— Она в трауре, — Мехрун-Нисса вложила в это слово все оттенки укора. — Она беззаветно любила Шахрияра, гибель мужа сильно на нее повлияла.

— Ты выдала ее замуж, только чтобы достичь власти, — сказал я.

— Ты меня обвиняешь? — Мехрун-Нисса вспыхнула, ожила и стала такой, как прежде. — Я не создана слабой, глупой женщиной, коротающей жизнь в гареме. Пересчитывать украшения, умащивать тело и вечно ждать, когда супругу заблагорассудится, наконец, меня навестить, — такая жизнь мне была не нужна. Твой отец охотно и с радостью отдал мне это. — Она ткнула в мур-узак: — Он сказал: «Делай с ней что захочешь». Сам он желал только наслаждений. Бремя государственной власти его утомляло, оно отвлекало его от удовольствий, от живописи и, разумеется, от питья. Ум его слабел. Я не могла позволить империи распасться из-за такого небрежения. Я старалась быть хорошей правительницей. Мы с тобой понимаем власть одинаково, Шах-Джахан. Я не могла сдаться без боя, уступить ее просто так. Что ожидает меня теперь? Я стану свечой, что горит в бесконечно долгой одинокой ночи и никто не замечает ее пламени?

Мехрун-Нисса ожидала моего решения. Лицо ее слегка подергивалось. Я бросил взгляд на Арджуманд, готовый принять ее желание как закон. Она нежно обняла Мехрун-Ниссу за плечи:

— Ты построишь великую гробницу для Джахангира, не менее прекрасную, чем та, которую ты возвела для моего деда.

Итак, я простил.

Были и другие, кого я не мог забыть. На другое утро я вызвал в диван-и-ам Махабат-хана:

— Отправляйся в джунгли близ Манду и разыщи дакойта по имени Арджун Лал, если он еще жив. Когда найдешь, поприветствуй его от имени падишаха Шах-Джахана и скажи ему следующее: «Шах-Джахан не забыл его верности и в благодарность дает ему землю, много земли. С этого дня он будет жить с падишахом в мире».

Мой полководец записал все слово в слово и получил еще один приказ:

— Возьми двадцать тысяч человек и поезжай в Бенгалию. На берегах реки Хугли ты найдешь крепость фиринги. Сровняй крепость с землей, а тех, кто не погибнет в бою, привези во дворец в оковах. Но мне нужен один, и нужен живым. Священник с бородой, рыжей, как морковь. Он должен жить до тех пор, пока не посмотрит мне в лицо.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Тадж-Махал

1069/1659 год

Иса плакал. Застилая глаза, слезы размывали лица и превращали дворец в уродливую серую постройку. Тишина была убийственной, тягостной. Вокруг недвижным фризом застыли люди — солдаты, вельможи, князья, падишах… И отдельно — принц, высеченный из другого камня.

Дара смотрел, будто бы сожалея о собственной уязвимости, будто бы осознавая, что все, что он сейчас видит, скоро исчезнет. Что же происходит на самом деле — люди умирают или с каждой смертью умирает мир? Как плохо мы понимаем то неуловимое, что связано со смертью, думал Иса. Умерев, Дара исчезнет для нас… Или полагать так ошибочно? Может, это мы исчезнем для Дары? Трудный вопрос немного ослабил боль в груди. Смерть была изъятием, вычитанием, но чего и от чего? Если душа возвращается к Брахме, то именно в этом заключены неизменность и постоянство непостоянного мира. Значит, это мы вычитаемся, а мертвые, напротив, возвращаются. Вывод, однако, не стал для него утешением. Всем людям, каких бы верований они ни придерживались, требуется утешение, это основа любой веры. Всех нас обнадеживают, но доказательств нет, остается верить, и мы верим, потому что не можем иначе.

Тишина раздражала падишаха. Аурангзеб смотрел на угрюмые лица. Он читал на них скорбь, но не понимал, что стало ее источником. Он был победителем, а там, внизу, стоял злодей. Но молчание толпы словно меняло их с Дарой местами. «Если бы это я стоял в цепях, — пришла непрошенная мысль, — на лицах была бы радость. А ведь я честно судил Дару. Падишах должен быть тенью Аллаха, Его карающей рукой. Дара не сумел стать таким. Он открыто демонстрировал свою любовь к индуизму. Он оказался с изъяном и заслуживал смерти».

Аурангзеб понимал, что кровь не следует проливать прилюдно. Настроение толпы было неустойчивым, он ощущал, как кипит внизу с трудом сдерживаемый гнев, одной капли будет достаточно, чтобы прорвать плотину. Он не стал смотреть на брата, а лишь небрежно махнул рукой, подавая знак стражникам. Те, повинуясь, толкнули Дару в сторону подземелий, расположенных под дворцом. Палач поднял взгляд, падишах кивнул ему.


С Джамны подул ветер, Дара вдохнул знакомый запах пыли и воды. Под дворцом было промозгло. После мучительно долгого, проведенного на солнцепеке начала дня он испытывал облегчение. Ступени вели вниз и вниз, им не было конца. В нишах едва чадили свечи, тени поднимались и опадали, когда он проходил.

