Эльвира Барякина - Аргентинец

— Иностранец… так и запишем. Кой черт вас принесло сюда? Впрочем, ответы нужны в письменном виде.

Дурга подала Климу большую клеенчатую тетрадь, в которой на первой странице имелись вопросы, как в девичьих анкетах.

— Циркуляров из кварткома не дождешься, так что я сама все опросники составляю, — сказала она, заметив недоумение Клима. — Пишите: я должна знать, кого регистрирую в подотчетном доме.

Дурга интересовалась всем — от происхождения до отличительных черт характера. Последним вопросом значилось: «Как вы понимаете настоящую ситуацию?» Клим хотел написать: «Черт бы меня побрал, если я хоть что-нибудь понимаю», но нарываться на проблемы, пожалуй, не стоило.

Дурга внимательно прочитала его анкету.

— Так, Рогов Климент Александрович, 1889 года рождения… Вы в графе «Чем занимаетесь?» указали, что пишете… А что именно?

— В последнее время заявления и анкеты.

— И этот тоже! — Дурга жалобно посмотрела на Ленина. — Хитрук пишет никому не нужные воззвания, Полтавский из пятой квартиры пишет стихи, Артемов из десятой пишет скрипичные концерты, а когда есть деньги на кокаин, так еще и божественные откровения… Почему никто не пишет, как дальше жить? — Она опустила крышку на курильницу и осуждающе посмотрела на Клима. — Знакомый продал мне фунт американской кукурузной муки и банку французского маргарина. А дома шаром покати — ничего, кроме соды и соли. Вопрос: что мне делать с этим добром? В поваренной книге все рецепты — как издевательство: «Возьмите три фунта парной телятины…» Откуда, я вас спрашиваю? Расскажите мне про кукурузную муку, а не про мясо, которого больше не существует в природе!

— Сделайте тортийю, — посоветовал Клим. — Это такие лепешки, в свое время я только ими и питался.

Он рассказал, что когда приехал в Буэнос-Айрес, у него не было и сентаво за душой, по-испански он не говорил и на работу устроиться не мог. Русский батюшка пустил его ночевать в церковную библиотеку при Свято-Троицком храме, а готовить приходилось из того, что Бог пошлет: в том числе тортийи из кукурузной муки.

— Вот и пишите не глупости всякие, а полезные советы! Может, вы что-нибудь про картофельную шелуху или про селедочные головки знаете? Помните, раньше продавали книжки «Обед за гривенник»? Вот что народу надо! А своему Хитруку передайте — пусть дурью не мается.

Клим пожал плечами:

— Он не может равнодушно смотреть на…

— Равнодушие — это ровная душа! — рявкнула Дурга. — Вы ко всему относитесь ровно, с открытым сердцем, ни от кого ничего не ждете и потому не страдаете. Так и скажите Хитруку!

Она записала рецепт тортийи и внесла Клима в реестр.

— Заходите вечером: я вас вашим блюдом угощу.

Забастовка учителей выдохлась только к середине зимы. Жора явился в промерзшее здание гимназии и обомлел: в коридорах толпились смущенные девочки!

— Теперь у нас будет совместное обучение, — объявил новый директор. — Женщин уравняли в правах с мужчинами, поэтому все ученики будут сидеть в одном классе.

Это было так странно, что несколько первых дней Жора только и делал, что пялился на закутанные в платки девичьи головки. Потом в класс явились шестеро парней, переведенных из ремесленного училища. Они держались особняком, нагло посматривали на гимназистов и называли их «гнилой интеллигенцией».

— Вали в отставку, милостивые государи!

Жора пару раз ссорился с ними, но дело неизменно кончалось вызовом к директору и обещанием выкинуть в два счета. «Ремесленники» состояли в дружине юных коммунистов; их опасались, перед ними заискивали — на общем собрании учеников и педагогов именно их выбрали в контролеры при столовой, следить, чтобы повара поровну разливали суп с воблой.

Поначалу было объявлено, что советские школы будут освобождены от любого идеологического давления: учеба должна быть вне религии и вне политики. Но на первом уроке истории на седьмой класс вывалили байку о героических матросах, штурмом взявших Зимний дворец и арестовавших трусливых министров-капиталистов. Как будто каждый ученик не знал, как на самом деле выглядят «революционные войска» и не слышал рассказов о пьяной вакханалии в Петрограде в первые дни после переворота.

На уроке словесности тщедушный старичок, то и дело сверяясь с конспектом, начал рассказывать о пролетарских писателях. Жора не утерпел:

— «Человек — это звучит гордо»?[19] Какой человек, позвольте спросить? Они разные бывают.

Он не особо разбирался в творчестве Максима Горького, Демьяна Бедного и иже с ними, просто их имена слились с тем, против чего Жора был намерен бороться до конца.

