— И вы решаетесь заявлять мне это в глаза? — вспыхнул барон. — Значит, вы признаетесь, что разыграли со мной позорную комедию, что вкрались ко мне в дом под вымышленным именем, назвались не принадлежащим вам титулом?

— Ну уж, пожалуйста, барон, этого я не делал! — перебил его Ганс. — Я просто осмелился прибавить к собственному, бесспорно мне принадлежащему имени еще второе. А «барона» вы сами навязали мне. Но, конечно, вы в полном праве делать мне упреки, и я искренне прошу прощения за глупую выходку, с помощью которой добился гостеприимства. Я призываю баронессу фон Эберштейн в свидетельницы того, что я собирался по собственному побуждению, добровольно приехать в Эберсбург, чтобы признаться вам в истине. Случайному гостю, прибывшему вечером и скрывшемуся утром, можно было простить такую смелость, но длинная мистификация стала бы обманом. Я понял это сейчас же, как только встретил в столице баронессу, и, не задумываясь, первым делом признался ей во всем!

Эберштейн с удивлением и гневом взглянул на дочь.

— Как, Герлинда, ты знала об этом и молчала и несмотря на все позволила какому-то Гансу Велау находиться вблизи себя? Быть может, ты даже приняла его извинения в таком поступке, которому не может быть извинения? Я нахожу это в высшей степени неподобающим!

Герлинда не ответила ни звука. Бледная и дрожащая, стояла она у окна и с тревогой смотрела на Ганса: маленькая спящая царевна отнюдь не была героиней. Но тем неустрашимее выказал себя юный «рыцарь Фортунгштейн»! Он видел, что простым парламентированием здесь ничего не добьешься, что бури не миновать, и потому пошел прямо на приступ, отважно врубаясь в забор из шиповника.

— Баронесса пошла еще гораздо далее, — возразил он. — На один из вопросов, который я ей задал, она дала мне в высшей степени благоприятный, осчастлививший меня ответ. Я только что признался ей в любви и имел счастье выслушать ответное признание. Поэтому вы, наверное, разрешите мне, барон, попросить у вас отеческого благословения!

Вопреки ожиданиям, старик принял эти слова довольно спокойно — просто потому, что не понял их, счел за новую «позорную комедию». Он не мог даже представить себе, чтобы сын профессора из мещан осмелился всерьез претендовать на руку одной из Эберштейн.

— Милостивый государь, я запрещаю вам подобные бестактные и возмутительные шутки! — строго сказал он. — По-видимому, вы просто не соображаете, на что посягаете!

Ганс подошел к своей невесте и, взяв ее за руку, воскликнул:

— В таком случае мне придется просить уже тебя, Герлинда, подтвердить мои слова! Скажи своему отцу, что ты дала мне право домогаться твоей руки, что ты хочешь принадлежать только мне и никому другому!

Его слова звучали глубокой нежностью, Герлинда расслышала в них серьезный призыв и поняла, что настал момент, когда она должна побороть свою робость, не уступая в храбрости своему Гансу. Креме того, ведь он стоял рядом, готовый защищать ее! Поэтому она отважно сказала:

— О, папа, я так люблю его, так бесконечно люблю! И пусть у него нет ни герба, ни родословной — все равно, я не хочу никого другого, кроме моего Ганса!

— Моя Герлинда! — вне себя от восторга Ганс страстно сжал девушку в объятиях.

И тут случилось невероятное, непостижимое: перед глазами барона Удо фон Эберштейн-Ортенау ауф Эберс-бург человек «без рода и имени» поцеловал последний отпрыск прославленного рода, восходящего к девятому веку, и сделал это даже два раза подряд!

В первый момент старик просто остолбенел. Он бессмысленным взором смотрел на целующуюся парочку, а затем перевел взор к потолку, ожидая, видимо, что стены рухнут, погребая под развалинами святотатцев.

Но, надо полагать, замок Штейнрюков держался того мнения, что дело касается одного только Эберсбурга, которому и надлежит в данный момент с грохотом и треском рассыпаться в прах. Увидев, что страшный суд непонятным образом все еще не наступает, барон решил взять на себя его функции и хотел вскочить на ноги, чтобы вмешаться. Но, должно быть, подагра была в заговоре с обоими молодыми людьми, потому что она цепко удержала старика на месте. Барон хотел карающим ангелом встать перед преступной парой, а вместо того, сделав лишь несколько судорожных движений, опять беспомощно рухнул в кресло.

— Герлинда! — хрипло крикнул он. — Негодная девчонка! Сейчас же иди сюда, ко мне!

Герлинда сделала легкое движение, собираясь подчиниться отцовскому приказанию, но Ганс не допустил этого и удержал ее за руку. Она покорно осталась на месте и только повторяла, заливаясь слезами:

— О, папа, я так люблю его, так люблю!

— Господин Велау! — крикнул Эберштейн, окончательно выходя из себя. — Потрудитесь сейчас же оставить мою дочь в покое! Приказываю вам немедленно удалиться отсюда!

— Сию минуточку, барон! Позвольте мне только проститься с невестой! — ответил Ганс и с этими словами снова принялся целовать Герлинду, что у старика вызвало новый припадок судорожных подергиваний.

