— Разве я смел говорить? Ты раздавил бы меня своим гневом, если бы я признался тебе в любви к Элоизе де Нерак!

Лицо генерала скривила презрительная усмешка.

— Значит, из страха передо мной?!. Неужели ты воображаешь, что мне нужно послушание, основанное на лжи и измене? Право, я боюсь, что и без этого нарушения верности Герта была бы потеряна для тебя, как только она увидела бы Михаила рядом с тобой!

— Дедушка, ты заходишь слишком далеко! Уж не хочешь ли ты ставить меня, твоего наследника, последнего отпрыска нашего рода, позади какого-то проходимца, который живет с опозоренным именем?

— И который, несмотря ни на что, достигнет такой высоты, какой тебе никогда не видать! Он идет прямо к цели, пусть хоть весь мир обрушивается на него, ты же, несмотря на блеск титула, имени, происхождения, вечно будешь одним из тысячи, теряющимся в толпе... Оба вы — мои внуки, но только один из вас унаследовал мою кровь. Ты — портрет своей матери, от отца в тебе — лишь слабохарактерность. Михаил — мой отпрыск, и если бы даже его десять раз звали Роденбергом, все равно я признаю его истинным Штейнрюком!

Вот оно явилось, наконец, — это признание, в котором гордость деда так долго отказывала внуку и которого он никогда еще не делал ему с глазу на глаз. Теперь оно вырвалось у старика почти против его воли.

При последних словах генерала Рауль смертельно побледнел. Он не решился противоречить деду, но если что-нибудь могло усилить и без того безмерную ненависть его к Михаилу, так это именно такое признание.

Генерал прошелся несколько раз взад и вперед по комнате, словно желая немного успокоиться, и затем опять остановился против графа Рауля.

— Твоя помолвка уничтожена! После того, в чем ты сам мне признался, я не могу помешать Герте взять назад свое слово. Твоя мать объяснит тебе, что ты теряешь из-за этого. В этом случае мы, не в пример обыкновению, держимся с ней одного мнения. Должно быть, она тоже предчувствовала опасность, так как еще недавно сказала мне, что по ее настоятельной просьбе ты дал слово прекратить знакомство с Клермонами. Значит, ты и ее обманул, как меня, и все это из-за женщины, которая...

— Которую я люблю, люблю до сумасшествия! — пламенно воскликнул Рауль. — Не оскорбляй Элоизы, дедушка! Я не могу допустить это, потому что знаю — ты ненавидишь ее и Анри лишь за то, что они родом из той же страны, откуда и моя мать!

Штейнрюк пожал плечами.

— Мне кажется, твой дядя Монтиньи тоже родом оттуда, а ты знаешь, с какой симпатией и уважением я отношусь к нему! Но у этих господ чувствуется налет чего-то нечистого, подозрительного, хотя они и из хорошей семьи. Без всякой цели они втираются в здешнее общество и наверное в один прекрасный день исчезнут так же таинственно, как и появились однажды. И тогда наступит конец твоему роману, который, однако, стоит тебе блестящего будущего!

— Кто сказал, что этот роман кончится? Раз Герта осмеливается идти наперекор твоей воле и разрушать наши семейные расчеты, то наверное и я получаю этим право назвать своей женой женщину, имя которой может сделать больше чести нашему роду, чем имя какого-то Роденберга!

— Ты собираешься жениться на госпоже де Нерак? — с оскорбительной холодностью спросил генерал. — Может быть, ты рассчитываешь жить с женой на свое чиновничье жалованье? Ну, а мое отношение к этому вопросу едва ли нуждается в пояснении. Один раз я допустил чужой элемент втереться в нашу семью, во второй раз этого не будет — бед уже достаточно и без того!

— Дедушка, ты говоришь о моей матери! — вскипел Рауль.

— Да, о твоей матери, которой я обязан тем, что ты — чужой и мне, и своему отечеству, что ты с равнодушием, даже с отвращением отворачиваешься от таких вещей, которые должны были бы стать для тебя самыми священными на земле. Чего я только ни делал, чтобы вырвать тебя из-под вредного влияния! Но все было напрасно. Последний мужик больше привязан к своему клочку земли, чем ты — к своей родине. Ну, а около Элоизы де Нерак ты окончательно погибнешь. Если страх передо мной и сдерживает тебя теперь, то легко может случиться, что стоит мне закрыть глаза навеки, и ты сейчас же повернешься спиной к своему отечеству, став французом душой и телом.

Сквозь гневный тон, которым были произнесены эти слова, так ясно звучало мучительное страдание, что вызывающий ответ замер на устах графа Рауля. Впрочем, ему вообще не пришлось ничего ответить, так как в этот момент дверь открылась и в кабинет вошла его мать.

Гортензия не имела понятия о том, что здесь произошло. После ухода Михаила генерал заходил к ней на одну минутку, чтобы сообщить о смерти графини Марианны. О Рауле он не сказал ни слова, так как чувство справедливости запрещало ему открыто обвинять внука до того, как он даст ответ на обвинение.

— Ты здесь, Рауль? — сказала графиня. — Я ищу тебя, чтобы узнать, как мы с тобой устроимся: поедешь ли ты со мной или после меня. Я предполагаю отправиться сегодня же курьерским, чтобы как можно скорее быть около Герты.

