Солнышко отказалось заглянуть в «студию». Да что там: было бы странно, если бы под таким углом в комнату попали прямые лучи – это противоречило бы физике. Больно уж оконца, забранные решетками, были крошечные, да еще и расположены под самым потолком.

После рюмочки коньяку Арнольдик перешел к следующей стадии обольщения, которую и провел вполне успешно – профессионал, не любитель.

Кофе и «коньяк» сделали свое дело: Маринка сняла шапочку. Портретист долго разглядывал ее, прежде чем заявить:

– А потом я напишу тебя без шляпки. У тебя очень интересное лицо. Но свитер никуда не годится – нужно будет придумать что-то более подходящее. Например…

Задумчиво прищурился, обхватив подбородок пятерней, отчего узкие губы оказались перечеркнуты указательным пальцем.

– Например, например… Пожалуй, хорошо было бы в чем-то таком летящем, струящемся. Свободном, но в то же время, облегающем. Полупрозрачном… Ну-ка, встань сюда. Вот так, так… Ах, какой дурацкий свитер, он уродует твою фигуру. Смотри, как ты будешь выглядеть на картине. Лишний объем мы уберем…

Подвел доверчивую Маринку к зеркалу, встал позади нее, собрал свитер за ее спиной в кулак, натянув до предела:

– Смотри, какая красота! Разве ее можно прятать под этой чудовищной одеждой? Ты только посмотри на эту талию, на эту грудь! Это же чудо, а не грудь!

Уж какое чудо он усмотрел под свитером грубой вязки? Однако продолжал восхищаться, хотя Маринка с трудом различала его слова: и говорил, и целовал одновременно:

– Ах, муза моя! – чмок в шейку. – Медея! – чмок за ушком. – Наяда моя, Галатея! Я изваяю тебя в мраморе! Это тело, это восхитительное тело, его непременно нужно запечатлеть для потомков…

Шаловливые ручки уже ловко стаскивали свитер, язык же не умолкал ни на секунду, чтоб глупая жертва не успела одуматься:

– Ах, какая милая грудка! Ты совершенна, как Венера! Только, к счастью, руки никто не оторвал. Ах, какая у тебя нежная кожа – детка, в мраморе ты будешь как живая! И вот эти прожилочки, тоненькие, голубенькие – посмотри, камень сможет передать их именно такими, совсем живыми. Я сделаю тебя бессмертной, девочка моя! Ты будешь моею Джокондой!

Сначала она пыталась противостоять его настойчивым ласкам, но руки его казались не руками, а ветвями заколдованного дерева: они опутывали ее, Марина с силой отрывала от себя одну руку, на ее место приходила другая. Будто вместо двух рук у Арнольда их было несметное количество. И каждая желала получить свою долю, каждая хотела убедиться, что Маринка само совершенство, и что кожа ее нежна и прохладна, как мрамор жарким сентябрьским утром.

А потом ей уже расхотелось бороться с этими всемогущими руками-ветвями, и она отдалась в их власть, позволив себе расслабиться и получать удовольствие от их триумфального шествия по ее обнаженному телу.


Почти две недели была счастлива Маринка. Целых тринадцать дней и ночей была она счастлива!

Правда, за все это время она смогла позволить себе переночевать у Арнольда лишь четыре раза – родители и так уже начали поглядывать искоса: что это за курсовая такая, сколько ее можно писать?

Но и четыре ночи в сочетании с тринадцатью восхитительными днями – это так здорово! Да еще и после вынужденной многолетней зимы в сердце.

Тринадцать дней Маринка с утра до вечера сидела в самой уютной в мире студии, позабыв об институте. Тринадцать дней с утра до вечера, а четыре раза даже круглосуточно, чувствовала себя Евой в раю. А рядом был Адам. И пусть рай был ужасно маленьким и весьма скромным. И пусть от настоящих Адама и Евы они отличались отсутствием фиговых листков и запретным знанием – это все равно был самый настоящий рай, это было самое настоящее счастье!

А на четырнадцатый день грянуло отрезвление.

Все произошло до неприличия банально. Маринка пришла, а ее место оказалось занято другой. Адам никуда не делся, но обязанности Евы нынче исполняла уже другая дурочка. Пока еще такая же счастливая, какой всего полчаса назад чувствовала себя Маринка, такая же обнаженная и восторженная от своей наготы, какой Маринка была еще вчера.

Театрально заломив руки, Адам, то есть Арнольд, воскликнул:

– Прости, дорогая! Ты восхитительна, но нет предела совершенству. Я нашел еще более совершенную модель. Не мешай моему счастью – я умру без нее! Прости! – из честных голубых глаз выкатились две искренние слезинки.


Из Маринки слез излилось намного больше. Уверенность в себе, едва-едва обретенная, снова покинула ее. Из Евы, из Наяды, из Галатеи и Венеры с руками она опять превратилась в простушку. В обыкновенную, ничем не примечательную девчонку.


* * *

Ольга же пребывала на седьмом небе. Разумеется, от счастья. То есть не на седьмом, пока еще нет. Чуточку ниже – на шестом. Да, так будет правильнее.

На одно небо приспускала ее мать. Ежедневно, с настойчивостью дятла и изысканностью ручной пилы, старой и насквозь проржавевшей от времени, но все еще достаточно острой. Даже звук издавала соответствующий, скрипяще-завывающий.


