Барон взглянул на портрет и сразу забыл про родословное древо и прошедшие столетия.

— Картина вам нравится? — спросил он.

— Необыкновенно! Что за прелестная голова! И как прекрасно нарисовано! Вероятно, тоже один из Эберштейнов?

Старик казался полупольщенным, полуобиженным, когда медленно ответил:

— Да, один из Эберштейнов! Значит, вы не узнаете его?

Ганс смутился. Он быстрым взглядом окинул картину еще раз и затем посмотрел на желтое, увядшее лицо старика.

— Не может быть!.. Неужели это — ваш собственный портрет, барон?

— Да, это — мой портрет, и тридцать лет тому назад я был очень похож... Я не обижаюсь, что вы не нашли теперь никакого сходства, ведь я — руина, как и мой Эберсбург!

В этих словах чувствовалась такая горечь, что Гансу захотелось утешить старика.

— Да нет же, — сказал он, — конечно, я ясно узнаю ваши черты! С самого начала мне бросилось в глаза сходство, но краски так свежи, что я принял картину за портрет вашего сына.

— У меня нет сыновей, — скорбно ответил Эберштейн. — Мой род сойдет в могилу вместе со мной, потому что первый мой брак остался бездетным, а от второго у меня родилась дочь... Просто не понимаю, куда это запропастилась Герлинда! Придется позвать ее, — и он, с трудом встав, пошел в соседнюю комнату.

«Герлинда фон Эберштейн! Бррр! — подумал Ганс. — От этого имени пахнет башенной комнаткой и замковой темницей. Во всяком случае, это средневекрвая дворяночка, потому что раз папаше под семьдесят, то дочке не менее сорока. Ну, этой даме можно представиться и в меховой куртке».

Он с умеренным любопытством посматривал на дверь, но вдруг вздрогнул и вскочил, потому что та, что появилась на пороге, отнюдь не соответствовала его предположениям.

Перед ним была очень молоденькая хрупкая девушка в сером домашнем платье, со скромно зачесанными назад волосами. Совсем еще детское личико казалось слишком бледным, и если оно и не было красивым в строгом значении этого слова, зато было необычайно миловидно, хотя опущенные веки не позволяли разглядеть глаза. Должно быть, барон женился во второй раз уже в старости, потому что его дочурке было не более шестнадцати лет.

— Ганс барон фон Велау-Веленберг ауф Форшунгштейн, моя дочь Герлинда! — торжественно познакомил их барон.

Ганс был так поражен, что поклонился два раза, на что девица ответила каким-то накрахмаленным движением, чем-то средним между книксеном и поклоном. Затем, не поднимая опущенных глаз, она заняла свое место у стола, где был подан довольно скромный холодный ужин.

Старый барон оказался очень словоохотливым и непрестанно говорил с гостем, окончательно пленившим его сердце похвалами по адресу портрета. Но тем молчаливее была Герлинда. Она внимательно относилась к своим обязанностям хозяйки за столом, но не изменяла при этом своей деревянной неподвижности и противопоставляла всем попыткам Ганса заговорить с нею упрямое молчание. Отец отвечал вместо нее, а лицо девушки оставалось настолько неподвижным, как будто она даже не слышала, о чем идет речь.

«Бедная девочка, по-видимому, глухонемая! — сочувственно подумал молодой человек. — Как жаль... такое прелестное лицо! Хоть бы она подняла глаза, по крайней мере!»

Он сделал последнюю попытку и обратился непосредственно к ней с вопросом, давно ли живет она в замке и не слишком ли здесь пустынно зимой. Герлинда и тут не нарушила молчания, и за нее ответил старый барон:

— Мы живем здесь из года в год, и моя дочь с самых юных лет приучена к одиночеству. Однако я позволил ей на будущей неделе съездить на несколько дней к графине Штейнрюк, которая приходится Герлинде крестной матерью и непременно хочет повидать ее. Вы знакомы с графом Штейнрюком?

— Да, я имею эту честь!

— Очень старый род, но все же на двести лет моложе нашего! — сказал, старик с выражением величайшего удовлетворения. — Родоначальник Штейнрюков появляется впервые лишь в эпоху крестовых походов; к тому же на их родословной имеется пятно — мезальянс самого ужасного свойства. Правда, это пятно появилось всего каких-нибудь тридцать лет тому назад, а до того их родословная была безукоризненна!

— Со времени крестовых походов? А в девятнадцатом столетии их должно было поразить такое несчастье! — воскликнул Ганс с таким отчаянием, что это стяжало ему милостивый кивок головы старика.

— Да, это было несчастье! Вы совершенно правы. Вообще у вас, кажется, очень развито сословное чувство, и это мне страшно нравится. Да, граф Михаил перенес этот удар, но я не смог бы этого — меня он поверг бы на землю, потому что моя родословная незапятнана по сию пору!

Эберштейн тотчас же пустился в исторические изыскания, причем просто швырялся столетиями, а род Штейнрюков, бывший на двести лет моложе его рода, третировал так, как если бы они были младенцами в пеленках.

Ганс плохо слушал его и продолжал ломать себе голову, действительно ли Герлинда глухонемая или нет. Рассказчик заметил рассеянность гостя и обидчиво спросил, следит ли он за рассказом.

— Но разумеется, я восхищен вашей родословной! — поспешил уверить юноша. — Значит, Эберштейн-Ортенау...

