Эльвира Барякина - Аргентинец

— Вы говорите, у нее хорошие связи в Париже? — переспросил Матвей Львович.

Было бы неплохо с помощью графини попасть во Францию, минуя карантинные лагеря и унизительное оформление беженских справок.

— Где вы хотите остановиться?

Нина пожала плечами:

— Пока не знаю. Нам сказали, что все гостиницы переполнены.

— Значит, остановитесь у меня.

— Сколько вы хотите за комнату?

Матвей Львович рассмеялся:

— Ниночка, ну что с вами? Деньги приберегите: цены тут дикие — яблоко на привозе пятьдесят рублей стоит.

Нина изумилась:

— Почему так дорого? Мы ехали на поезде — за перевалом полно садов.

— Туда и носа никто не покажет: там зеленые.

— Кто?

— Партизаны. Вернее, банды дезертиров, уклоняющихся от мобилизации. Они всех лупят: и белых, и красных, — а иногда спускаются с гор и режут стражников. Так что без документов лучше на улицу не выходить: поймают — сразу в контрразведку потащат по подозрению в помощи партизанам. Есть деньги — откупитесь, нет — выпорют. Это в лучшем случае.

Нина еще больше побледнела:

— У нас пока нет документов. Софья Карловна надеется исхлопотать их через французов.

— Вот видите, значит, вам сам Бог велел поселиться у меня. Там вы будете в безопасности — у меня надежная охрана.

Нина взглянула на него — холодно, оценивающе, — и Матвей Львович вдруг понял, что она не хочет подпускать его слишком близко.

— Вы приехали не одни? — спросил он напрямик.

Нина покачала головой.

— А что случилось с аргентинцем, который увивался за вами?

— Я вышла за него замуж.

— Вот как?.. И где ваш супруг?

— Два месяца назад его убили.

Вернулась взволнованная Софья Карловна и рассказала, что ее встретили полковник Гийомар и полковник Корбейль — оба чудесные люди; они пообещали сделать все возможное, чтобы переправить графиню и ее невестку во Францию.

Матвей Львович слушал, не отрывая взгляда от Нины.

Эта девочка — чужое счастье, которое не полагалось ему по возрасту, должности и отношению к воинской повинности. Она уедет, а он подохнет в Новороссийске от тоски, если прежде не схлопочет красную пулю. Так на роду написано: ни Родина, ни любимая не отвечали ему взаимностью.

Солнце — яркое, невыносимое — запекло веки, иссушило, как лист: от тела остался один контур с прожилками. Слабость и вытягивающая боль, особенно в груди — от каждого вздоха. То ли треск цикад, то ли шум в голове. И вдруг — грохот, железный звон, горячий ветер по щекам.

Клим открыл глаза: наверху по насыпи летел, сея искры, бронепоезд. Бряцающие вагоны, черный дым — и снова все затихло, только земля еще долго дрожала, как избитая.

Клим попытался сесть и тут же откинулся назад от невыносимой боли. Отдышался, попробовал снова — уже осторожнее. Вся гимнастерка была залита полузасохшей кровью. Страшно было посмотреть туда, на развороченную рану: что там? смертельно? выкарабкаюсь или уже не спастись? Не сразу, но все-таки понял: легкое не задето, пуля прошла по касательной, разорвав лишь мышцы на груди.

Смутно, как бред, вспомнились события прошлой ночи: как прыгнул в распахнутую дверь — может, за долю секунды до выстрела, — и, видимо, повернулся боком. Ударился о землю — наверняка получил сотрясения мозга, поэтому так мутит.

Нина… Клим будто подавился воздухом, схватил себя за лоб. Боже мой, она ведь там осталась, в вагоне!

Босой, с подобранной на земле палкой, Клим брел вдоль железнодорожного полотна. Неумелая повязка, кое-как сделанная из гимнастерки. Кругом ни души, горбатая земля, высохшие травы и перелески… Еды нет, воды нет — ни попить, ни рану промыть. Без лекарств наверняка начнется заражение. Надолго сил не хватит — слишком много крови потерял.

Несколько раз Клим падал и лежал, уже ничего не ощущая, кроме стука собственного пульса. Хоть бы кто-нибудь пришел: пусть белые, красные — все равно. Просто воды дайте, а потом, если хотите, можете добивать.

Горячечный страх: «Что с моею женой? Где ее искать? Ведь эти изверги могли изнасиловать ее, изуродовать… Осип, не тронь ее… пожалуйста… пожалуйста…»

Клим молился тихо, бессмысленно, то и дело сбиваясь и путаясь. Неотвратимый ужас наваливался, как стена: «Ты видел ее в последний раз, и уже никто не скажет, где ее искать. Пропала без вести, и что хочешь с этим, то и делай…»

Сначала погас слух — Клим перестал слышать птиц, гудение телеграфных проводов, треск веток под ногами. Разговаривал сам с собой, не различая собственного голоса. Потом начались видения: плавающие над горизонтом серые избы, прямая тропинка через пшеничное поле — будто девичий пробор в золотистых волосах. На тропинке — большая панцирная кровать с горящими в закатном солнце шарами на спинке. На ней — два мальчика в лохмотьях.