— Я позову на помощь! Я созову прислугу! Я прикажу бить в набат! — рычал он, тщетно стараясь дотянуться до звонка.

Вдруг дверь открылась, и в комнату вошла Герта, привлеченная шумом.

— Графиня Герта! — крикнул Эберштейн, почувствовав прилив свежих сил при виде девушки. — Спасите мою дочь! Этот субъект обошел ее, приворожил, околдовал! Прогоните его из замка!

Герта остановилась в полном недоумений. Она видела Герлинду в объятиях Ганса Велау, который никак не мог покончить с прощальной церемонией, и старого барона, беспомощно барахтающегося в кресле. Вся эта сцена была ей совершенно непонятна. Наконец Ганс нашел, что пора подчиниться приказанию барона. Однако он отвел Герлинду не к нему, а к графине Герте, и обратился к ней просительным тоном:

— Отдаю свою невесту под вашу защиту, графиня! В данный момент барон отклоняет мое сватовство, и мне придется пока что отступить, так как не могу же я быть грубым со своим будущим тестем...

— Бессовестный! — прорычал Эберштейн, с которым начался форменный припадок бешенства.

— Но вместе с тем, — ничтоже сумняшеся продолжал Ганс, — я не могу и выслушивать грубости с его стороны. Поэтому возьмите под свою защиту мою Герлинду! Как только господин Эберштейн успокоится, я опять приду!

Сказав это, он с полным душевным спокойствием снова расцеловал свою Герлинду, поцеловал руку графини, сделал в сторону барона изысканный поклон и, выйдя из комнаты, направился к отцу.

Тем временем профессор Велау поостыл от раздражения и спокойно покончил с корреспонденцией. Да и что за дело было ему в конце концов до старого чудака из десятого века! Этот субъект был явно ненормален, а потому Велау был склонен мягче отнестись к дурацкой проделке сына, чем сделал бы это в ином случае. Его даже забавляла идея сына назваться «ауф Форшунгштейн», хотя в то же время он все-таки считал нужным прочитать сыну нотацию. Случай сделать это тут же представился — Ганс как раз вошел в комнату.

— Опять мне приходится узнавать о твоих дурацких проделках! — встретил его отец. — Что ты там такое натворил в Эберсбурге? Ишь ты, рыцарь Форшунгштейн!

— Разве это была неудачная идея, отец? — смеясь, спросил молодой человек. — Я только что узнал, что это выплыло в разговоре между вами. Наверное, барон хотел посоветоваться с тобой по поводу своей подагры?

— Возможно! Только я установил умопомешательство! — сухо ответил Велау. — Я прописал ему ледяные компрессы на голову; помощи от них большой не будет, потому что болезнь слишком сильно развилась, но по крайней мере это успокоит его, что существенно необходимо.

— Как так? Уж не сцепились ли вы?

— А как же! Я ведь не придерживаюсь мнения большинства моих коллег о том, что надо щадить «неподвижные идеи». Наоборот, я признаю необходимым резко вырывать пациента из области бредовых, навязчивых фантазий, и когда этот Эберштейн начал выкладывать мне свою родословную, достаточно ясно дал ему понять, какого я мнения относительно всех этих средневековых бредней!

— О, горе! — вздохнул Ганс. — Ты задел его самую больную струну. Этого он никогда не простит ни тебе, ни мне!

— Ну, и пусть себе! Что у нас общего с этим старым безумцем?

— Довольно много! Я, например, обручился с его дочерью!

В первый момент профессор растерянно смотрел на сына, но затем нахмурился и сердито сказал:

— Ты опять взялся за свои дурацкие шуточки? Я думаю, тебе уже довольно дурить!

— Но ты ошибаешься, отец, я говорю совершенно серьезно. Я только что обручился с Герлиндой фон Эберштейн. Ты видел ее у больной графини и наверное будешь только рад, что я дам тебе в дочери такое милое, славное создание!

— Мальчишка, да ты с ума сошел, что ли? — загремел Велау. — Ты хочешь жениться на дочери признанного помешанного? Да ведь это может передаться в роду! В девчонке и без того чувствуется что-то неестественно робкое, угловатое, а ее отец совершенно ненормальный и...

— Да полно! — перебил его Ганс. — Барон просто происходит из десятого века, и потому ему следует простить некоторую душевную аномалию, но в остальном мой тесть совершенно нормален!

— Тесть? Ну, брат, тут и меня тоже не мешает спросить! И если ты действительно вбил себе в голову подобную вздорную идею, то заявляю тебе коротко и ясно: из твоего сватовства ничего не выйдет, так как я никогда не дам своего согласия! Слышишь: я запрещаю его тебе!

— Этого ты никак не можешь, отец. Барон тоже запретил Герлинде, с ним даже сделался припадок, когда я обратился к нему за благословением, да только все это вам обоим ровно ничем не поможет — мы поженимся, несмотря ни на что.

Велау, заметивший наконец, что дело обстоит вполне серьезно, с отчаянием всплеснул руками.

— Да ты рехнулся, малый? Старик помешан — в этом не может быть сомнений, и в качестве врача я говорю тебе, что зародышевое начало сумасшествия передается по наследству. Неужели ты хочешь внести гибель в наш род? Хочешь сделать несчастным целое поколение? Одумайся!