Скольких она до Генки «вызывала»? Сколько раз юбкой мотыляла вправо-влево, нужного эффекта добиваясь? Видать, немало. Это вам не скромница-Оленька, сразу видно. Одни только трусики-веревочки о многом говорят. Нормальная женщина такие не наденет. Оленька, например, простые белые носила, пока Гена ей более эротическое белье не купил. Впрочем, если быть честным, белье он ей покупал вовсе не для облегчения соблазнения, а для того, чтоб шрама не видеть.

В Маринке с первого взгляда угадывалась опытная женщина. Одни трусики чего стоят. Оленька в своих белых бронебойных, наглухо прячущих женскую сущность, искраснелась вся. А эта практически голая – и ничего себе, улыбается хищно, зазывно.

Просто смотреть больше не было сил. Руки без труда справились с застежкой бюстгальтера, и верхняя часть туалета полетела в неопределенном направлении. Трусики же снимать Гена не спешил: в принципе, и без них все видно и вполне доступно, в то же время они создают ощущение легкой одетости: пусть условной, но преграды. Такие трусики – как эффектная обертка для конфетки. Когда не знаешь, что лучше: то ли фантиком любоваться, то ли поломать красоту и насладиться тем, что внутри.

Настойчивые пальцы исследовали каждый сантиметр тела под веревочками, под крошечным лоскутом ткани – и фантик цел, и конфетку лизнул. Пусть едва-едва, почувствовав не вкус еще – предвкусие. Отчего желание лишь обострилось.

Маринка тихо млела, откликаясь на каждое его прикосновение вздрагиванием. Откинув спину назад, сколько возможно, и запрокинув голову, нагло подставляла под поцелуи округлые грудки с торчащими сосками. Склонившись над нею, Кеба послушно целовал их, безостановочно шаря руками внизу: играясь с веревочками трусиков, без конца подныривал под них пальцами для более глубоких изысканий, от которых Маринка тихо охала и чуть оседала.

– Хочу тебя, хочу…

Хочу. Какое простое слово. Невзрачное, короткое. Безликое. Как уместить в него все Генины мысли и желания? Он исследовал Маринкино тело и поражался новым открытиям: какая восхитительная грудь! Не маленькая и не большая. Не крошечная уголком, остренькая и неказистая, как у Ольги, а округлая, будто небольшой мячик разрезали пополам и приклеили к телу, предварительно снабдив полумячики чувствительными пупырышками. И они, пупырышки эти, соски, под его губами, под ласкающим языком вытянулись из мягких пуговок в твердые высокие кнопки, дерзко нацелившиеся в высоченный потолок.

Продолжая целовать стоящую перед ним Маринку, Кеба опустился на колени. Лицо его оказалось как раз против ее живота. Беленький, чистый. А в самом низу прямо по центру тоненькой стрелочкой уходила вниз, прямо в трусики, дорожка нежных беленьких волосков, словно указывая путь к блаженству. При взгляде на этот живот Гену снова обожгло неприятное воспоминание: белая извивающаяся змея, пересекающая упругий Ольгин живот. Змея, от которой он всегда брезгливо отдергивал руку. А здесь – лишь эротичная светлая стрелочка, этакая путеводная нить.

– Господи, как же я хочу тебя!


Трусики-веревочки пали к ногам.

Он подумает, что она шлюха. Так и есть: порядочная девушка не позволит жениху подруги снять с себя последнюю преграду. Ну да. Порядочная позволит снять только бюстгальтер. Шлюха, не шлюха – пусть думает что хочет. Все равно нельзя прокрутить обратно, как в кино, и будто ничего не было: вошла одетая, постояла, и вышла. Не получится. Значит, шлюха.

И пусть. Пусть лучше считает ее шлюхой, чем поймет, что Маринка влюбилась в него без памяти. Это так унизительно – влюбиться в чужого жениха за несколько дней до свадьбы. Хороша подруга невесты: из одежды – только босоножки, а вокруг них своеобразным последним бастионом легли трусики. Если она перешагнет через них – обратной дороги не будет.

Марина затаила дыхание – вот она, точка невозврата. Последний шанс познать женское счастье. Пусть не полное, всего лишь кусочек. Или отступить, так и не познав тайного. Потому что Арнольдик – далеко не тайное. Как показало сравнение, физрук одними только губами и руками способен окунуть в тайну куда глубже, чем Арнольдик всеми предназначенными для этого частями тела.

Перешагнуть или отступить?

Подлое блаженство, или честное ничто?

Кеба подхватил ее на руки и понес в сторону матов. Маты – это уже по ту сторону точки невозврата, или еще по эту? Или это и есть сама точка, самый ее пик?

– Нет, постойте!

Он остановился:

– Что не так?

Всё так, глупый! Всё так. Как ты не можешь понять: это же так трудно – принять решение. За какую соломинку ухватиться на краю бездны?

– У вас есть простыня?

– Простыня? Какая простыня?

– Желательно чистая.

Вот она, соломинка. При удачном стечении обстоятельств она может стать крепкой веревкой. Все правильно, без простыни никак. Если не получается красиво – должно быть как минимум чисто.

Воспользовавшись замешательством физрука, Марина тихонько выскользнула из его рук и теперь стояла на полу, в нескольких шагах от осиротевших трусиков. Наблюдать за таким непотребством не смогла: подняла их, бережно положила на сумку.