Клим хотел заговорить с ними, но они растворились в густом дрожащем воздухе. Он подошел к кровати — привидится же такое! — лег… Теперь уже точно всё — никуда больше не пойду.

Клима растолкали беспризорники — худые грозные мальчишки: один с кухонным ножом, другой с косой, во взрослой рубахе и башлыке — ни дать ни взять маленькая смерть.

— Слезай, это наша кровать.

Потом пришли две девочки, пугливые и настороженные. Они долго ходили вокруг Клима на безопасном расстоянии, не зная, что с ним делать. Потом все-таки принесли ему воды.

— Взрослые в деревне есть? — спросил Клим, немного отдышавшись.

— Никого нету, — ответила младшая из девчонок, обритая наголо. — Красные всех мужиков мобилизовали и хлеб забрали, бабы сами ушли — жрать-то нечего. А мы в барском доме живем, вон там, за пригорком.

— Молчи, Пиявка! — одернула ее старшая девочка.

За сырую картофелину Клим согласился слезть с кровати.

— Куда вы ее тащите? — спросил он, когда мальчики вновь подхватили кровать за ножки.

— В усадьбу. Там иностранный раненый пилот лежит — это для него. Может, он нас за это на аэроплане покатает.

Клим провел ночь в пустой избе, а утром с грехом пополам добрался до барского дома.

Везде следы грабежа и большого военного лагеря. Разбитый выстрелами потолок, пол с выломанными дощечками паркета, вся большая мебель изрублена, на полу — разодранные книги и фотографии. Только старинные гобелены остались нетронутыми: кому они нужны? Материя трухлявая, ничего путного из нее не сошьешь.

Клим не слышал, как Пиявка приблизилась к нему:

— Пойдем, я тебе пилота покажу. Он в барыниной комнате лежит: там обои розовые, а стекла в окне — цветные.

У Клим от голода и усталости мутилось в голове.

— Где здесь можно еды раздобыть?

Пиявка пожала костлявыми плечиками:

— Мы за окурками ходим к железной дороге. Их из вагонов бросают, а мы подбираем, чтобы остатки табака на картоху сменять.

— Только этим и живете?

Пиявка почесала нога об ногу:

— Еще милостыню в большом селе просим — иногда щелбана, а иногда хлеба дадут.

Лейтенант Эдди Мосс должен был отвезти пакет британскому военному наблюдателю при корниловской Ударной бригаде. Но на обратном пути его аэроплан срезала пулеметная очередь красного бронепоезда. Двигатель заглох, из машины вырвалось пламя, и она понеслась к земле, воя, будто от боли. Пилот погиб сразу — еще от пули, а Эдди спасло то, что аэроплан упал на деревья, а сам он вывалился из кабины и потому не сгорел — только ноги и правая рука были в глубоких ожогах.

Его нашли беспризорные русские дети, самому старшему от силы двенадцать лет. Они перетащили его в разграбленную усадьбу, кормили и помогали менять повязки. Эдди не знал русского языка и мог объясняться только знаками и картинками, но художественного таланта у него было маловато, к тому же рисовать приходилось левой рукой, и дети часто не понимали, что ему надо.

Главное — попасть к своим. Эдди нацарапал в записной книжке аэроплан, целый час бился, пытаясь растолковать детям свой вопрос: не видели они такой же? Эдди был уверен, что его ищут.

Но дети подумали, что ему неудобно лежать на полу и он просит достать ему хорошую кровать. Они действительно приволокли ее — правда, без матраса. Радостно лопотали, довольные, что смогли помочь раненому авиатору (они принимали его за пилота). То, что он летал по воздуху, завораживало их — мальчишки то и дело показывали ему свинченные с обгоревшего аэроплана детали и тут же затевали игры: носились по дому, раскинув руки и изображая рев мотора.

Эдди был в отчаянии. Пропал… Самому отсюда не выбраться — ноги и рука горели, от боли впору было застрелиться. Но однажды произошло чудо — к нему в комнату вошел человек и спросил с сильным русским акцентом:

— Как вы сюда попали?

Одиннадцатого ноября 1918 года Лондон праздновал победу в Великой войне: к полудню пришли телеграммы, сообщившие, что Германия капитулировала. Город кричал от радости заводскими сиренами, пароходными гудками и автомобильными клаксонами. В церквах — благодарственные молебны, в пабах — гульба; люди танцевали на улицах — пьяные и счастливые. У каждого в петлице или на шляпе — цветок мака, в память о тех, кто не дожил до победы.

Приказчики раздавали мальчишкам апельсины, кондукторы не брали плату за проезд, надменные обитатели Сити предлагали незнакомцам глотнуть виски из фляжек в серебряной оправе, женщины целовали солдат.