Эльвира Барякина - Аргентинец

— Бежим!

Неслись, взявшись за руки, разбрызгивая лужи, куда-то в темноту, в ночную революцию, в сходящий с ума город. Прятались в тени кремлевской стены, пережидая, пока мимо пройдет красногвардейский отряд. Один из солдат зажег спичку, чтобы прикурить; пламя озарило страшное бородатое лицо, блеснуло в гранях штыков. Стук сапог, скрип колесиков пулемета, подпрыгивающих на каменной мостовой…

Выбрались на Благовещенскую: между соборами шныряли сутулые люди с поднятыми воротниками.

Нина растерянно посмотрела на Клима:

— Куда теперь?

— Ко мне — на случай, если Фомин вздумает вас искать.

— А как же ваш поезд?

— Да черт с ним.

Замерзли, промокли, устали. По дороге их трижды останавливал патруль — какие-то типы с пулеметными лентами поверх ватников требовали документы, но всякий раз пятирублевая купюра оказывалась нужнее пропусков.

На Мироносицкой и Ильинке было отключено электричество. Дома стояли темные, будто заброшенные. Кругом ни души.

Клим всю дорогу не выпускал руки Нины. Был серьезен и молчалив.

— Почему вы вернулись за мной? — спросила она.

— Услышал, как стреляли.

Поднялись на крыльцо, тихо открыли входную дверь. Не снимая пальто, Клим повел Нину наверх. В его комнате было пусто: остались только кровать и портрет Николая II. Под иконой мерцала лампадка, от печи в голубых изразцах шло тепло.

Московский поезд, верно, уже ушел.

Пальто скинули на кровать. Сели на пол, прислонившись спинами к жаркому печному боку.

— Печка — лучшее изобретение на свете, — сказала Нина, стягивая промокшие чулки.

Клим кивнул. Невероятно — Нина сидела в его комнате. Напряжение в каждом суставе, в мышцах, в глазах…

Она дотянулась до муфты, упавшей на пол, достала конверт с векселем:

— Я не возьму его.

— Почему?

— Не хочу, чтобы ты думал, что я тебя использую.

Первый раз назвала на «ты»…

— А что еще со мной делать? Использовать, конечно. — Клим кинул вексель в печь.

Нина придвинулась, положила голову ему на грудь:

— У тебя так сердце грохочет…

— Неудивительно.

Обнять, целовать ямочку на затылке, висок, уголки губ. Проваливаться в свои легендарные сны, с восторгом узнавать их, — и тут же терять ход мысли, ход времени. «Ниночка, Ниночка…» — выдыхать с усилием.

Она вдруг встала; закинув руки за голову, вынула одну за другой шпильки, сунула их в карман, распустила крючки на траурном платье и спустила его на пол.

Села на кровать — совсем иная в белой рубашке и панталонах.

— Иди ко мне.

Развязала Климу галстук, расстегнула пуговицы на жилете.

Скрип ступеней на лестнице заставил их вздрогнуть. В щели под дверью мелькнул отблеск свечи.

— От-т ссыльно-каторжный… — ворчала Мариша. — Лампочку-то, поди, не выключил: счет набежит — не расплатишься. — Она подергала запертую на задвижку дверь. — Ба, так ты не уехал, что ли?

— Я сплю, — подал голос Клим.

— Как же это? Поезд отменили?

— Мариша, я сплю!!!

— Ну ладно, ладно… Завтра расскажешь. — Маришины вздохи и шарканье туфель затихли внизу.

Нина — еще более разгоряченная от того, что их могли застать, — стянула рубашку через голову. Взглянула победно, откинула кудри с высоко вздымавшейся груди и потянула завязки на тонких узорчатых панталонах.

«Любовь моя… Никуда от тебя не уеду…»

Дали электричество — в ванной загорелся свет. Мариша была права — Клим действительно не повернул выключатель.

Нина, вытянувшись, лежала на спине — глаза закрыты, пальцы стиснули край простыни. Клим ткнулся лбом ей в плечо:

— Тебе попить принести?

Она чуть заметно покачала головой.

Шатаясь, Клим направился в ванную. Открыл кран, глотнул с ладони ледяной воды, посмотрел на себя в зеркале. В собственное счастье было трудно поверить.

О том, что власть в Нижнем Новгороде переменилась, Жора узнал от старой графини. Софья Карловна вошла в его комнату (чего раньше никогда не делала) и громко спросила, где Нина.

— Вы знаете, молодой человек, что она не ночевала дома?

Жора нахмурился:

— В смысле?

Старая графиня поджала губы:

— Надо говорить не «В смысле?», а «Что вы имеете в виду?». Ваша сестра ушла вчера и до сих пор не вернулась. И я бы советовала вам разыскать ее, потому что в городе очередная революция и в Кремле засел какой-то Военно-революционный штаб.

В дверях появилась насмерть перепуганная Фурия Скипидаровна:

— Это все большевики, немецкие агенты… Кайзер Вильгельм нарочно их прислал, чтобы они свергли законное правительство и передали Россию немцам.

