Улыбаясь, он прижался губами к ее рукам.

— Нет, указаний у меня не было, но я чутьем угадал, где моя Герта! Ведь и ты тоже почувствовала мою близость: ты позвала меня еще до того, как услышала мой призыв! И теперь я уже не дам запугать себя страшным словом «никогда!», которое ты бросила мне вчера, утверждая, что отдашься нелюбимому! Я отвоевал тебя у Орлиной скалы... ну, так надеюсь, мне удастся восторжествовать и над Раулем Штейнрюком!

— Да я и не могу стать его женой! — вспыхнула Герта. — Теперь-то я уже знаю, что это совершенно невозможно! Но не начинай снова спора, Михаил, умоляю тебя! Когда окажется возможным...

— Это никогда не «окажется возможным», не обольщайся, — перебил ее Михаил. — Понадобится ожесточенная борьба, быть может, разрыв со всей семьей, которая никогда не простит тебе, если ты разрубишь узел, так старательно завязанный семейными заботами, если пожертвуешь графом Штейнрюком ради офицера мещанского происхождения, у которого нет ничего, кроме шпаги и веры в будущее. Кроме того, существует еще кое-что, чем будут мучить и тебя, и меня. Я открыл тебе в церкви темное пятно моей жизни...

— Память отца?

— Да. Тебе постоянно будут напоминать о том, что ты собираешься вручить свою судьбу сыну авантюриста, имя которого запятнано. Я хотел отпугнуть тебя вчера этим, однако ты подумала в тот миг лишь о моих страданиях... Но выдержишь ли ты и тогда, когда эта тень коснется твоей собственной жизни, когда это имя станет и твоим тоже?

— Неужели мне нужно еще раз повторить то, что я уже сказала тебе вчера, когда мы говорили о твоей матери? Я готова последовать за избранником своего сердца наперекор всему свету, хотя бы моим уделом стали нищета, позор и гибель!

Михаил бурно привлек девушку в свои объятия, и она прижалась к нему, как в тот миг над пропастью у Орлиной скалы. А скала пламенела теперь в алых лучах восходящего солнца. Словно пламенный вестник дня, все шире разливался багрянец утренней зари. Уже розовели снежные вершины гор, и грозовые тучи, все еще осаждавшие небосвод, тоже начинали зарумяниваться.

— Загорается день! — сказал Михаил, целуя губы и лицо любимой девушки. — Как только ты отдохнешь, мы отправимся дальше, и еще сегодня я доставлю тебя к матери.

— К матери! — страдальчески крикнула Герта. — Боже мой, а я вовсе не думала о ней в эти часы. Возможно, я была к смерти ближе, чем она. Мать уступила бы моим мольбам, я знаю это. Но она слепо подчиняется во всем дяде Штейнрюку, и борьба с ним будет бесконечно тяжела!

— Это уже предоставь мне, — сказал Михаил. — Сразу по возвращении я сообщу генералу, что ты требуешь обратно свое слово, данное Раулю, что ты...

— Нет, нет! — испуганно перебила его Герта. — Первую бурю должна выдержать я сама. Ты еще не знаешь моего опекуна!

— Я знаю его лучше, чем ты думаешь, и уже не один раз вступал с ним в открытую борьбу. Если кому по силам бороться с ним, так именно мне, недаром в моих жилах течет его кровь!

Герта удивленно посмотрела на него.

— Что ты сказал? Я не поняла!

Михаил выпустил ее из объятий и, выпрямившись, ответил:

— Я умолчал кое о чем, Герта, умышленно умолчал. Я хотел узнать, согласна ли ты будешь принадлежать мне даже в том случае, если бы я оказался лишь сыном чуждого вам всем авантюриста. Но я не посторонний всем вам... Разве ты никогда не слышала, что у генерала был еще второй ребенок?

— Ну, конечно! Луиза Штейнрюк? Насколько мне помнится, ее предназначали в жены моему отцу, но она умерла молодой, не дожив до восемнадцати лет!

— Значит, ты слышала о ней лишь как о мертвой? Я так и думал! Да, она умерла очень молодой — по крайней мере для своего отца, для семьи, когда осмелилась последовать за избранником своего сердца... Это была моя мать!

— Как? Значит, ты — Штейнрюк? — воскликнула молодая графиня, пораженная услышанным.

— Я — Роденберг, Герта, не забывай этого! У меня нет притязаний на материнское имя!

— А твой дедушка? Знает ли он...

— Да, он знает, но видит во мне сына отверженной дочери, имя которой и посейчас запрещено произносить в его присутствии, и если я отниму тебя у его наследника — Рауля, то он восстанет против нас со всей присущей ему силой! Но пусть будет, что будет! Я завоевал тебя и сумею удержать свое счастье!

Вся поза Михаила говорила о готовности восстать против целого света. Он подал любимой девушке руку и повел ее вниз, к покинутому миру, который лежал далеко от них, в глубине, овеянный сумрачными туманами. А здесь, наверху, снеговые вершины уже были объяты багряным сиянием, небо на востоке совсем посветлело. Но вот что-то сверкнуло из-за туч, словно лезвие меча, и медленно всплыло пламенеющее солнце.

