После купания становится легче. Глубоко вдыхая свежий, чуть сырой воздух, Ольга выходит на берег и падает на нагретую солнцем гальку. Вера опускается рядом, наклоняясь, целует желанные губы, ощущая на них вкус дыхания и ледяные капли воды.

Ольга широко улыбается, потягивается с удовольствием и смотрит глубоко-глубоко в небо. Вере кажется, что в ее глазах, как в колодцах, отражается млечный путь.

– Как хорошо, – Ольга протягивает Вере цветок кувшинки. – В воду поставь, а то быстро завянет.

Женщина улыбается.

– Где же я воды тебе, ему возьму? – она благодарна, она почти счастлива долей секунды.

Ольга, смеясь, берет кувшинку обратно и вплетает стебель в собственные мокрые волосы.

– Здесь, например!

Счастливо прикрывая глаза, Вера нежно качает головой, шепчет «сумасшедшая» и «я люблю тебя».

Откидываясь на спину, Ольга закрывает глаза. Ей слышится в происходящем другой голос, он растворен в этом воздухе, в каждом проявлении вселенной. Он наполняет ее и делает жизнь невыносимой (без нее).

«Так, наверное, замерзший Кай плакал в финале жестокой сказки датского сочинителя».

– Расскажи мне про Рим, – просит Ольга, глядя на Веру из-под полуприкрытых ресниц. – Вечный город. Я там еще не была.

– В чем же вопрос? – улыбается женщина, обводит кончиками пальцев контуры Ольгиного лица, носа, бровей. – Полетели? У тебя будет как минимум неделя каникул, пока все дела утрясутся со стартом проекта.

– Мне нужно в Питер, – чуть морщится Ольга. – Маман съезжает с квартиры.

– С той самой? – удивляется Вера. Ольга кивает согласно. – Да, с той.

Где-то очень далеко слышен шум машин. Или ветра. Стрекот кузнечиков, пересвист невидимых полевых птах.

– Ты переедешь туда? – негромко спрашивает Вера. За прошедшие несколько минут она уже рассчитала миллион комбинаций. Ольга пожимает плечами.

– Нет, пока не планирую.

Молчат, понимая, что ближайшее время ей, скорее всего, еще придется прожить в Городке.

– Я рассчитывала «Северо-Запад» с нашими конструкторами, – нехотя оговаривается Ольга. – В инженеры прошу у Семенова Талгата.

– Он нарасхват, – сомневается Вера. Ольга вновь пожимает плечами. – Тем более, – она щурится в небо, словно там уже видит башни строительных кранов. – От местных куча своих спецов топчется.

– Тот парень. Миша, – Вера исподволь наблюдает за Ольгой. – У вас странная дружба.

– Золотарев-старший его главным двигает от филиала, – Ольга в очередной раз жмет плечи и ерзает. – Колется что-то, – она садится.

К ее спине прилипли несколько мелких камешков. Вера счищает их ладонью, чуть дольше задерживая контакт, чем… Ольга через голову снимает мокрый лиф. У нее небольшая грудь, а соски от холода сердито топорщатся красными ягодинами.

– Где моя майка? – легко поднимается. Одежда осталась дальше на берегу, в двух шагах.

– Ты его давно знаешь? – Вера смотрит ей вслед. Ольга натягивает на голый торс сухую майку, снимает плавки, бросает их на гальку и берет джинсы.

– Я же отсюда. Учились вместе, – доносится ее голос. Представляя себя без плавок и в джинсах, Вера переживает странное ощущение – волнующее, но дискомфортное.

– Кого черт несет? – щурится Ольга вдаль. Над степной грунтовкой расплывается облачко пыли.


– Я вас видел вчера, – негромко, не глядя на Риту, говорит Миша. – Ни хера, правда, не понял.

Они сидят за столом. Война войной, а обед, как водится, по расписанию. Пусть даже легкий, который и обедом едва ли можно назвать.

– Ты давно, что ли, знаешь Кампински? – он поднимает глаза и смотрит в упор. Он боится услышать ответ. Это чувствуется всеми порами кожи, фибрами души и прочим, что, говорят, чувствовать не может вовсе. Рита смотрит в тарелку.

– Я тебя слышу, – негромко звучит ее голос. Поднимает глаза. Миша, напротив, отводит взгляд.

В саду голоса детей и Мишкиной мамы, зовущей внуков на обед. В их общем гомоне Миша и Рита слышат голос дочери так, если бы она одна там галдела сама с собой.

Рита ладонями закрывает лицо – это пытка. Это не жизнь. Это не-вы-но-си-мо.

– Ты давно ее знаешь, – устало, утвердительно произносит Золотарев.

– Целую вечность, – не менее твердо отвечает Рита, вскидывает зеленый взгляд так, как только она это делает. – С февраля.

Он, вспоминая, кивает. В феврале она приехала.

– Я не знала, что ты о ней тогда говорил, – продолжает Рита. – Мы познакомились… – не по-февральски теплый день отражается неуверенной полуулыбкой. – Возле «Эдельвейса». Скользко было, я чуть не упала, она оказалась рядом и поддержала меня.

Замерев, Мишка слушает голос. Негромкий, красивый и ядовитый смертельно. Она рассказывает сейчас ему, как повстречала ее! Ему! Здесь! У него дома!