— Пользуются этим двойным именем с четырнадцатого столетия! — договорил барон. — Герлинда, дитя мое, расскажи нашему гостю, как это произошло!

Герлинда сложила руки на столе. Она так и не подняла взора, и ее лицо оставалось совершенно неподвижным, но теперь она, к отчаянию гостя, принялась говорить, или, вернее, лепетать, как лепечет ребенок, повторяя заученный урок:

— В лето от Рождества Христова тысяча триста семидесятое возникла распря между Кунрадом фон Эберштейном и Болдуином фон Ортенау, ибо рыцарю Кунраду фон Эберштейну было отказано в руке Гильдегунды фон Ортенау, во время каковой распри как Эберсбург, так и крепость Ортенау не раз бывали осаждаемы, пока в лето от Рождества Христова тысяча триста семьдесят первое рыцарь Болдуин не попал в плен к рыцарю Кунраду и был брошен в темницу замка, где он в конце концов согласился на бракосочетание Гильдегунды с Кунрадом, каковое бракосочетание было отпраздновано с большой пышностью в лето от Рождества Христова тысяча триста семьдесят второе, следствием чего было, что при смерти рыцаря Болдуина, последовавшей в лето от Рождества Христова тысяча триста восемьдесят шестое, крепость Ортенау и прочие владения отошли к Эберштейнам, которые отныне стали носить имя Эберштейн-Ортенау.

— О, это поразительно! — сказал Ганс.

Он действительно остолбенел от этой тирады, произнесенной единым духом мнимой глухонемой, и прямо-таки не мог понять, как у нее хватило дыхания выговорить все это, если у него захватило дух только от того, что он выслушал!

— Да, моя Герлинда знает толк в истории нашего рода! — с торжеством сказал барон. — У нее все держится в голове даже лучше, чем у меня, потому что моя память начинает страдать с годами. Только вчера она указала мне на ошибку в дате, когда я заговорил о пожаловании ленных владений Удо фон Эберштейну. Не правда ли, дитя мое?

Словно кто-то толкнул маятник часов, и они вдруг пошли — так девица Герлинда в ответ на этот вопрос снова заговорила, рассказав еще более длинную историю, теперь уже пятнадцатого столетия. Все трудно произносимые имена и даты девушка выговаривала с безукоризненной беглостью и легкостью, напоминавшей монотонностью пощелкивание мельничного привода. Она так же неожиданно смолкла, как и пустилась рассказывать.

Ганс Велау невольно подался со стулом назад, потому что ему серьезно становилось не по себе. Наоборот, хозяин замка был явно расположен дать ему возможность еще глубже заглянуть в хронику родословной его семьи, но в этот момент старинные стенные часы медленно пробили девять ударов.

— Уже девять часов! — сказал Эберштейн, вставая. — Мы живем очень регулярной жизнью, барон фон Велау, и обыкновенно в этот час отправляемся на покой. Вам после утомительной прогулки это будет только приятно. Желаю вам спокойной и приятной ночи в Эберсбурге!

«Фу! Какой ужас! — сказал себе Ганс, с облегчением переводя дух, когда очутился в отведенной ему комнате. — Этот, старик из десятого столетия и эта дворяночка, которую я счел глухонемой и которая тараторит старые хроники, словно ученый скворец, совершенно заморочили мне голову! Я целиком ушел в средние века и в самом деле кажусь себе каким-то необычным с тех пор, как стал Гансом Вёлау-Веленбёргом ауф Форшунгштейн!»

С этими словами он лег и сейчас же заснул.

Ему приснилось, что старый барон ходит с фонарем по всей северной Германии и старается отыскать Форшунгштейн, а девица Герлинда лепечет около него, словно ученый скворец, о Кунраде фон Эберштейне и Гильдегунде фон Ортенау. Когда же они нашли Форшунгштейн, то уселись на родословное дерево и стали подниматься все выше и выше, прямо в десятое столетие, и это имело очень и очень импонирующий вид.


Глава 12

Когда Ганс проснулся на следующее утро, солнце ярко светило в окно, и платье Ганса настолько обсохло, что он мог надеть его. Было еще очень рано, и в доме не слышалось ни малейшего движения. Поэтому Ганс решил осмотреть при свете дня старый замок.

Эберсбург был, несомненно, красивым и мощным горным замком, который не раз разрушали в течение столетий и каждый раз отстраивали сызнова. Но это было когда-то прежде, теперь же он представлял собой только развалины. Большая часть уже совершенно развалилась, а то, что уцелело, было близко к разрушению. Во дворе росла трава, щелями между каменными плитами завладели кусты и молодые деревца, образуя целые заросли. Кругом величественно красовались руины, да и уцелевший флигель, в котором жил теперешний владелец, имел очень жалкий вид.

Пробравшись сквозь заросли, Ганс обнаружил отверстие в стене, которое, наверное, было некогда калиткой на замковую террасу. Вдруг из сторожевой башни, служившей, очевидно, скотным двором, послышалось веселое блеяние, и сейчас же из открытой дверки выбежала коза, а за ней показалась девица Герлинда. Несмотря на ранний час, она была уже в полном туалете, а именно — во вчерашнем сером платье, а в обеих руках держала маленький деревянный сосуд, до краев наполненный молоком.