, — де Ренье попытался встать, но фермер жестом остановил его.

— Мы тут обходимся без церемоний, парень, — сказал Лемуа-старший, неодобрительно разглядывая открытую рану у него на виске. — Всякому видно, что ты еще не совсем очухался.

Старик понравился графу с первого взгляда. В его серых глазах светились доброта и ум, и этот свет преображал в остальном ничем не примечательное морщинистое лицо.

Лемуа взял поданную женой кружку сидра и снова обратился к графу:

— Кажется, я должен поблагодарить тебя за то, что ты доставил Мадлен домой в целости и сохранности.

— Я рад был разделить с ней это путешествие.

Фермер улыбнулся и жестом указал на молчавших парней:

— Это мои сыновья, Ги и Леон. Они не всегда помнят о хороших манерах, но мальчуганы славные.

Ги Лемуа наклонил голову и улыбнулся. У него было приятное лицо и отцовские каштановые волосы. Рядом с братом он казался почти щуплым.

Несмотря на боль в голове, граф встал и ответил на приветствие молодого человека. Повернувшись же к светловолосому гиганту, он был удивлен и раздосадован: глаза парня выражали враждебность. Кто, как не Леон, должен был чувствовать себя неловко? Этот увалень мог бы, по крайней мере, извиниться.

— Мсье, — достаточно учтиво обратился он к Леону, но при этом машинально выпятил грудь. Мгновение они сверлили друг друга взглядами, а потом Леон первым отвел глаза.

— Пора бы приниматься за еду, — обеспокоено вмешалась тетушка Мадлен.

Ее муж согласился и поспешил представить переминающегося за его спиной с ноги на ногу мужчину. Это был Рауль Дюпре. Он работал на ферме и иногда участвовал в трапезе. Дюпре был во всех отношениях менее примечателен, чем младшие Лемуа.

Все семеро сели за длинный деревянный обеденный стол. Во главе стола, напротив жены, сидел старший Лемуа. Графа посадили между Ги и Мадлен. На столе стояло жаркое из кролика, хорошо приготовленное и искусно приправленное специями, а также свежеиспеченный хлеб и масло. Когда граф сделал комплимент хозяйке за ее стряпню, женщина тепло улыбнулась.

— Еда у нас простая, — сказала она, — но сытная… и, благодарение Господу, ее всегда вдоволь.

Это, безусловно, было правдой, и граф поразился тому, сколько едят молодые парни. Разговор велся на смеси бретонского и французского, что, как позже понял Люк, делалось из уважения к нему. Семейство Лемуа очень пристойно владело французским, равно как и — к немалому удивлению графа — Мадлен достаточно бегло болтала на бретонском.

Люк управился со своей тарелкой, но, когда мадам Лемуа предложила наполнить ее еще раз, он покачал головой и, принеся извинения, встал из-за стола. Головная боль усилилась, и он понимал, что лучше вернуться в постель. Перенеся ноги через скамью, он встал и, неожиданно для себя, покачнулся. Встревоженная Мадлен тоже встала.

— Я хорошо себя чувствую — право же, не стоит беспокоиться, — заверил он ее.

И граф самостоятельно добрался до лестницы. Однако к тому времени, когда он попал на чердак, перед глазами уже плыли разноцветные круги, и он был несказанно рад возможности растянуться на кровати. Из окна струился свет, казалось усиливавший головную боль, и граф прикрыл глаза рукой.

Он вздохнул и попытался разобраться в природе тоски, нахлынувшей на него. По-видимому, причина в одиночестве. Увидев, как быстро Мадлен нашла свое место в семье Лемуа и как довольна своим возвращением, он понял, что потерял. Она больше не нуждается в нем. Это обстоятельство должно было принести ему облегчение, а принесло, наоборот, пустоту и обиду. Граф встал и подошел к своему сундуку, который кто-то заботливо поставил в ногах кровати, порылся в нем и нашел аккуратно сложенный кусок пергамента. Он вез от короля не одно письмо. Его заверяли, что об этих письмах не знает никто, кроме короля и слуги, который вынес их тайком из Тюильри. Возможно, это было правдой, когда он выезжал из Парижа, но в какой-то момент власти прознали о письмах. Опрокинувшийся экипаж — это случайность? И тот человек, который пробрался к нему в комнату, тоже? Граф не сомневался: за ним охотятся. Оставалось только гадать, насколько власти осведомлены об истинном содержании писем.

