– Это нормально, – подает голос вполне уже пришедший в себя Талгат. – У меня брат и дядя на скорой работали. Не дай господи послушать, как они шутят. От смеха вздернешься.

Короткий хохоток Арсена будит задремавшего студента-бармена, тот вспоминает об оплативших заказ посетителях и приносит им кофе.


– И ты прав оказался, хоть и не ведьма, – глядя в свою чашку, произносит Исин. Арсен выжидающе-вопросительно поднимает глаза.

– Завтра она к вашему Руденко поступит, – заканчивает Талгат. Ночь в ужасе шарахается от нового приступа Карапетянского хохота. Ольга удивленно смотрит на парней, пытаясь понять логику происходящего, где Арсен насильно жмет руку Исину, крича во всю глотку.

– Ай, молодца! Мужик! С Андрюхи теперь простава! – а потом, будто между делом, оборачивается к Ольге. – Вези его домой, мать, пока сам ходит.


Когда шаги и насвистывание «врача без границ» затихают в ночной тиши, Ольга поднимается из-за столика, тянет за собой Талгата.

– Давай, давай, герой. Время три, хоть немного поспать.

– Я к Ложкину. В гостиницу, – Исин тяжело поднимается следом. Арсен оказался прав и в том, что с каждой минутой Талгат выглядит все хуже. Сейчас, например, словно пил неделю беспробудно или употребил очень сильное психотропное. Заторможенный, с явной потерей ориентации в пространстве, язык заплетается – «стандартный расколбас после адреналинового шока».

– Угу, – Ольга направляет к машине, открывает перед ним дверь ауди, – садись, – обходит, ныряет за руль.


– У тебя отходняк будет позже, – еще в беспощадном свете ламп приемной пообещал Карапетян, щурясь на зрачки Кампински, словно через них заглядывал в ее программный код. – Или не будет вовсе. Золотареву веселее, он ему нос перебил, челюсть сломал, два зуба выбил. Язык цел.


– Если бы не ты, я вместо Мишки сейчас валялась бы у Арсена, – констатирует Кампински, выруливая на проезжую часть. – Как ты там оказался в этот момент? Я думала…

– Он к Джамале ломился, – наверное, так хреново выглядят люди под «сывороткой правды». Заторможенные зомби, отвечающие на любые вопросы, даже если их не спрашивают.

– Когда? – обалдевает Ольга. – Вчера?

Талгат смотрит вперед, если можно так сказать при условии, что правый глаз заплыл и превратился в щелку, а левый уже стекленеет надвигающейся отключкой.

– Нет. В Москву когда и Рита с нами.

Ольга кивает – поняла.

– Она не пустила его, – монотонно продолжает Талгат.

– Не сомневаюсь даже, – Ольга сворачивает во двор своего дома, паркуется у подъезда. – Ложкин отменяется. Идем.

– Она… – бормоча свою правду, Талгат на автомате покидает машину.

– Любит тебя, – звякает сигналкой Ольга, следит за тем, чтобы он двигался в верном направлении. – И будет теперь тебе верной до самой смерти. Давай, шагай и живи. Блин.


Тупая, ноющая, невыносимая боль, соперничая с душевной, резко возвращают его в этот мир. В глазах светлеет, а душа проваливается в вечный мрак, где урывками вспыхивают воспоминания. Рита в проеме двери, Соня скачет по облущенному бордюру, компания смеющихся людей за столиком в уличном кафе и почти физическая ненависть к ним. Ко всем вместе и каждому в отдельности. Ненависть похожа на второе тело, повторяющее контуры первого, но гораздо сильнее потому, что в ней нечему болеть. Она чистая энергия, она рождена для того, чтобы делать больно. Это она заставляет подниматься физическое тело, когда его слабенькие возможности на пределе, идти в слепую атаку и убивать.


Мишка вглядывается в лица, выбирая следующую цель. Вереница лиц закольцовывается – Рита, Ольга, Джамала, Исин, Карапетяны, Рита… Не найдя адресного выхода, не чувствуя движения вперед, ненависть впивается в собственное Мишкино тело. Словно адская змея запускает яд прямо в спинной мозг, нервную систему, выжигая их изнутри, голодной собакой рвет плоть. Миша не может сдержать стон, вернее, он даже не ощущает/не понимает его. Обратная сторона сделки с ненавистью – боль. Если тело не слушается, не поднимается на ее зов, ненависть начинает уничтожать его же. Потому что ей, по большому счету, без разницы, что уничтожать. Она не имеет понятия добра и зла, не делит тела на свое и чужое, не умеет сочувствовать и любить – она ненависть, энергия разрушения.

– Арсен Вагитович, как хорошо, что вы пришли! – громко, испуганно зовет высокий девичий голос из невидной темноты. – Тут пациент просто ужасно стонет, он проснулся, наверное.


Цепляясь за голосовые вибрации, Мишка словно пытается вынырнуть из-под воды, как будто там должно стать легче, но вверху, разочарованием и страхом его встречает вкус больницы, вперемешку с привкусом собственной крови.

– Людочка… – гремит в той же мглистой недосягаемости голос Карапетяна, – обезболивающее… – дальнейшие слова Золотарев не воспринимает, они становятся просто оглушающим шумовым эффектом, волной вибраций разной амплитуды и интенсивности, а потом по телу разливается слабость и странное безразличие к этой самой непрекращающейся боли. Она еще есть, она никуда не ушла, не исчезла. Просто Мишка как будто смог от нее отвернуться, упаковаться в вакуумную, тонкую пленку. Как овощ, завернутый мамой для хранения в холодильнике… карусель лиц останавливается образом Нины Андреевны. Ее строгим, готовым к осуждению, взглядом – Мишка опять не оправдал оказанное ему высокое доверие. Всезнающая мать, разумеется, донесет отцу. Оправдывая желанием какого-то странного добра, она всю жизнь выступает на противоположной стороне.

Плотнее укутываясь в пленку небытия, Мишка тонет во мгле полного безразличия к боли, матери, жизни.


Завидуя Талгатову забытью (иначе его нездоровую отключку не назовешь), Ольга призраком самой себя слонялась остаток ночи по сумеречной квартире, ставшей вдруг ну совершенно чужой, заполненной не вещами, но ворохом дней и событий. Словно листами кальки с чернильными набросками ситуаций и разговоров. Вот, например, первая встреча с Мишкой – здесь, стоя у окна и глядя в гипотетический «Северо-Запад», они обсуждали его перспективы.

«А на самом деле в тот момент я все время взглядом возвращалась к просматриваемой отсюда площадке перед местным торговым центром, залитой расплавленным солнцем февральской оттепели, и наивно ждала вновь увидеть случайную Незнакомку…»

Иллюстрации с кальки памяти оживают беззвучными слайдами, грозя вновь затянуть в прожитый уже день желанием исправить принятые тогда и казавшиеся правильными решения.


– Не исправить. Да и не стала бы! – шизофренически беседуя сама с собой, Ольга комкает полупрозрачную/призрачную бумагу, забрасывает в угол, откуда, накапливаясь завалами, прошлое мятыми листами шуршит теперь под ногами шепотом отзвучавших фраз.

– Shit… – в тон им шипит анакондой Ольга, незаметно для себя засыпая на «любимом Ритином месте», выбрав его, в выстуженной сквозняками из прошлого квартире, инстинктивно, на подсознании. Кутаясь в него и плед, Ольга мысленно (или во сне уже), возвращается в их первую с Ритой поездку за Городок. Еще не было ничего, лишь предвкушение, интерес, машина летит вперед, солнце слепит глаза, Рита кусает губы, а Ольга чувствует крылья за спиной. И вдвоем они едут, и едут, и едут…


Заканчивая смену, Арсен проводил до стоянки отца бывшего своего одноклассника, а ныне пациента.

Никита Михайлович приехал почти сразу, как дежурная медсестра сообщила о ночном происшествии. Успел поймать Арсена и теперь больше половины часа пытал вопросами, сводя к их к единому «кто виноват?» и, судя по всему, уже ответив себе на него.


– Теперь только ищет, как доказать, – отделавшись от Золотарева-старшего, Арсен набрал сначала Ольгу, не дождался ответа и перенабрал Талгата. – Так что готовьтесь. Кампински-то где?

– В душе, – обшаривая взглядом содержимое Ольгиного холодильника, бурчит в трубку Талгат. – Как сам-то?

Хмыканье Карапетяна красноречивее тысячи слов.

– Да уж получше, чем… сам знаешь, кто, – в его реальности слышны шаги, приглушенные или далекие голоса. – Смену сдаю. К Руденко когда Джамалку привезешь, скажи, что от меня, и не рычи так на него от ревности. Отелло.

– Да пошел ты… – почти беззлобно бурчит Талгат, оглядывается на появившуюся в дверях кухни Ольгу. – Вон, Кампински еще расскажи, что делать, – отдает трубку и «возвращается» в холодильник за добычей.


А Городок тем временем – как театр – полон слухов. В том смысле, что это обычное, рабочее состояние любых человеческих сообществ. Существует даже версия, по которой человеческий язык и развился-то только благодаря сплетням, стал более гибок, информативен и дал древнему человеку новую силу, не существующую доселе в природе.


«Мишку пытались убить! Он в коме!» – лейтмотив наползающего утра в Городке.

Сарафанное радио тиражирует всё новые версии посредством «испорченного телефона» и при участии недюжинной фантазии Нины Андреевны, ее дочери Светланы, а также Катерины Изотовой, вступившей не так давно в почетные членши истинных женщин Городка.


«Борца за справедливость пытались уничтожить!» – значится на первых виртуальных полосах слухов. Почему борца, с кем/чем и за какую именно справедливость, история умалчивает, отметая эти детали, как не очень важные в священной войне. Главное – борец, справедливость и убить, а расставить ключевые слова каждый может в любом удобном ему порядке.

«Московские конкуренты – подозреваемый номер один Исин Талгат», – уточняет один источник.

«Подозреваемый номер два – бывшая одноклассница Ольга Кампински», – подсказывает другой узнаваемый голос.