– Заметь, не у нас. Дома, – когда его крик рассыпался в воздухе, произносит Рита. – За все эти годы мы так и не стали «мы». Есть ты, есть твоя жена, твоя дочь, этот дом, о котором… который тоже «твой», как и все в нем, – она не обвиняет, она убивает его словами, и он не понимает, как это происходит?! – А меня нет, – ресницы Риты блестят. – Я не хочу быть твоей женой, Золотарев! Я хочу быть собой!

– Так и будь! – кричит он, не понимая уже ничего.

Два абсолютно посторонних человека сидят за одним столом, по которому криво вдоль прошла трещина.


Когда она убежала наверх со словами «я слишком устала от вас всех, мне нужно побыть одной!», он еще посидел, пялясь на свое размытое отражение в пузатом, никелированном боку чайника, – «как вижу себя я, как видит меня чайник», затем поднялся и, слегка пошатываясь, вышел на улицу, словно на волю.

Но и здесь не обрел желанного покоя. В двух шагах от крыльца под отцветшим кустом сирени курит и топчется Саныч, добряк по жизни, страшно скрывающий ото всех свою природную лень и, непонятно за что, любящий старшую сестру Михаила Светку.

– Ты чего? – Миша за руку здоровается со свояком. Последний курит, хитро щурит сквозь дым свой левый глаз и не торопится отвечать. Он старше Мишки лет на восемь, и это, видимо, дает ему незыблемое право обращаться к последнему, как к пацану несмышленому, несмотря даже на то, что Золотарев, во-первых, далеко не пацан, а во-вторых, значительно выше Саныча на социальной лестнице.

– Мать сказала к вам сходить, к ним позвать, – добродушно басит первый. – А тут у вас бородинское сражение, – он хмыкает облачком дыма. – Бой в Крыму, все в дыму…

Мишка невольно оглядывается на дом.

«Что она имела в виду, когда говорила, что не хочет быть моей женой?»

– Отец детей в парк сейчас повезет, – продолжает Саныч. – Мороженое, все дела.

Золотарев бросает взгляд на запястье.

– Шестой, – подсказывает Саныч. Часов на Мишкиной руке не наблюдается. Последний согласно кивает.

– Поехали, – кивает первый, а потом кивает на окна Мишкиной спальни. – Остынет пока, успокоится.

Потоптавшись в сомнениях, Миша смотрит на свое единственное одеяние в виде полотенца, соглашается. – Я сейчас, только штаны надену, – Спешит обратно в дом.

Саныч хмыкает дымом ему вслед:

– Угу, и голову не забудь.


Когда Семеновы, наконец, уехали, и наступила долгожданная тишина, Ольга села по-турецки на берегу зеркального озера.

– Твоя секретарша, Джамиля, рассказала, где вы, и как проехать, – пояснил Семенов, едва пыль грунтовки ровным слоем припорошила его остановившегося железного коня. – А здесь и правда хо-ро-шо!

– Джамала, – автоматически негромко поправила Ольга. Джамка в детстве всегда обижалась, когда ее имя путали или произносили неверно.

– В Городок возвращаться не будем, – обронил Семенов Вере, кивнув при этом Ольге, мол, слышу. – Мой Пашка уже погнал твою лошадку домой, а я повезу любимую женщину.


Ольга вынула из волос увядшую кувшинку, опустила ее в воду.


На прощание Вера крепко пожала ей руку. Ольга отметила про себя, что это глупо, а потом передумала. Как ни крути, а Вера лучше знает своего мужа (исподволь зорко следящего за их общением). Все-таки двадцать лет или уже больше семейного стажа.


Дрейфуя у берега, кувшинка отбрасывает причудливую тень на подводную его часть.


Ольга не охотилась за Верой, как некоторые другие коллеги обоих полов. К ее удивлению, а затем удовлетворению, начальница с Олимпа оказалась интересной, знающей женщиной, опытнейшим специалистом, а не просто «женой генерального», с которым (к слову) на тот момент они находились в состоянии судебного развода. Она курировала именно архитектурное направление Компании, вникала во все, без исключения, проекты, участвовала в разработке новых и поддерживала уже запущенные. Иногда Ольге казалось, что вообще вся Компания держится если не на плечах, то сознанием этой милой женщины. И Ольга преклонялась перед ней как перед специалистом, женщиной, лидером. В то время она едва только пришла в Компанию и горела двумя страстями – любовной и карьерной. Место в ее душе было плотно занято Алькой, мысли и стремления – исключительно гениальными идеями, требующими немедленной реализации. А потом…


Из-под ресниц Ольга смотрит на стайку маленьких рыбок, словно в невесомости суетящихся в прозрачной воде под дрейфующей кувшинкой.


…а потом Алька ушла. На ее место пришли колоссальные рабочие объемы (правда, не индивидуальные) и холодное равнодушие в отношениях. Ольга будто мстила всем за нее, за свои чувства и нежность, а Вера неожиданно запала на странную грубость, на эту обжигающе ледяную властность, на филигранную игру слов, где рафинированной вежливостью звучит откровенная наглость. На то, как стремительно и откровенно Ольга ломает границы ее, Вериного, личного пространства.