Генерал наружно спокойно обратился к снохе:

— Рауль вообще не поедет. Появились обстоятельства, которые заставляют его остаться здесь.

Графиня испугалась, хотя и была далека от мысли об истинной природе этих «обстоятельств».

— Разве ему не дают отпуска? — поспешно спросила она. — И ты, папа, тоже не можешь уехать? Значит, Леон не ошибался вчера, намекая мне, что война неизбежна?

— Относительно этого я не могу ответить тебе с полной определенностью. Конечно, в воздухе усиленно пахнет войной, так что вполне возможно, что и Раулю придется встать под знамена.

— Что такое? — с ужасом воскликнула графиня. — Да ведь он никогда не служил! Даже в последний призыв его снова освободили из-за слабой груди от учебного сбора!

— Так по крайней мере было сказано! Врачи уж очень покровительственно отнеслись к Раулю, хотя я и не мог согласиться с ними, потому что, по-моему, он был совершенно здоров. А что он здоров теперь, это не можешь отрицать даже ты. Кто домогается чести слыть самым необузданным, до глупости смелым наездником, кто легко переносит все тяготы охоты в горах, кто не знает усталости в таких делах, о которых мне известно больше, чем я бы хотел, тот может выстоять и войну под ружьем!

— И ты доведешь свою жестокость до того, чтобы заставить его...

— Что такое? — ледяным тоном оборвал ее генерал. — А, так ты боишься, что ему придется вступить в армию простым рядовым? Тут уж ничего не поделаешь! Но он недолго останется нижним чином, и, кроме того, я позабочусь, чтобы он оставался в непосредственной близости от меня. В качестве моего внука он должен будет лишь исполнить свои воинские обязанности, как каждый другой.

— Против моих земляков? — страстно воскликнула Гортензия. — Если дело дойдет до этого, я не переживу!

— Можно пережить многое, Гортензия, что еще гораздо тяжелее. Я понимаю, что это будет стоить тебе слез, и не стану удерживать тебя в столице, когда война разразится. Само собой разумеется, ты не можешь разделять наши чувства. Но Рауль — сын немца и в качестве такового должен исполнить свой долг.

Слова генерала звучали ледяным спокойствием. Но Гортензия все еще не могла дойти до понимания свекра. Она снова обрушилась на эту скалу, хотя должна была бы уже знать, что ее не сдвинуть с места.

— Но ведь в твоей власти освободить его! — еще резче сказала она. — Тебе стоит только сказать врачам, что, по-твоему, болезнь внука еще не излечена, а если генерал Штейнркж скажет это, то никто не осмелится...

— Заподозрить его во лжи? Разумеется, нет; но зато, как я вижу, находятся люди, которые подозревают, что он способен на ложь! Я считаюсь с волнением, в которое привела тебя эта весть, иначе...

Его взор яснее слов докончил фразу.

До этого времени Рауль оставался в стороне, не принимая участия в разговоре, однако последний, судя по всему, сильно волновал его. Теперь и он выступил вперед.

— Дедушка, ты знаешь, что я — не трус, — мрачно сказал он. — Ты не раз называл меня смелым до глупости и каждый раз пытался обуздать в этом отношении, но ты должен понять, что я не могу принять участие в этой войне. Поднять руку против родного моей матери народа, против ее родины — нет, все мое существо восстает против одной этой мысли!

— А я не могу избавить тебя от этого, — непреклонно ответил Штейнрюк. — В таких случаях приходится насиловать свои личные симпатии во имя честного исполнения долга. Да и к чему так много слов! Это неизбежная необходимость, перед которой вы оба должны склониться. И довольно об этом!

— Но я не хочу и не могу склоняться перед ней! — в страстном возбуждении крикнул Рауль. — Я никогда не служил в армии, и теперь меня тоже не призовут, если ты сам не станешь настаивать на этом. Но ты во что бы то ни стало хочешь втравить меня в войну против моего второго отечества, я вижу это и...

Он вдруг запнулся, смущенный гневным взором, которым впился в него генерал, сказавший теперь:

— Я думал, у тебя только одно отечество! Неужели это и теперь не приходит тебе в голову? Ну, так да, ты должен принять участие в этой войне, должен проделать весь поход с начала и до конца, чтобы иметь возможность одуматься. В шуме войны, среди патриотического подъема всего народа ты, может быть, научишься понимать, где твое место; быть может, это вернет тебе утраченную любовь к родине! Это — моя единственная, моя последняя надежда!.. Как только война будет объявлена, ты завербуешься, завербуешься добровольно!

Последние слова были сказаны тем повелительным тоном, который всегда производил на Рауля свое действие. Но на этот раз юноша только еще более вспыхнул:

— Дедушка, не доводи меня до крайности! Ты всегда упрекал меня тем, что в моих жилах течет материнская кровь, и я боюсь, что ты прав. Все, что я познал светлого, радостного во времена моей дивной юности, все осталось во Франции, и только там, по-моему, есть смысл жизни! Здесь, в этой холодной, трезвой Германии, я никогда не чувствовал себя дома; здесь все мои радости отмериваются по каплям; здесь меня вечно пугают призраком долга. Не заставляй меня так непреклонно становиться перед выбором, потому что в результате может получиться совсем другое, чем ты рассчитываешь. Я не люблю твоей Германии, никогда не любил ее, и — будь, что будет! — не подниму оружия против своей милой Франции!