Эльвира Барякина - Аргентинец

— Ты, Нин, зря пугаешься, — сказал он, вернувшись к столу. — Думаешь, я не вижу, что ты на меня как на заразного смотришь? Уясни, племяшечка: как бы ты сейчас ни зарабатывала, чекисты могут арестовать тебя. Так что разницы нет, будешь ты гоняться за фунтом муки или за вагоном: тем более что сил и времени потратишь одинаково. На что люди замахиваются, то и получают.

Нине было досадно, что дядя Гриша разгадал ее чувства.

— Ты меня не агитируй… Говори прямо.

— Нам требуется склад в городе, — произнес он. — У тебя надежные подвалы, дом стоит в стороне от дороги, а из окошка весь откос просматривается. И еще тебе надо будет открыть кооператив: вроде для того, чтобы вскладчину с соседями закупать продовольствие и мануфактуру. Через это мы получим нужные бумаги от Нижегородского совдепа и сможем привозить в город товар.

— Да никто тебе не позволит привозить в город мешки! Думаешь, заградотрядчики не поймут, что ты собрался снабжать тарой спекулянтов?

— А мы будем возить не мешки, а… банные веники. Или солому, или любую другую дрянь. А мешки, как ты говоришь, — это тара.

Дядя Гриша говорил: «нам», «мы», — как будто за спиной у него стояли какие-то люди.

— У тебя есть компаньоны? Кто? — спросила Нина.

Дядя Гриша нахмурился:

— Не могу сказать.

— Я должна знать, с кем имею дело! Мне требуется полный расклад: чем я рискую, сколько получу, кто будет знать о нашем предприятии, как будет делиться прибыль…

Он долго смотрел на нее исподлобья.

— Рисковать ты будешь… жизнью, а прибыль пойдет не только тебе в карман.

— В смысле?

— Поверь, тебе не надо знать лишнего — не бабьего это ума дело. Твоя работа — помогать нам, а все остальное мы сами сделаем.

Нина начала кое о чем догадываться:

— Вы готовите восстание, да?

— Я тебе этого не говорил… В первую очередь нам нужны деньги, поэтому все дают, сколько могут, или помогают нам зарабатывать. Я останусь на ночь, а утром скажешь, что надумала. Можешь отказаться — тебя никто ни в чем не обвинит. Но подумай: если ты не возьмешься за самое трудное дело, его никто за тебя не сделает.

Дядя Гриша подробно расписал, что требуется для того, чтобы открыть потребительский кооператив. Нина пыталась слушать его, но мысли соскальзывали на другое.

В ее жизни всегда был кто-то, кто делал самое трудное: планировал ее судьбу, все устраивал и принимал на себя ответственность за возможные ошибки. Сначала это была мама, потом Одинцов, потом Матвей Львович и дядя Гриша, потом Клим. Она никогда не ставила на карту большее, чем месяц-другой в остроге за мелкую спекуляцию. За помощь бунтовщикам грозила смертная казнь… И никто не предостережет, не научит, как быть: ввязываться в дяди-Гришин заговор или вежливо отказаться.

Скинуть большевиков и есть самое трудное дело. Ругать их, придумывать, как надо по-новому обустроить город, — на это Нина была горазда. Но как поверить в то, что и от тебя зависит ход событий? Если арестуют — выдашь с перепугу дядю Гришу? Расскажешь все, что тебе известно, лишь бы пощадили — не избили и не изнасиловали?

Можно, конечно, не браться за самое трудное и надеяться, что все свершится по щучьему велению. Но тогда не жалуйся, что жизнь потеряла смысл, а ты сидишь в темном углу и боишься лишний раз выйти на улицу. Не оплакивай в бессильной злобе сгоревшую усадьбу… На что замахнулась, то и получила.

— Дядь Гриш, я не буду ждать до завтра, — сказала Нина дрогнувшим голосом. — Я согласна. И вот еще что: Ефимка сказал, что ты золотом интересуешься. Вот… — Она выложила на стол гробик на цепочке и одно за другим сняла свои кольца. — Это мой вклад.

Жора с Еленой до вечера простояли в очереди перед острогом, чтобы передать посылку для Багровых. Свидания были запрещены. Все, чем питались арестованные, приносили родственники; все, что жрали конвоиры, кралось из этих передач.

Жора страдал, злился.

— Купцы не должны были идти на уступки! — шептал он. — Большевики поняли, что пиратская тактика работает: теперь арестам конца-края не будет!

Елена бросила на него негодующий взгляд:

— Значит, им надо было пожертвовать собой, чтобы ты мог спать спокойно?

Жора замолчал, нахохлился. Стояние в тюремных очередях вытягивало из него все силы, но отпускать Елену одну он не имел права.

Когда они вернулись домой, Нина сначала отчитала брата за то, что он не бережет горло, и только потом объявила, что к ним приехал дядя Гриша. Жора обрадовался, кинулся с ним обниматься; ему хотелось говорить, задавать вопросы, но голос совсем пропал.

— А ну марш в постель! — велел тот. — Тебе сестра сейчас липового цвета заварит.