— Неужели в русской литературе не о ком больше говорить? — возмущался он. — Саша Пушкин, Лева Толстой, Коля Гоголь…

Девочки в немом изумлении смотрели на него.

— Да как ты смеешь так их называть?! — ахнул учитель. — Ведь это кощунство какое-то!

— Купин — сам поэт, — подсказали с задних парт. — Он Пушкина за родного брата считает.

Это действительно было так: каждый раз, когда Жора брался за любимые книги, его охватывало чувство преемственности и родства.

— Только дураки думают, что Пушкин родился в виде священного бронзового бюстика, — презрительно сказал он.

— Вон из класса! — прошептал учитель.

Вскоре на стене мужской уборной появился стишок:

Прозвище Пуля-Дура накрепко прилипло к словеснику, а бывший отличник Георгий Купин сразу скатился чуть ли не на последнее место в классе: педагоги считали его опасным и на всякий случай огораживали тылы плотным частоколом из единиц.

Коля Рукавицын встретил Жору у гардероба. Лицо его было бледно.

— Слыхал? Большевики откупились от немцев — подписали мирный договор на их условиях. Вот, смотри!

Он сунул ему переписанный от руки текст. Жора читал и не верил своим глазам: на западе границы России откатились чуть ли не до владений Московского княжества, Украина признавалась независимым государством, немцам гарантировался привилегированный статус — их собственность не подлежала национализации, они могли беспошлинно вывозить любые товары и получать компенсацию за имущество, пострадавшее во время войны. Россия должна была выплачивать Германии и ее союзникам царские долги, армия и флот распускались, черноморские корабли передавались врагу…

Большевики отобрали у своих граждан все права, но оставляли их за немцами.

— Правительство даже не осмелилось опубликовать это, — произнес Рукавицын.

Жора вернул ему бумагу.

— Пойдем, — проговорил он упавшим голосом.

В классе творилось невообразимое: гимназисты скакали по партам, девчонки визжали, звенели перья в коробках. На доске было написано: «Да здравствует Россия!» и «Долой Брестский мир!»

Пуля-Дура метался между рядами:

— Тише, ребятки… Умоляю вас, тише!

Отчаявшись, он без сил опустился на стул, снова вскочил — брюки сзади были испачканы мелом (кто-то нарочно измазал сиденье). Класс притих, ожидая реакции, но Пуля-Дура ничего не заметил.

— Товарищи ребятки! — возвысил он голос. — Я понимаю ваше негодование, но вы еще слишком юны, чтобы понимать значение международной политики. Наша задача — учить и учиться, чтобы слепить из вас достойных людей.

— Из себя сначала человека сделайте! — выкрикнул Жора и оглянулся на класс. — Вы как хотите, а я тут время тратить не буду.

Жора привык, что с него берут пример: он был заводилой, судьей на поединках и защитником мелкоты, когда старшие давили из нее «масло». Это из-за него семиклассники носили шинель внакидку и таскали ранец не за спиной, а в руках. Но когда он вышел из класса, никто не последовал за ним, даже Коля Рукавицын.

В коридоре Жора услышал насмешливый голос одного из «ремесленников»:

— А что вы хотели от графского родственника?

— Пусть с ним Губчека разбирается! — надрывно крикнул Пуля-Дура.

ГубЧК — это губернская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией. На всех заборах висели информационные листки с ее приказом номер один: запрещено скапливаться на улицах — патруль после двукратного предупреждения открывает огонь. Все граждане и организации обязаны доносить о призывах к свержению советской власти по телефону 9–43 или являться с докладом на Малую Покровскую — в особняк, реквизированный у Кузнецовых.

Во дворе возчики стаскивали с дровней дохлую лошадь, привезенную для мясных обедов. Вокруг нее столпились радостные «контролеры»:

— Щей наварим, а то суп из воблы вот уже где сидит!

Жора вышел на Тихоновскую, поднял воротник, спасаясь от ветра. Благородная злость погасла: ну, бросил гимназию — а дальше что? Если большевики останутся у власти, аттестата зрелости у него не будет, и университета, скорее всего, тоже.

Странная штука — власть. Нет разницы, государственная она или гимназическая, все совершается по одному принципу: никакое начальство не может контролировать всех — подчинение добровольно. По какой причине дети трепещут перед географом и плевать хотели на Пулю-Дуру? Уроки и у того и у другого — скука смертная, но географ, если что, так врежет линейкой — две недели будешь с синяком ходить, а Пуля-Дура только и способен блеять: «Тише, ребятки!» Первый — скотина, мерзавец, но он сразу дает понять, кто тут главный; второй хочет понравиться всем, заигрывает, жаждет мира и покоя, но, по большому счету, всех боится и всех ненавидит.