— Люди за ними не пойдут! — проговорил Жора.

Графиня смерила его пронзительным взглядом:

— Боюсь, вы, молодой человек, мало что понимаете в людях. Они вообще ни за кем не ходят, если у них есть такая возможность: они сидят по домам и выжидают, чем кончится дело. А разбойники тем временем…

Жора бросился в прихожую к телефону. Надо позвонить Елене, Матвею Львовичу… хоть кому-нибудь… Но телефонный аппарат был отключен.

— Напрасно беспокоиться изволите, — сказала Клавдия, появляясь из кухни. — Телефоны нигде не работают — я уж с соседками поговорила.

Жора подскочил к ней:

— Вы были в городе? Что там?

— Митинги. Истопник Поляковых с утра ходил на Благовещенскую, говорит, десять тысяч рыл собралось. В семинарии юнкера засели с пулеметами — будут оборонять контрреволюцию.

Жора схватил с вешалки шинель и фуражку и выбежал на улицу.

Ночью выпал первый снег, но быстро растаял: только кое где на заборах и в канавах виднелись белые хлопья. В небе неслись похожие на дым тучи. И пахло дымом.

Извозчиков нигде не было видно. Жора свернул к Похвалинскому съезду, потом на Малую Покровскую. Перепуганный до смерти город: прохожих — раз-два и обчелся, и те идут торопливо, будто что-то украли. У афишной тумбы, обклеенной прокламациями, собралась беспомощная кучка народу.

— Кто победил-то?

— Черт его знает. Кажется, Ленин у них за главного.

— Да что вы брешете?! Ленин давно в Германию уплыл, немцы за ним крейсер прислали.

— А наша булочная открыта? Или опять хлеба не будет?

— Самое ужасное — этих большевиков никто не выбирал. По какому праву они узурпировали власть?

Чем ближе к Благовещенской, тем чаще попадались солдаты. Напротив Дворянского собрания горел костер, в кругу гогочущих, притоптывающих от холода матросов плясала пьяная девка.

— Цыпленок жареный, цыпленок пареный пошел на речку погулять, — вопила она, по-цыгански потрясая грудями.

Жора попятился, наткнулся на безногого инвалида.

— У, буржуенок! — замахнулся тот костылем.

На Благовещенской гремел митинг. Лес штыков — будто вся площадь ощетинилась стальными иглами.

Бородатый мужик в грязной поддевке влез на постамент памятника Александру Второму:

— Скоро в России не будет ни одного неграмотного! Мы проведем электричество даже в самые глухие деревни. Не только Европа, но и Америка будут завидовать нам!

— Ура-а-а! — стонала толпа, осипшая, но довольная. Рожи хамские, пьяные, бессмысленные.

На мостовой валялись втоптанные в грязь листовки: «Вся власть Советам!», «Бей жидов!», «Да здравствует Учредительное собрание!»

Жора хотел пробраться к семинарии, но там стоял кордон красногвардейцев.

— Проваливай, щенок!

В распахнутых окнах верхних этажей торчали пулеметы. Изредка показывались фуражки юнкеров.

Снова пошел снег.

— Купин, ты?

Жора оглянулся. К нему подбежал Коля Рукавицын, одноклассник.

— Надо в Думу идти! — горячо зашептал он. — Они там забаррикадировались.

— Кто «они»? — не понял Жора.

— Наши!

Нарядное здание городской Думы никто не охранял. Жора потянул на себя высокую дверь, та со скрипом поддалась. В сумрачном вестибюле перед большой мраморной лестницей была навалена гора конторской мебели. Жора задел ногой рассыпанные по полу патроны — они покатились в разные стороны.

— Кто такие? — крикнул мальчишеский голос. Из-за баррикады показался красноухий паренек лет пятнадцати, с отломанной от стула ножкой вместо дубины.

Жора не знал, как представиться.

— Свои! — сказал он, и караульный сразу ему поверил.

Его звали Саней, он учился во Владимирском реальном училище.

— Я тут с утра сижу. Вот свисток дали, велели свистеть, если что.

Жора растерянно смотрел на дурацкую баррикаду, на висевший на ботиночном шнурке свисток. Холодок потек по спине — так бездарно, бессильно было организовано сопротивление!

— А где все?

— Наверху: создают Комитет защиты Родины и революции. Вы сходите послушайте.

Жора с Рукавицыным перебрались через баррикаду, поднялись по лестнице. У распахнутых дверей зала заседаний толпились бледные чиновники. Гудели голоса, кто-то шнырял взад-вперед. Под огромной, во всю стену, картиной «Воззвание Минина к нижегородцам» сидели комитетчики — толстобрюхие, в галстуках и пенсне… Как они будут бороться с вооруженными солдатами?

Между Рукавицыным и Жорой протиснулся взъерошенный директор гимназии:

— Очень хорошо, господа, что вы пришли исполнить свой гражданский долг. Все живые силы города нынче здесь.