Однажды так захотелось настоящего мужика понюхать, что Оленька не удержалась. Воспользовавшись особо громкими возгласами, приоткрыла дверь в спальню, сунула любопытный нос – хоть так к этому делу приобщиться, зрительно.

Лучше б она этого не делала! Мало удовольствия видеть, как твою мать залетный кобель в хвост и в гриву имеет. Когда тебя – это одно дело. А когда мать… К горлу подкатила тошнота. А Оленьке всегда казалось, что подглядывать приятно. А еще лучше – когда за тобой подглядывают.

В один момент на смену восхищению сексом пришло отвращение. Гадость какая! Мерзость. Как она могла? О чем думала? И хорошо, что приходится в «Пятилетках» ходить – дополнительная защита. Если вдруг у нее в мозгу снова сдвиг произойдет – трусы не позволят наделать глупостей.

Свято место пусто не бывает. Если от секса ее стало воротить – что-то должно было занять освободившуюся нишу. Не может человек без радости жить. Даже когда все вокруг паршиво – должна быть отдушина.

Оля об этом не думала, все пришло само. Когда мать в очередной раз врезала ей пряжкой по заднице, что-то изменилось. Боль отдалась почему-то в паху, будто не мать пряжкой, а Кеба особенно глубоко засандалил чем положено. То ли Оленька всхлипнула, то ли всхлипнуло что-то в ней. И уж совсем не в тему вспомнилась картинка, как кобелек над ее маменькой пыхтел. Что первично, что вторично – поди разгадай. Главное результат: в «Пятилетках» приятно помокрело, в паху толчками разливалось тепло: ни дать, ни взять – будто с Лехой в подъезде побаловалась.

С тех пор и пошло. Мать ее лупцует, а она удовольствие получает. Сама разобраться не могла: ведь мать колошматит со всей дури – больно же! Оно-то больно, да. Но при этом не без существенной приятности. Тогда зачем нужны кобели, если и без них можно кайф ловить? Зато насколько спокойнее. Не надо никому подмигивать, никого ловить. Мама сама все сделает. И даже не догадается об этом.

Решено. Больше никаких мужиков.


* * *

Дочь Галина Евгеньевна ненавидела.

Она ей еще во время беременности кучу неприятностей доставила: жуткий токсикоз, растяжки на животе и бедрах, подурневшее лицо. Лицо после родов отошло, а растяжки на всю жизнь остались.

После ухода Конакова ребенок стал обузой. Нужно нового мужа ловить, а тут эта мелюзга под ногами крутится. Если б не она – Галина давным-давно бы жизнь свою устроила, как сыр бы в масле кувыркалась. Но кому нужен сопливый довесок?

Искала-искала большой любви, да так и осталась одна. Упрекнуть ее в бездействии никто бы не осмелился: «Лежачий камень» – это не про нее. Но не сложилось.

Оставалось надеяться, что после Ольгиного замужества и Галина судьбу устроит. А дочь ее на всю округу ославила, дрянь безмозглая: что может быть позорнее, чем когда девку накануне свадьбы бросают?

Счастье вновь откладывалось. Мягко говоря, любовь к дочери от этого сильнее не стала. 23 года дуре, а ты пои ее, корми! Трать с трудом заработанные копейки. Ладно б те зарабатывались, как в молодости. Так ведь красота имеет обыкновение угасать. Вроде то же лицо, то же тело. Но глаза потускли от несладкого жизненного опыта, кожа на щеках да веках пообвисла. Грудь со временем в наволочку превратилась – Ольга весь сок высосала, гадина! Зато в бедрах жировые отложения плевать хотели на аэробику.

Так надеялась: даже если и не устроит судьбу после Ольгиного замужества, на старости лет удобненько на крепкой шее зятя устроится – пусть тот ее и содержит. Ан нет. Эта дура сначала нищего физрука в дом привела, а потом и вовсе брошенкой оказалась. Плакали Галины мечты о беззаботной пенсии.

А главное – из-за чего? Она ж ее в ежовых рукавицах держала! Доктор как намекнул на нимфоманию – Галина сразу просекла, чем это дочери грозит. Она ведь и сама до этого дела охочая. Иначе б с Конаковым так и осталась – в принципе, приличный был мужик. Но один мужик – это скучно. Хотелось разнообразия. Хотелось много, разного, и желательно одновременно – чтоб сравнивать по свежим следам.

Но она-то, Галина, приличная женщина. Ну да, любит разнообразие – так разве ж это плохо? Мужчины тоже разнообразие любят – и кто их за это осуждает? Все так и говорят: мужику, мол, природой положено полигамным быть.

Чушь какая! Это женщина должна быть полигамной. Ей детей рожать. Значит, должна выбрать самого-самого достойного мужика. А как его найти, не имея возможности сравнить одного с другим? Враки психологические. Все люди должны быть полигамны – от моногамии одни сплошные проблемы.

Тем не менее, Галина – порядочная женщина. То, что ее взгляды на секс чуть более свободны, чем традиционные – ни о чем не говорит. По крайней мере, до нимфоманки ей далеко. Нимфомания в ее понимании – полное беспутство. Галя соблюдает внешнюю пристойность. А нимфоманка – это та, за которой кобеля стаями бегают, и стаями же рвут на части. Фу! Непотребство какое.

Она и без предупреждений доктора Ольгу в строгости держала. Не в воспитательных целях – сугубо из-за отсутствия любви к дочери. После операции стала и вовсе третировать. Каждый день вбивала ей ремнем понятия о девичьей чести, чтоб та раньше времени не узнала вкус запретных радостей. Чтоб соблазнов у девки не было. Пусть сначала замуж выйдет, чтоб матери за нее краснеть не пришлось. А потом уж пусть себе нимфоманит сколько угодно. Это уже будет не Галина проблема, а Ольгиного мужа.

Так нет же, эта дрянь все равно умудрилась по-своему сделать. Вот и не верь в силу природы. А расплачиваться кто будет? Она что, до пенсии должна Ольгу тянуть?

Злость в ней так и клокотала. Сдерживать чувства она никогда не считала необходимым, и колотила дочь от души. Все свои неудачи в удары вкладывала. Иногда переставала себя контролировать. Однажды так утюгом Ольгу приложила, что зуб той выбила – только это ее и остановило. Новые-то зубки недешево обходятся.

Чаша переполнилась, когда с трудом подцепленный кобель «сдулся», увидев Галину обнаженной. Не впечатлили его ее увядшие прелести. Пробормотал что-то нечленораздельное, да домой засобирался. Она его и так и этак – все впустую. Облом.

То, что она редкой нынче радости лишилась – еще терпимо. Но в кошельке-то копейки на автобус остались, а что они с Ольгой завтра жрать будут?!

И такая ее злость взяла. Сколько ж можно? Почему Ольга не тревожится по этому поводу? Дура здоровая – 25 лет, уже работает, а на зарплату разве что пару окорочков в месяц купишь. Сколько можно ее кормить? Эта шалава протрахала свое счастье забесплатно, а Галя должна ее содержать?! Ну уж нет. Она свое оттрубила. Теперь Ольгина очередь. Должна же когда-то восторжествовать справедливость!


Страсти в душе улеглись. Оленька чувствовала, что переродилась. На мужиков теперь взирала сверху: мстила им за то, что от них все беды на земле. В самом деле: где женщина – там мир, где мужик – жди неприятностей.

В школе, куда она попала по распределению, за ней принялся было ухаживать преподаватель физики Андрей Сергеевич Пертухов. Именно ему довелось стать в ее глазах олицетворением мужского отродья.

Во-первых, за то, что фигурой сильно смахивал на Кебу – издалека увидишь, и сердце разрывается: Генка! Пришел, миленький! А через секунду понимаешь: никакой это не Кеба. И Олю буквально захлестывала злоба: обманул, гад!

Во-вторых, на руке Пертухова посверкивало обручальное колечко, за что Оленька его презирала: дома жена ждет, учительские копейки пересчитывая, а эта сволочь тут глазки строит!

Жизнь без мужиков оказалась куда приятнее. Никаких хлопот по выискиванию «колокольчиков», никаких тревог – как бы ни залететь, да как бы мать ни застукала. Мир и покой. Мечта: мама сама все сделает, чтоб Оленька почувствовала все прелести мира. И беременности опасаться не надо: от побоев еще никто детей не рожал. А удовольствие практически такое же. Ну, почти такое. Зато в тысячу раз пристойнее.


В дверь позвонили три раза – условный сигнал от матери. Значит, привела очередную жертву. Оля привычно спряталась на кухне, прикрыв за собою дверь. Нельзя отбивать у матери клиента, иначе завтра придется запихивать в себя пустые макароны.

Однако на сей раз что-то, видимо, пошло не так – уже через несколько минут мать позвала ее елейным голоском. Оленьке это сразу не понравилось. Проколы у матери последнее время случались все чаще – кавалеры уходили, не попрощавшись. После этого Ольге здорово доставалось: мать не сдерживала себя, лупцевала от души. Но никогда раньше она не звала дочь при клиенте. Не к добру это.

Как была, в коротком халатике, без макияжа, с волосами, забранными в хвостик, Оля несмело заглянула в комнату.

– Знакомьтесь, Артем – это моя дочь Оленька, – все тем же елейным голоском произнесла мать, отчего дочери стало нехорошо.

На кровати сидел жирный боров лет тридцати с лишним, а может и за сорок – трудно угадать возраст по заплывшему жиром лицу. Мать стояла рядом, положив руку ему на плечо. Не понять – то ли по-дружески, то ли удерживая гостя на месте.

– Отличница, между прочим! Девятый класс – совсем взрослая. Деточка, расскажи нам, что у вас в школе творится? Как Ромка Дзасохов химичке петарду под стул подложил.

И Ромка, и петарда – все это было правдой. Только Ромка учился не в девятом классе, а в восьмом, а сама Оленька была его классной руководительницей, а отличницей она и вовсе сроду не была. Мать что, в маразм впадать начала? Рановато. Однако спорить не стала, и послушно рассказала историю о том, как у химички случился инфаркт после «невинного» Ромкиного розыгрыша.

Гость слушал напряженно – как и Оленька, не понимал цели рассказа. Мать улыбалась неискренне, изображая полный восторг. А когда дочь замолчала, попросила:

– А теперь, доченька, покажи дяде Артему, что ты с учителем физкультуры сделала.

От неожиданности та едва не поперхнулась воздухом – даже прокашляться пришлось. На что это она намекает? На Кебу? Как Оля к нему в штаны влезла? Или нужно срочно выдумать какую-то историю про другого физрука?