Кеба нетерпеливо стягивал спортивные брюки:

– Далась тебе простыня!

– Далась. Я не могу плясать голой задницей на грязном мате. Тут у вас кто только ни кувыркался. Плюс их иногда еще и по прямому назначению применяют, кроссовками топчут.


Кто ее такому приемчику научил? Это ж надо постараться – такое динамо прокрутить!

На нем оставались одни трусы. Ясное дело – пути назад быть не может. Не одеваться же, несолоно хлебавши, из-за отсутствия банальной простыни?

А главное – Гена при всем желании уже не смог бы остановиться. Оленьке в последнее время приходилось хорошенько поработать, чтобы получить от жениха желаемое. Зато ее подруге уже второй раз удается завести его с пол-оборота. А главное – как завести! Когда головой в омут, наплевавши на глубину. И на без пяти минут тещу тоже плевать: сожрет, конечно, гюрза, ну да это будет потом. А может, повезет, и она ничего не узнает? В любом случае – плевать. Сейчас плевать на все, кроме одного: где взять простыню?!

– Где ж я тебе простыню найду? Это ж не баня.

В надежде, что все еще обойдется, прижался к Маринке, руки вновь устремились к ее манящим прелестям.

Ласки та принимала не только с нескрываемым удовольствием, но и с ответной податливостью. Тем не менее оставалась тверда:

– Я не лягу на грязные маты. Но это вовсе не значит «нет».

Он и сам понял, что «нет» ему уже не грозит. Ее, похоже, действительно волнует лишь гигиена.

До Маринки здесь были четыре студентки. И хоть бы одну что-то не устроило. Особо брезгливые принимали позу «сзади я тоже хороша» – и волки сыты, и овцам нехило перепало. Уж на что Оленька у него чистюля, мнимые пятнышки с мебели да пола вытирает день и ночь – а о простынке и не пикнула. Сидела себе голой попкой на матах, ресничками стыдливо прикрывалась. Ну да с ней как раз все понятно: у нее это было практически впервые, от волнения думать ни о чем не могла.

В отличие от Оленьки, Маринка давно перешагнула через все эти волнения. У нее уже не романтика в голове, а логическое мышление: до меня тут кувыркались посторонние, обеспечьте-ка меня чистой простынкой, а потом имейте на здоровье. Опытная девка, жженая. Недаром он с пол-оборота заводится. Уж как она это делает – тайна, покрытая мраком. Однако результат не оспоришь: вон он, из трусов выпирает колоссом родосским.

Все верно: у жженых штучек свои тайные штучки имеются, чтобы так мужиков заводить. С полу-взгляда, с полу-прикосновения. Едва порог переступила – в глазах уже плещется: ну что, дружок, чем заниматься будем? попишем немножко, или сразу в койку? Ехидничает: что у вас, у преподавателей, за привычка – с разбегу под юбку?

Неожиданно кольнула ревность: «у вас, преподавателей». Выходит, он у нее не первый? Кто же первооткрыватель? Мининзон, которого студенты так метко прозвали Миничеловеком, или Одуванчик-Бодухаров? Остроумный народ студенты. Так кто: карлик-декан, или старикашка-историк? Больше ведь в институте мужиков-преподавателей нет.

Маринка жарко охала под его умелыми руками, с каждым охом прижимаясь к нему все плотнее. Ласкать руками стало мало. Пришел момент задействовать тяжелую артиллерию. Где взять простыню?!!

Эврика! Вспомнил!

– Есть пачка полотенец. Чистых, совсем новых, с бирочками. Чистые полотенца могут спасти отца русской демократии?

– Я полагаю, торг здесь не уместен. Но так и быть – несите, Киса.

Во взгляде – торжество. И – голод. Неизбывный голод. Такой бывает у тех, кто не ел отродясь. Или у тех, кто никогда не насытится. Нечто подобное можно было прочесть в Ольгином взгляде, когда она на мгновение распахивала реснички-опахала. У нее голод был первородный: еще не познала настоящего мужика, в Генкины руки попала неискушенной девочкой без девственной плевы.

Маринка смотрит похоже, но чуть иначе. Раз иначе – значит, именно так смотрят ненасытные. Ненасытные настолько, что и карлики годятся, и седовласые старцы?

Снова кольнуло что-то, похожее на ревность. Но нет. Ненасытная Маринка и ревность – понятия несовместимые.

Ну да это ее проблема. Гене только на руку: он постарается насытить ее здесь и сейчас. А завтра о ней позаботится кто-то другой.


Раздевать они все горазды: и арнольдики, и физруки. Как одеваться – так самообслуживание.

Мог бы, между прочим, и сказать что-нибудь. Впрочем, что говорить, когда все понятно без слов? Понятно, что продолжения быть не может, как бы хорошо им ни было вместе. Потому что у него – Ольга, у них свадьба на носу. У Маринки – никого. Зато теперь у нее есть воспоминание. Теперь она знает, отчего так масляно улыбается Конакова, говоря о будущем муже. Маринка тоже будет так улыбаться. Одна разница: Ольга может улыбаться открыто, Маринке же придется улыбаться за закрытой дверью собственной комнатки. Улыбаться, и рыдать в подушку. Потому что продолжения не будет.