Рожденный в буре свет нового дня приветствовал землю — сияющим лучом утра снизошел архистратиг Михаил с Орлиной скалы!


Глава 24

Графиня Штейнрюк расхворалась настолько серьезно, что, по совету врача, от нее скрыли опасность, в которой была Герта. Молодая графиня, прибыв в замок на следующий день, рассказала матери, что ее задержала в Санкт-Михаэле буря, и, таким образом, графиня Марианна ничего не узнала о встрече дочери с капитаном Роденбергом.

Прошла неделя. В одной из комнат замка, предназначенных для приезжих, сидел отец Валентин, прибывший сюда, чтобы повидаться со своим вызванным к графине братом. Должно быть, тема их разговора отличалась особой серьезностью, это было видно по выражению их лиц. Профессор Велау как раз произнес:

— К сожалению, я не могу дать ни малейшей надежды. Оборот, который приняла застарелая болезнь графини, грозит смертельным исходом. По счастью, она не испытывает страданий и не сознает опасности, но она безнадежна, и, думаю, ей осталось не более четырех-пяти недель жизни.

— Я опасался этого, когда увидел графиню, — ответил отец Валентин. — Но для меня большое утешение, что ты приехал к больной. Я знаю, что тебя оторвали от лекций и научных занятий, да и вообще ты не занимаешься больше практикой.

Велау пожал плечами.

— Что было делать? Во-первых, графиня мне не чужая, потому что мои отношения к семье Штейнрюк имеют не меньшую давность, чем твои. А потом Михаил, который привез мне известие о болезни графини, ни за что не хотел оставить меня в покое, пока я не пустился в путь. Мне это показалось даже странным — ведь он очень поверхностно знаком с графиней, а между тем не отставал от меня до тех пор, пока я не обещал ему поехать.

Видно было, что последние слова брата произвели большое впечатление на священника, но он не сказалничего по этому поводу и перевел разговор на другую тему, спросив:

— Ты привез с собой Ганса? Значит, я увижу и его тоже?

— Конечно! Он побывает у тебя на днях. Само собой разумеется, он остался у родственников в Таннберге, тогда как я из-за болезни графини должен жить в замке. Вообще не поймешь этого мальчишки! Уже в апреле он стал, уверять, что ему необходимо отправиться в горы на этюды, пока я, наконец, не образумил его, доказав, что это нелепость, ведь горы еще занесены снегом. Теперь, услыхав о моем отъезде, он вдруг втемяшил себе в голову необходимость «отдыха» в Таннберге. Уж не знаю, от чего ему отдыхать — разве от фимиама, которым ему кружат голову в последнее время. Но моя свояченица не упустит случая продолжать это благое занятие и в Таннберге!

— Несмотря на это, ты все-таки взял его с собой?

— Взял с собой? Точно меня кто-нибудь спрашивал! Господин художник стал совершенно самостоятельным, и я уже не смею налагать оковы на его гений, даже если дело касается самых сумасбродных капризов. Словом, он отправился со мной вместе и теперь с величайшей регулярностью приезжает сюда из Таннберга, чтобы навещать меня и узнавать, как обстоят дела. Положительно ничего не понимаю! И Ганс, и Михаил заботятся о здоровье графини так, как если бы она была их родной матерью! Но заботиться особенно нечего, потому что исход предрешен; что же касается ухода, то графиня в очень хороших руках у этой... как бишь ее?

— Герлинды фон Эберштейн?

— Вот-вот! Ужасно смешная козявка! Она с трудом раскрывает рот и делает невероятные книксены. Но как сиделка она выше всяких похвал — такая тихая, спокойная. Графиня Герта слишком порывиста и пуглива для ухода за больной!

В этот момент их прервали. Приехал врач, желавший переговорить со знаменитым коллегой. Велау встал и вышел, а в это время слуга доложил священнику, что с ним хочет повидаться лесничий Вольфрам.

Отец Валентин приказал впустить лесничего и обратился к нему со следующими словами:

— Вы все еще здесь, Вольфрам? Я думал, вы уже давно вернулись в свое лесничество!

— Завтра убираюсь восвояси, — ответил лесничий. — Дела в Таннберге закончились только теперь, и я хотел узнать сначала, как здоровье ее сиятельства. Слуги болтают, что не очень-то хорошо, но тут я узнал, что вы, ваше высокопреосвященство, в замке, и хотел...

Он запнулся и, изменяя своей обычной привычке «не лезть в карман за словом», видимо, не находил нужных выражений.

— Хотели попрощаться со мной? — договорил за него священник.

— Это тоже, конечно, но в сущности тут дело не в том, ваше высокопреподобие! Я целую неделю носился с этим делом, как дурак с писаной торбой, однако теперь больше не могу молчать и должен выложить его!

— Ну, так говорите, в чем дело?

Вольфрам оглянулся на дверь, проверяя, прикрыта ли она, затем подошел к священнику и заговорил, понизив голос:

— Михель-то!.. Я хочу сказать — капитан Роденберг... Если только ему вздумается, так он солнце с неба стащит! Что он теперь затеял, недалеко ушло от этого. Вот-то шума будет в сиятельной семье! Его высокопревосходительство налетит такой грозой, что горы затрясутся, и тогда капитан опять накинется на него, как тогда! По-моему, он на все способен!