Галине Евгеньевне хотелось счастья. Очень. По ее понятиям, оно заключалось, как минимум, в отсутствии обузы в виде великовозрастной дочери. Матери осточертело ее присутствие в доме. Надоело тратить деньги на одежду и питание для нее, ведь самой нужно было гораздо больше, чем выросшей дочери. Ольге что – молодая, симпатичная. На нее мешок надень да пояском подвяжи – уже за красавицу сойдет. А молодость Галины Евгеньевны давно помахала ей ручкой: «Чао, дорогая!»

Фигура, тщательно оберегаемая от лишних килограммов, поплыла в разные стороны – пока еще не сильно, но так тяжело было удержаться в более-менее приличных рамках. Вроде и ела по чуть-чуть, всю жизнь зверея от голода на бесконечных диетах, да и сидячий образ жизни Галина Евгеньевна никогда не вела: или ходячий – профессиональные издержки, или же лежачий – сугубо от личных пристрастий. Но, опять же, одна лежала редко. Стало быть, не належивала бока, а только расходовала калории. Однако в бедрах и на талии почему-то без конца что-то откладывалось. Что опять же не улучшало настроения.

Требовало капитальных вложений и лицо. Как ни ухаживала за ним Галина Евгеньевна смолоду, как ни старалась, какими кремами и масками не баловала кожу, а возраст опять же давал о себе знать. Появилась легкая одутловатость, отечность под глазами. Строго контролировала употребление жидкости, особенно старалась не пить воды на ночь, а утром все равно неизменно обнаруживала отечность под глазами и набрякшие веки. Несмотря на это, кожу прорезали заметные невооруженным глазом морщинки.

Нужно было и одеваться поэффектнее. Кто посмотрит на женщину «слегка за сорок», если у нее не идеальная фигура, несвежее лицо, и одета она в китайскую трикотажную кофточку? Никто. Следовательно, лежать ей придется одной, повода для расхода калорий больше не будет, и от этого они начнут откладываться не только на бедрах и талии, но и на животе, под мышками, на ляжках, во втором подбородке. Станут склеиваться друг с дружкой, и – о ужас! – уже совсем скоро превратятся в страшный, неизлечимый целлюлит.

Чтобы этого не произошло, Галине Евгеньевне нужны были деньги. Зарабатывала она… ах, да какой там заработок?! Слезы одни. Алименты от Конакова давно перестали поступать – Ольге-то, дуре здоровой, без малого двадцать три. А вместо того чтобы помогать матери, только тянет на себя весьма скромный семейный бюджет, дрянь!

Раньше было намного проще. Во-первых, Конаков, как порядочный отец, до дочкиного совершеннолетия регулярно подкидывал деньжат. Немного, правда, зато сам, без всяких судебных принуждений. И даже чуточку больше, чем полагалось по исполнительному листу. Во-вторых, Галина Евгеньевна всегда была эффектной женщиной, стало быть, недостатка в поклонниках не испытывала. А поклонники с пустыми руками в гости не ходят. Кто деликатесы несет, кто подарки в виде откровенного бельишка, а кто и совсем уж прагматично: деньгами за любовь платит. Ой, нет, «платит» – это уж как-то совсем грубо. Скажем, по-дружески помогает любимой женщине. И пусть деньгами получалось не особенно романтично, и уж тем более некрасиво, зато всем удобно: и кавалеру не надо голову ерундой забивать, рыская по магазинам в поисках подарков, а для Галины это самый рациональный вариант. Она сама знает, на что тратить деньги.

С возрастом привычный расклад стал меняться. Пропадали старые любовники, новых же почти не прибавлялось. Да и те, кого невероятными ухищрениями удавалось заманить, застав дома Ольгу, тут же переключали внимание на нее. Галина Евгеньевна злилась про себя, продолжая мило улыбаться гостям. Зато после ухода очередного любовника давала выход эмоциям, и уж тогда на дочь обрушивался целый водопад обвинений. В выражениях мать не стеснялась. Впрочем, она ничего не стеснялась даже тогда, когда Ольга еще пешком на горшке сидела.

– Сука! Ты чего жопой крутишь перед моими мужиками? Это ты мне пытаешься доказать, что тоже чего-то стоишь, мне, да? Ты, курва, лучше бы денег в дом принесла – вот тогда бы я поверила, что ты уже выросла. Тогда бы я поверила, что ты чего-то стоишь. Тебе двадцать три, ты же перестарком скоро станешь! Тебе замуж надо, а ты все ходишь, моим кобелям жопой подмигиваешь. Да ты, гнида, знаешь, что без них нам с тобой завтра жрать нечего будет? Мы от голода загнемся, доулыбаешься, сука! Сколько я тебя кормить должна? До старости? Это ты, ты должна меня кормить, дрянь неблагодарная! Я на тебя двадцать лет на спине пахала, а ты моих кобелей отбиваешь? Думаешь, так хороша, да? Ни хрена подобного! Молода – да, только молодость твоя ни копейки не стоит. Не забывай – пока что я тебя кормлю, пою и одеваю!

Тяжелыми словесами мамаша удовлетворялась редко. Все норовила швырнуть что-нибудь в неблагодарную дочь, а то и банально отстегать чем под руку попадет. Чаще всего тряпкой: едва очередной мужик за дверь выскочит, вышколенная дочь тут же принимается подтирать следы его пребывания: стол, мебель, полы. Чтоб духу кобелиного в доме не осталось. Мать приучила. Только зазевайся с уборкой, только оставь где хоть пятнышко, хоть пылинку – не рада будешь, что на свет родилась.