Так или иначе, первое письмо уже было доставлено Арману Тюфену, маркизу де ла Руэри. Ветеран американской войны за независимость, де ла Руэри, желая большей власти для бретонского парламента, был, однако, роялистом. Граф не знал в точности содержания того письма, но де ла Руэри остался доволен, прочитав его, и поинтересовался, может ли он рассчитывать на помощь графа, в чем и получил незамедлительные уверения.

Второе письмо адресовалось непосредственно графу де Ренье. Королевская печать на нем была сломана, поскольку граф уже читал письмо. Еще раз пробежав глазами пергамент, он почувствовал прилив того же беспокойства, что и после первого чтения.

В письме граф де Ренье объявлялся представителем королевской власти и всем лицам предлагалось оказывать ему поддержку во всех предприятиях. Граф не просил таких полномочий и был потрясен, получив их. Положение короля вызывало в нем глубокое сочувствие, он был готов помогать ему, но в том, что сам может как-то влиять на события, очень сомневался. Поэтому он не слишком-то обрадовался, удостоившись особой королевской милости.

Де Ренье устало потер пульсирующий висок. Очевидно, король ожидал помощи с запада и надеялся, что граф сыграет свою роль в организации этой помощи. Такое предприятие могло потребовать определенного времени. Более настоятельных обязанностей у графа не было, как не было и никого, кто по-настоящему интересовался бы его судьбой, — стало быть, он находился в лучшем положении, чем большинство тех, кто уже сейчас рисковал своей жизнью. С этой довольно меланхолической мыслью он погрузился в сон, все еще сжимая в руке королевский пергамент.

Наутро в голове ощущалась лишь слабая тупая боль, и тело слушалось гораздо лучше. Спустившись вниз и набрав горячей воды, граф умылся и побрился. Надев чистую рубаху и лосины, он почувствовал себя почти здоровым и пошел на кухню. Мадам Лемуа, непрерывно болтая, накрыла ему завтрак. Обращаясь к нему, она неизменно произносила титул, и это начинало раздражать. Слишком неуместно звучало обращение «граф» на простой фермерской кухне.

— Во Франции больше нет графов, — заявил он, наконец.

Она пожала плечами.

— Мы, в Бретани, продолжаем пользоваться этим словом независимо оттого, что говорят в Париже.

Граф не сдержал улыбки.

— Мое имя — Люсьен, но друзья называют меня Люком. Мне было бы лестно, если бы вы и ваша семья называли меня так.

Казалось, просьба ее удивила, но удивила приятно. Люк, сам того не ожидая, завоевал расположение тетушки Мадлен. А ее самой на кухне не было, граф даже подумал, уж не избегает ли она его?..

Он вышел из кухни далеко не в лучшем расположении духа, хотя утро было прекрасным. Тепло солнечных лучей согревало землю. Граф остановился посреди двора, чтобы осмотреться, и удивился величине и процветающему виду фермы. Дом окружали многочисленные каменные постройки, среди которых был и просторный погреб, он примыкал к самому дому, и длинная конюшня.

Люсьен направился к ней, желая посмотреть, в каком состоянии его лошади. Войдя, он остановился, давая глазам привыкнуть к темноте. Внутри было холоднее, чем во дворе, и пахло сеном и старой кожей. Две лошади стояли в одном просторном стойле, которое, как он подозревал, первоначально предназначалось для коров, но жеребца нигде не было видно. Снова выйдя во двор, он обогнул конюшню и обнаружил своего коня в загоне за ней. Жеребец пасся в компании стройной кобылы. Когда он подошел к изгороди поприветствовать хозяина, граф убедился, что лошадь хорошо вычищена.