С каждым новым шагом становилось темнее, в темноте огоньки свечей горели смелее. Здесь, вдали от яркого солнечного света, время прекратило свой бег. Каменная комнатенка, грязный пол, деревянная плаха… Дару посетило чувство унылого, всеохватывающего одиночества. Как нуждался он сейчас в утешении, но не было рядом никого из любимых. С поразительной ясностью вдруг перед ним встало лицо матери — он увидел его снизу вверх, как в детстве, когда лежал у нее на коленях. Дару окутал пряный аромат ее благовоний, роз и мускуса.

Его бросили ничком на грязную землю, голову уложили на плаху. Дара прижался щекой к материнскому плечу — уютному, теплому, и его с головой укрыли ее длинные черные волосы.

Тук… — опустился меч.


Тук, тук, тук… Шах-Джахан слышал, как на реке прачки били о камни белье. Буйволы неподвижно лежали на мелководье. Сердце его стучало, дергалось, будто струна под невидимой рукой. Тадж-Махал колебался, покачиваясь в солнечной и пыльной дымке, один купол оставался неподвижным — висел в воздухе без опоры. Шах-Джахан застонал: Арджуманд, Арджуманд, призывая ее покинуть мраморные своды и занять свое место рядом с ним. Арджуманд часто приходила к нему, ночами. Ему снилось, будто она лежит рядом, исцеляя его, избавляя от одиночества. Когда он просыпался, голова была склонена, как будто только что лежала на плече любимой. «Женщину», — требовал он, чтобы не оставаться одному в холодной постели. Рабыни ждали призыва, они знали, что потребуются, но звал он не их.


Иса обернулся. Его окликнул солдат. Второй, стоявший рядом, держал золотую чашу, сверкавшую в его руках, как огненный шар.

— В чем дело?

— Мы хотим говорить с Шах-Джаханом.

— С его величеством, — поправил Иса, но солдаты не обратили на его слова никакого внимания. У империи был лишь один правитель, одно величество — Аурангзеб.

Иса не давал разрешения, но приехавшие решительным шагом вошли в Жасминовую башню, Саман Бурж. Утопив спину в подушках, Шах-Джахан лежал на тахте у мраморного ограждения и смотрел в окно. Его отражения множились в гранях бесчисленных алмазов, усыпавших стены покоев. Услышав шаги, он повернулся и приковал взгляд к чаше. На его лице отразился страх, глаза остановились. Он отвернулся, и Иса понял, что было внутри.

— Уходите! — Он проворно двинулся на солдат, выталкивая их, и тут же ощутил прикосновение кинжала к горлу; острие меча кольнуло его в грудь.

— Кто ты такой, чтобы нам приказывать? Падишах Аурангзеб прислал дар своему отцу. «Здесь — его любовь и утешение» — так сказал падишах.

Солдат сдернул с чаши покрывало.

Незрячими глазами на них смотрел Дара.


Гопи, опасливо ступая, вышел через порталы на яркий солнечный свет. Сад был заброшен, гробницу никто не охранял. Он посмотрел на длинный узкий канал — фонтаны на нем не били. В темной воде отражался сияющий белый купол. Гопи прислушался к дремотному стрекоту насекомых. Людей не было слышно — только из-за реки и высокой стены доносились далекие голоса. Мир закрыл глаза — гробница была в его распоряжении. Гопи чуть помедлил, задержался в тени ворот. Потом ступил вниз, все еще ожидая, что вот-вот подбежит стражник и грубо, властно выпихнет его наружу. Не верилось, что он в саду, любуется этой красотой — сочной травой лужаек, пышными розами, лилиями, каннами, ноготками… Для мусульман ноготки — траурный цветок, символ смерти, и здесь их было очень много, всех размеров и расцветок. Цветники окаймляли деревья, всевозможные: манго, лимоны, кипарисы. Кипарис был и на резьбе, украшавшей гробницу, — особое дерево, символ Тамерлана.

Гопи шел по тропинке сбоку от фонтана, поглядывая на собственное отражение в неправдоподобной близости от очертаний гробницы. Он подошел поближе — здание стало громадным, нависло над ним. Раньше он видел гробницу только с большого расстояния, откуда она не казалась столь величественной.

Когда Гопи вступил в тень, отбрасываемую мавзолеем, ему показалось, что он в сказке. Здание высилось, как гора, чтобы посмотреть на купол, приходилось закидывать голову, дойдя до цоколя, Гопи уже не видел мавзолея целиком. Он бегом припустил по ступеням к входу. На минуту он остановился, чтобы полюбоваться изящной мраморной аркой, сплошь покрытой резным орнаментом. В углу арки пчелы устроили черное пухлое гнездо.

Толкнув серебряную дверь, Гопи увидел джали. Замерев на пороге, он смотрел не отрываясь. Сквозь ажурный узор окна, выходящего на запад, пробивался мягкий, приглушенный свет. Падая на джали, он, казалось, менял саму структуру мрамора, превращая во что-то хрупкое, полупрозрачное, светящееся, словно камень сам был источником света. Гопи подумал, что и в темноте мрамор, должно быть, светится, живет собственной жизнью. Мозаичные узоры — листья и цветы, красные, зеленые, голубые, — сверкали, будто светлячки, озаряющие по ночам сад.

Гопи сразу догадался, какую именно панель всю жизнь, до самой смерти, вырезал отец. Его словно магнитом притянуло к ней, пальцы гладили камень, касались его любовно, как тела женщины, будто он надеялся через холодный камень дотянуться до отца. Печаль захлестнула: отец создал такую красоту, а его самого нельзя ни увидеть, ни поцеловать…