Но когда Нина с Еленой ушли на кухню, он сам подсел к Жоре на кровать. Покосился на сваленные на тумбочке книги:

— Нина говорит, ты из гимназии вылетел. Чем занимаешься?

— К экзаменам готовлюсь, — прошептал одними губами Жора.

— В университет? Не примут.

Жора и сам знал, что не примут, но все равно надеялся на чудо.

— По документам ты не граф, а мещанин, — сказал дядя Гриша, — так что на следующий год ты, милый мой, будешь проходить восьминедельную военную подготовку. А если большевики объявят принудительный набор в Красную армию, то пойдешь в солдаты.

Жора молчал.

— Все еще мечтаешь дипломатом сделаться? — продолжал бессердечный дядя Гриша. — Они, брат, нужны тогда, когда в стране есть законы и законное правительство. Лучше записывайся на курсы медработников при Мартыновской больнице. Ты уже взрослый парень, так что буду говорить с тобой начистоту…

Дядя Гриша сказал, что после немецкого наступления большевики поняли: без регулярной армии им не обойтись. Кремль призвал на службу бывших офицеров — именно для этого их ставили на учет. За военспецами тщательно следили, пугали арестами и подкармливали пайками. До тех пор пока большевики занимались развалом вооруженных сил и делали ставку на полубандитские «красные отряды», офицерство было против них, но теперь многие считали, что дело военных — не политика, а защита Отечества, каким бы оно ни было.

— Да как же?.. — прошептал Жора.

Дядя Гриша развел руками:

— А вот так. У всех семьи, которые надо кормить. Военные привыкли подчиняться приказам и не лезть поперек батьки в пекло. Я со многими разговаривал: они бы и рады скинуть большевиков, но не видят, кто сможет потянуть такое дело. А себя они чувствуют мелкими щепками, которые куда вынесет, туда вынесет.

С трудом, со скрежетом, но большевики заново создавали армию. Когда у них появится реальная военная сила, бороться с ними будет в тысячу раз труднее. Действовать надо сейчас.

— Мы отправляем добровольцев на Дон к генералу Алексееву и готовим выступление здесь, — проговорил дядя Гриша, искоса поглядывая на дверь.

Сердце Жоры забилось.

— А в других городах?

— Там тоже свои люди: в Москве, в Рязани, в Астрахани… Как только дороги подсохнут, будет война. — Дядя Гриша поднялся. — Ты меня понял насчет курсов? Вот и славно: нам потребуются медики. Выздоравливай!

Варфоломей Иванович Саблин нашел подработку — по вечерам читал лекции по общей анатомии. Домой возвращался поздно, чуть живой от усталости, но это было для него спасением. Если изматывать себя до предела, если целый день забивать голову делами, можно хоть ненадолго забыть о Любочке, блуднице-отступнице, проклятой стерве, любимой жене.

Тяжело припадая на покалеченную ногу, Саблин брел к себе в кабинет, зажигал лампу под матовым колпаком и открывал старую конторскую книгу с ломкими, пожелтевшими у краев листами, чтобы написать очередной план лекции.

Входила Мариша с ужином, ставила поднос на скатерть, затканную выпуклыми белыми цветами. Саблин покорно ел, не выпуская из руки самокрутку.

Каждый раз Мариша приносила новую чашку: в буфете их хранилось великое множество — все подарки больных. Когда-то у Саблина была любимица с голубым ободком и золотой надписью «В день ангела от жены». Он расколотил ее о стену, когда главврач, Илья Николаевич, сказал ему, что встретил на улице Любочку, она держала под руку солдата — крепкого, красномордого, в порыжевших сапогах и заплатанном френче.

— Я решительно не понимаю и осуждаю! — возмущался Илья Николаевич. — Как вы это позволяете? Ну хорошо, падение нравов, революционные времена… Но ведь дело кончится тем, что этот молодчик однажды пырнет ее ножом… Вы помните, вам привезли дамочку из кафешантана? Та же история.

— Если Любовь Антоновна попадет ко мне на операционный стол, я ее зарежу, — глухо сказал Саблин.

Илья Николаевич в изумлении примолк.

— Ну, знаете ли… Будете такие вещи говорить, я отстраню вас от работы.

Саблину было все равно: его как будто снова полоснуло осколком под коленом, по артерии, — жизнь вытекала из него, только теперь некому было остановить кровь.

Единственным человеком, чье общество радовало Саблина, был его ученик Жора Купин. Варфоломей Иванович крайне удивился, когда узнал, что тот решил стать медиком. Раньше Жора грезил тайнами дипломатии, а теперь с упорством занимался в анатомическом театре и делал вид, что его не смущают ни тяжелый запах, ни столы с трупами. Несколько раз он присутствовал на операциях и при этом умудрялся не только все подмечать, но и болтать с сестрами о сливочном масле и ценах на пшено. «Наш человек», — улыбнулся про себя Варфоломей Иванович.

Саблину было неудобно говорить с ним о чем-то другом, кроме медицины. Только однажды он спросил: