У церкви Святого Тихона Амафунтского несколько человек кололи лед на тротуаре. Жора приблизился: пожилые дамы в оренбургских платках, усатые господа в пальто с каракулевыми воротниками… Рядом на ветру ежился мальчишка-красногвардеец, топтался с ноги на ногу, дул на заледеневшие пальцы.

— Эй вы, буржуи, пошевеливайтесь! — кричал он на работников. — До вечера, что ли, копаться будете?

Две барышни перекладывали сколотый лед на носилки: в одной из них Жора признал Елену.

— Ты что тут делаешь?! — подлетел он к ней.

Елена уронила лопату:

— Маму с папой арестовали… А мне велели сюда… — Она тряслась, как подбитый зайчик.

Красногвардеец нацелил винтовку на Жору:

— Ну-ка пшел отседа!

Тот перехватил дуло и с силой ткнул прикладом красногвардейца. Мальчишка завыл, сел в сугроб. Жора разрядил винтовку и сунул патроны в карман.

— Не сметь быть рабами! — крикнул он остолбеневшим «буржуям». — Не смейте выполнять их приказы!

Отшвырнув винтовку, Жора взял Елену за руку и пошел прочь. Позади вновь раздались удары ломов о лед: работа продолжалась.


Дорóгой Елена рассказала, что произошло. Губисполком наложил контрибуцию на богатейших жителей города — пятьдесят миллионов рублей. Купцы устроили заседание в Ремесленной управе и постановили: денег не давать ни при каких условиях. Тогда большевики сказали, что всех пересажают.

— Папа пытался усовестить их, — всхлипывала Елена. — Говорил им: «Вы хоть представляете себе — сколько это: пятьдесят миллионов? Вы закрыли наши банковские счета, провели обыски, у многих по нескольку раз…» Но им что пять тысяч, что пятьдесят миллионов — они не видят разницы, для них это просто много денег.

Губисполком ничего не хотел слушать: откупайтесь как хотите, ибо сормовские рабочие третий месяц сидят без жалованья и готовы взбунтоваться.

— А отец что? — спросил Жора.

— Спорить с ними начал, — отозвалась Елена. — Сказал: «Допустим, мы соберем деньги, и ваши рабочие проедят их. А дальше что? Раз вы отбираете у меня все, я в новую навигацию ни один пароход не пущу в плаванье». Заявил, что большевики и есть враги трудового народа, потому что они намеренно уничтожают тех, кто организует людей на труд. А если люди не работают, они остаются без средств к существованию.

Утром за Багровыми пришли.

— Пираты! — скрипел зубами Жора.

Это ведь пираты так поступали испокон веков: захватывали город, вытрясали кассы, а потом шантажировали богатых купцов.

Мать Елены взяли, несмотря на мольбы и медицинскую справку о хронической астме.

— Пусть муж побеспокоится о вашем здоровье, — сказали чекисты. — Как только выплатит контрибуцию, вас сразу отпустят.

Елену не забрали как несовершеннолетнюю, но велели идти на принудительные работы.

— Я просила, чтобы меня посадили в тюрьму вместо мамы. А они сказали, чтобы я не торопилась: скоро всех богатых отправят в Сибирь валить лес, и женщины там… ну, ты сам понимаешь, что будут делать с конвоирами — за кусок хлеба или просто за то, чтоб не били. Они меня лед отправили убирать, я упала, а солдат мне: «Эй, юбку повыше задери!»

Жора делал вид, что растирает себе замерзшие уши, а сам нарочно затыкал их, теребил, создавая искусственные шумы вблизи барабанной перепонки, только бы не впускать в себя слова Елены. Потому что иначе он бы вернулся назад, на Тихоновскую улицу, и убил юного красногвардейца.

3

Нина уже знала об арестах. Она накормила Елену, потом долго сидела рядом с ней на диване, обнимая и утешая.

— Будешь жить у нас, — сказала она.

— А что будем делать, если и к нам придут? — спросил Жора. Он неотступно думал об этом. — Может, как-нибудь проберемся к дяде Грише?

Нина покачала головой:

— Нас остановит первый патруль. Кроме того, мне надо дождаться Клима.

— И я не поеду, — едва слышно сказала Елена. — Родителям надо передачки носить.

Жора чувствовал, что он должен что-то придумать, как-то спасти ее и сестру. Но их обложили красными флажками со всех сторон: выхода нет и помочь некому.

В передней раздался скрип открываемой двери.

— Нина, это возмутительно! — воскликнула Софья Карловна, появляясь в гостиной. — Княгине Анне Евгеньевне велели прислать троих людей — чистить выгребные ямы. Большевики нарочно пытаются унизить нас! Что, если и нам пришлют наряд?

Нина ответила не сразу. Выпрямилась, разгладила юбку на коленях.

— Я не пойду, — медленно произнесла она. — Пусть расстреливают, пусть делают что хотят.

— Но если вы не пойдете, тогда потащат меня!

— И вы тоже примете решение, идти или не идти.

Графиня молча вышла из комнаты.

— Господи, за что нам такое наказание? — послышался голос Фурии Скипидаровны.

«Нас наказывают не за вину, а ради зрелища, — в смятении думал Жора. — Чтобы пролетарии видели: советская власть активно борется с капиталом. И чтоб не сомневались: если потребуется, она каждого принудит делать то, что ей надо».

4

Нина считала, что Жоре надо вернуться в гимназию.

— Ты ведь на ровном месте наскандалил. Чего ты добьешься своим уходом? Договор с немцами из-за тебя не отменят.

— Я не хочу учиться у большевиков! — перебил Жора. — Они говорят: «Мы уничтожили сословия» — и тут же создали касты, как в Индии: жрецы-правители, воины, работники, всякая мелкая обслуга и мы, неприкасаемые…

— Чем же ты будешь заниматься?

Жора не знал, что ответить.

— Ну… буду поэтом. В революционное время поэзия — самое распрекрасное дело. Во-первых, она наконец-то оплачивается: за злободневные частушки в культпросвете дают фунт хлеба. Во-вторых, для производства стихов мне даже чернил и бумаги не требуется — я все помню наизусть.

Нина смотрела на брата: пылкий, талантливый, честный, он пропадал в Совдепии (так теперь называли Россию). Почему она не послушала Клима и не уехала вместе с Жорой еще в сентябре? А теперь, когда родителей Елены арестовали, он ни за что не покинет ее, даже если Клим добудет визы.

Надеяться на скорую перемену власти не имело смысла. Сразу после переворота казалось, что большевики не продержатся и десяти дней, но раз никто до сих пор их не скинул, значит, всех все устраивает. Так приспосабливаются к дураку-начальнику в конторе: подчиненные до смерти его боятся, ненавидят, в глаза улыбаются, а за глаза ругают и тайком обманывают. Но терпят, терпят, терпят.

«Я не хочу так жить!» — в отчаянии думала Нина.

Каждый день приходили новости: в четыре раза увеличен налог с недвижимого имущества, для представителей бывших эксплуататорских классов введен единовременный налог в размере сорока двух процентов. Промышленные предприятия еще принадлежали своим собственникам, но если они приносили хоть какую-то прибыль, фабричные комитеты тут же требовали то повышения зарплаты, то новой спецодежды, то молока кормящим работницам, то еще чего-нибудь. Если хозяин отказывался платить, чекисты приходили к нему в дом и описывали имущество.

То один, то другой купец жег свое добро — чтобы не досталось грабителям. Нефтяной склад Тер-Акопова на Сормовском шоссе пылал несколько дней…

— Нагольцевым с Дворянской улицы дали на постой солдат, — рассказывала Фурия Скипидаровна. — Они в два ночи ломятся к хозяевам и требуют самовар. А то и вовсе выгоняют барыню на мороз — ищи им водку, где хочешь.

Нина с Жорой решили спалить дом, если к ним кого-нибудь подселят: пропадать — так с музыкой и фейерверком. Но пока судьба миловала Гребешок: к ним ни разу не приходили с обыском; о налогах на Осинковский завод тоже никто не заикался. Всю зиму Нина лелеяла мечту, что с открытием навигации дядя Гриша приедет и поможет ей деньгами, но теперь она не могла получить с него ни копейки, иначе разговора с чекистами не миновать.

Доходило до нелепости: чтобы уплатить налог, богородский промышленник Карпов пытался продать партию кож со своего завода — так его обвинили в злостной спекуляции и арестовали.

Нина сидела тише воды ниже травы, даже старалась лишний раз не выходить из дома, а если кто-то чужой звонил в дверь, притворялась горничной и говорила, что хозяйка уехала.

Ей не оставляли шансов, не разрешали честно зарабатывать на хлеб, и единственное, кем Нина могла стать в большевистском мире, — это преступницей. Вопреки строжайшему запрету на частную торговлю спиртным она носила по бутылке шампанского на Миллионку, торговалась с жуликом перекупщиком и только этим спасала свой дом от разорения, а близких — от голода.

Нина очень боялась, что она сама или кто-нибудь из родных заболеет: лекарства стоили так дорого и их было так трудно достать, что рассчитывать на медицинскую помощь не приходилось. Именно поэтому она тратила бешеные деньги на «баловство»: клюкву и сушеные яблоки; покупала мыло и требовала, чтобы домашние не экономили его.

Прислугу Нина рассчитала еще в декабре, и графине с Фурией Скипидаровной самим приходилось убираться и стирать.

— Приличный дом не может обойтись без прачки! — сердилась Софья Карловна, но Нина ее приструнила:

— Вы хотите, чтобы я полоскала ваши панталоны? Можете нанять девушку — никто вам слова не скажет. Только платить ей вы будете сами.

Нина жила в чистой, суровой бедности — такой, как в детстве, когда денег хватало только на самое необходимое. Но при этом ее окружали красивые вещи: изящная мебель, муранские вазы, резное кружево на рамах зеркал — прекрасные бесполезности, которые придают вкус жизни. Такого не мог себе позволить никто из знакомых: лишние и дорогостоящие предметы давно уплыли в комиссионки.