— И ты будешь уверять, что совершенно самостоятельно написал эту картину?

— Конечно, отец.

— Не верю! — категорически заявил Велау.

— Но не будешь же ты оспаривать у меня мое собственное произведение! Как оно тебе нравится?

Опять послышалось какое-то неопределенное ворчание, но на этот раз оно звучало уже как будто примирительно.

— Гм... вещь неплоха... чувствуются сила и жизнь... Откуда ты взял сюжет?

— Из головы, отец.

Велау снова посмотрел на картину, затем еще раз оглянулся на сына, в голове которого, по мнению старика, могли найтись только глупости и дурацкие шуточки. Он отказывался понимать, как это возможно, чтобы...

— Я все еще жду твоего приговора, отец!

Что-то дрогнуло в лице профессора. Видно было, что ему чрезвычайно хотелось опять начать ворчать и ругаться. Но это ему не удалось, и он нашел компромисс:

— На будущее время я запрещаю тебе писать запрестольные образа!

— Нет, папа, в самом ближайшем будущем я нарисую естествоиспытателя в лице знаменитого исследователя Велау! Когда ты можешь начать позировать мне?

— Оставь меня в покое! — буркнул Велау.

— Это — полусогласие, а мне нужно полное! Не хочешь ли начать сеансы с завтрашнего утра?

— Черт возьми, да, если иначе никак нельзя!

— Победа! — закричал Ганс и бурно обнял отца.

На этот раз профессор не стал вырываться. Наоборот, он тоже крепко обнял юношу и, глядя в его лучистые, ясные глаза, сказал в неожиданном порыве сердечности:

— Паренек! В ученые ты не годишься, это я теперь и сам вижу, но все-таки, может быть, несмотря ни на что, из тебя и выйдет кое-что путное!


Глава 21

В Санкт-Михаэле шли деятельные приготовления к Михайлову дню, празднование которого должно было быть особенно торжественным по случаю освящения нового запрестольного образа. Церковь уже сияла в полном праздничном убранстве, а в маленькой, обычно тихой деревушке царило радостное оживление. Ведь предстояло приютить тысячи паломников, которые стекутся со всех окрестных гор; уже наступил канун торжественного дня, а с приготовлениями все еще не было кончено.

В канун праздника священник был неожиданно обрадован приездом своего бывшего ученика, капитана Михаила Роденберга.

— Вот так сюрприз! — сказал отец Валентин, радостно пожимая руку Михаила. — Я мог ожидать чего угодно, но только не твоего приезда в это время!

— В моем распоряжении всего несколько дней, — ответил Михаил. — Послезавтра мне надо опять быть в М., куда я сопровождал по служебным делам своего начальника, полковника Фернау. Мне удалось выхлопотать себе трехдневный отпуск, и я поспешил сделать небольшой крюк, чтобы повидать вас, ваше высокопреподобие!

Отец Валентин, улыбаясь, покачал головой.

— И это ты называешь маленьким крюком? Да ведь от нас почти день пути до М. Часов пять тебе пришлось ехать только горами. Но меня очень радует, что старый учитель все еще дорог тебе. По крайней мере хоть в Михайлов день ты будешь у меня, потому что надежда на приезд Ганса, которую я втайне питал, к сожалению, не осуществилась.

— Он с радостью приехал бы, но отказался от этого удовольствия из уважения к отцу, которому и без того достаточно тяжело, что имя Велау так тесно сплелось с церковным празднеством. Ведь вы знаете...

— Да, да, я знаю положение, которое занимает брат по отношению к церкви! — подавляя вздох, перебил его священник. — Но у Ганса мне придется серьезно просить прощения. До сих пор я не верил, что у нашего ветрогона найдется достаточно силы и глубины для подобного произведения!

— Все вы были несправедливы к нему и больше всех его собственный отец! — с искренней теплотой отозвался Михаил. — Только я, следивший за картиной с появлением первых эскизов, знал, чего можно ждать от нее! Впрочем, картина доставила Гансу бесконечный триумф. Как только ее выставили для публичного обозрения, восторгам и похвалам не было конца. К счастью, Ганс не из тех натур, которым лесть может повредить... Картину уже установили на место?

— Да, еще третьего дня. Это — прекрасное и драгоценное украшение, подаренное графиней Божьему дому. Она собиралась сама присутствовать при освящении и специально приехала из Беркгейма в Штейнрюк.

— Значит, завтра она будет здесь? — как будто с испугом перебил Михаил.

— Нет, к сожалению, она заболела. Переезд при суровой, бурной погоде вызвал у нее серьезное недомогание, и потому она...

Их прервал вбежавший псаломщик; он был чрезвычайно озабочен и принес массу сообщений и вопросов, касающихся празднества. Отец Валентин должен был везде быть решающей, контрольной, упорядочивающей инстанцией, а оставалось еще бесконечное количество дел.

— Насколько я вижу, мне немыслимо долее отвлекать вас, — сказал Роденберг. — Личное вмешательство вашего высокопреподобия повсюду необходимо. Поэтому я тем временем схожу в церковь, чтобы посмотреть, каков «Архистратиг Михаил» в теперешней обстановке. Авось хоть вечером у вас окажется досуг для дружеского разговора!

— Боюсь, что нет! — ответил отец Валентин. — Ты ведь не знаешь, что...

Священнику опять не пришлось договорить до конца, так как теперь вошла старая Катрина с целой охапкой гирлянд и еловых ветвей: она хотела знать, как распределить эти украшения. А тут явился крестьянский парень с не менее важным делом, да и псаломщик еще не получил ответа на все свои вопросы. Отец Валентин просто не знал, как ему всюду поспеть.

Михаил простился и направился хорошо знакомой ему дорогой к церкви. Было начало мая, и горные высоты осеняла суровая красота первых весенних дней.

Орлиная скала стояла еще в снегах, сияя сверкающими, роскошными кристаллами. Но и с нее уже неслись ручьи, освобожденные солнечными лучами из мощных глетчеров. Пенясь и ворча, они сбегали в долины, смывая снега с корней елей, прижавшихся к скалам. С гор и плато, окружавших Санкт-Михаэль, снега тоже уже сошли, и они улыбались в свежей, блестящей зелени. Рокот сбегавших ручьев и водопадов вносил жизнь в величественный пейзаж, а над вершинами носились весенние бури, и завывание ветра казалось приветственным, победным кличем.

Михаил вошел в церковь. Она была совершенно пуста в этот вечерний час, но уже принаряжена к празднику. Здесь, на этой одинокой высоте, не было весенней листвы и роскоши весеннего расцвета. Двери и колонны были обвиты лишь гирляндами темных еловых ветвей, а единственным украшением алтаря служили — маленькие букетики альпийских цветов, только что распустившихся на горных плато. И все-таки в этом просторном, тихом помещении было удивительно торжественно и ярко чувствовалась весна, а полумрак, слабо рассеиваемый косыми лучами заходящего солнца, проникавшими через окна, придавал внутренности церкви мистическое очарование.

Над алтарем высился «Архистратиг Михаил», теперь уже не прежний, потемневший, полуразрушенный временем образ с его наивной трактовкой сюжета, а блестящее художественное произведение, доказывающее крупное дарование автора. Михаил знал его с первых моментов возникновения, но для него, как для самого художника и публики, это был не образ, а картина, мастерское изображение батальной сцены, совершенно случайно касающаяся религиозной темы. Тем не менее Михаил был глубоко поражен впечатлением, которое производила картина в новой обстановке. В полумраке алтарной ниши, между готическими окнами, роспись которых сверкала пламенеющими красками, образ приобрел совершенно другой вид. Здесь картина вовсе отрешалась от малейшего светского элемента и представляла собой воплощение извечной святой легенды, общей для всех религий и верований, — легенды о победе, одерживаемой светом над тьмой, добром над злом.

Медленно двигался Роденберг к алтарю. Вдруг он заметил на передней молитвенной скамье женскую фигуру, скрытую от него до сих пор колонной. Это была не крестьянка: тяжелыми складками ниспадало до полу темное шелковое платье, а из-под кружевной косынки виднелись рыжевато-золотистые волосы, слишком хорошо знакомые Михаилу. Он остановился как вкопанный. Было ли это игрой фантазии, заставлявшей его повсюду видеть один и тот же образ? Но тут женщина, потревоженная шумом шагов Михаила, повернула голову и с ее уст сорвался возглас удивления, чуть ли не ужаса. На Роденберга смотрели глаза Герты!

Было что-то роковое в упорстве, с которым судьба вторично сводила их в далеком альпийском селении в тот момент, когда оба думали, что их разделяет большое пространство. Во всяком случае оба настолько растерялись, что не заметили смущения друг друга.

Прошло несколько минут, прежде чем они овладели собой.

— Я, как видно, испугал вас, — произнес наконец Михаил. — При входе мне показалось, что церковь пуста, и я заметил вас только в самый последний момент.

Герта медленно встала, сознавая, что ее испуганный вскрик требует объяснений. Она была углублена в созерцание запрестольного образа и не знала, сколько времени, не отрываясь, смотрела на «Архистратига Михаила», она совершенно забылась в этом созерцании, и вдруг, словно из-под земли, перед нею вырос тот, кого она видела на полотне...

Ее голос слегка дрожал, когда она ответила:

— Я и в самом деле была очень... поражена... Его высокопреподобие не упомянул ни словом о том, что и вы будете здесь на празднике!

— Я приехал всего полчаса тому назад и совершенно неожиданно. Я тоже не знал ничего о вашем пребывании здесь. Мне было сказано лишь, что графиня находится в замке Штейнрюк.

— Мы собирались обе приехать в Санкт-Михаэль, — сказала Герта, уже вполне овладевшая собой, — однако мама заболела, правда, несерьезно, кажется, но все-таки это меня сильно тревожит. Она пожелала, чтобы хоть один член нашей семьи непременно присутствовал при передаче церкви ее дара, и мне пришлось подчиниться ее желанию.