Шахрияр и два его сына умерли в день, когда мы достигли Агры. Я не поинтересовался, как именно это было сделано, — знал только, что мой приказ исполнен. В империи может быть лишь один правитель.

Город приветствовал меня радостно. Мужчины, женщины и дети, попрошайки, солдаты и вельможи заполнили улицы. Я ехал сквозь толпу, опьяненный ее криками «Да здравствует падишах!», боем дундуби и радостной музыкой. На меня падал дождь из розовых лепестков — я же горстями бросал золотые монеты.

В Лал-Килу я въехал через дарваз Хатхи-Пол и, спешившись, поцеловал землю. Больше четырех лет прошло с тех пор, как я ступал здесь последний раз. Я осмотрелся, ожидая увидеть перемены, но их почти не было. Все так же четко вырисовывался на фоне голубого неба мрачно-красный дворец, такими же толстыми были и стены крепости. А вот сад стал еще прекраснее — он был расширен, и цветов прибавилось. Отец, страстно любя сад, посвящал уходу за ним все свое время.

В диван-и-аме меня ожидали вельможи и министры. Я отметил присутствие Каран Сингха. В богатом наряде, украшенном переливающимися камнями, он стоял за алым барьером среди придворных. Правителя Мевара явно радовало мое возвышение. Теперь, когда власть была у меня в руках, его власть также укрепилась. Он хотел было поклониться, но я удержал его. Из-за дальней колонны выглянул Махабат-хан, державшийся в отдалении не из страха, но из благоразумия. Полководец еще больше постарел, борода стала совсем седой, глаза тонули в морщинах, но лицо по-прежнему было полно достоинства.

Несколько месяцев назад произошло нечто непостижимое. Бездействие губительно для ума, и Махабат-хан, прекратив погоню за мной, подтвердил это. В припадке безумия он ворвался к отцу и захватил его в плен. Мехрун-Ниссу он тоже увез в свой стан и держал обоих как заложников. Чего он хотел, никому не известно. В течение дня он держал империю в кулаке, но затем Мехрун-Ниссе удалось бежать. Она подняла армию и лично повела ее в бой на Махабат-хана. Эта женщина сумела проявить себя в качестве полководца: в перестрелке она лично убила несколько человек, но к этому времени Махабат-хан уже пришел в себя и потому, как я подозреваю, отступил. Мне отчаянно хотелось узнать об этом происшествии побольше.

Старик не дрогнул и не сжался, когда я направился прямиком к нему. В нескольких шагах я остановился. В глазах вояки читалась тоска. Я вспомнил, как на уроках фехтования он сильной рукой направлял мою еще неокрепшую детскую руку, как помогал поднять выше тяжелый меч, как, обучая военному ремеслу, резким голосом делал мне замечания. Даже пахло от него все так же: потом, пылью, железом, порохом и кровью. Я знал, что мысленно он возносит молитву: «Иншалла!» Прикажи я ему сейчас умереть, он умрет.

Махабат-хан сдержанно поклонился, я поблагодарил его кивком.

— Ваше величество в хорошей форме, — произнес он и, не сдержавшись, добавил: — Уверен, это целиком моя заслуга.

— Ты прав. — Я похлопал себя по животу. — Когда живешь в седле, не разъешься, как женщина. Чего ты хочешь?

Он смотрел, пытаясь прочитать мои мысли, и не мог определить, в какую сторону качнутся весы.

— Я старый солдат. В молодости я служил вашему деду, в годы зрелости — вашему отцу. Я готов выполнить любые приказания. Жду вашего слова.

— Так встань во главе моей армии, друг. Я не держу на тебя зла за все эти годы, когда ты не давал мне покоя. Если бы ты ослушался приказа отца, я бы утратил уважение к тебе. Служи третьему властителю так же преданно, как служил двум другим. — Уже отворачиваясь, я тихо добавил: — А причины своего безумного поступка объяснишь позже.

Лицо его вспыхнуло. Никогда мне не доводилось видеть людей в таком замешательстве. Я подозревал, что у него нет объяснений. Что ж, собственные поступки подчас ставят нас в тупик.

Впервые в жизни я вступил за золотой барьер. Под пологом, назначение которого — укрыть падишаха от нескромных глаз, было тесно и темно, как в гробу. Отложив в сторону меч, я опустился на трон. Простой формы, покрытый золотом и усыпанный драгоценными камнями, он служил еще моему деду. Низкое полукруглое сиденье не вполне соответствовало величию Моголов. Этому трону подобало бы сверкать, испуская лучи славы, а он припал к земле, будто расплющенная жаба… Я не видел этого, но знал, что золотой шатер над моей головой усыпан алмазами. В потолке чеканного серебра, как в тусклом зеркале, отражались собравшиеся вельможи, а вот деревянный свод явно нуждался в ремонте: дерево давно прогнило.

Раздвинув створки полога, я посмотрел вниз: на меня были устремлены десятки глаз. С такой высоты все видится по-другому, отсюда я мог заглядывать в души людей.

Трон оказался удобным, утопая в подушках, я ощущал себя настоящим падишахом. Но вместе с радостью на меня с новой силой навалилось одиночество. Ни слева, ни справа не было верных друзей. В зале воцарилось молчание. Поверх толпы я всмотрелся туда, где за джали пряталась Арджуманд, и мне показалось, что я различаю ее лицо. Это мгновенно успокоило меня. Внизу стояли мои сыновья: Дара, Шахшуджа, Аурангзеб, Мурад. Они озирались с изумленным видом, потом торопливо поклонились. Дара и Аурангзеб подросли — уже не мальчики, еще не юноши. Дара посматривал на меня с радостью и любовью, он очень страдал в разлуке; лицо Аурангзеба казалось каменным.

Отныне я был Владыкой мира не только по имени.

Оставались формальности: чтение Корана в мечети Масжид, дурбар[108] и присяга в верности и повиновении падишаху — мне. На эти церемонии ушла неделя. Ко мне являлись князья и вельможи с богатыми дарами для пополнения казны. Сокровищница была переполнена, ни один человек был не в состоянии подсчитать несметные богатства, хранившиеся в подвалах под гаремом. Я ежедневно смотрел на них, понимая, что это кровь и плоть империи, моя кровь и плоть. Может ли подобное богатство не возбуждать зависть людей?


Падишаху не подобает забывать о друзьях и врагах, а мне нужно было помнить о многих; каждому следовало воздать по справедливости. Я подтвердил должность отца Арджуманд — он оставался мир-саманом, и призвал в Агру Мехрун-Ниссу. Она подчинилась с неохотой. Мы с Арджуманд приняли ее в тишине гарема, на балконе.

В тот вечер, еще до появления Мехрун-Ниссы, я вручил Арджуманд самый дорогой подарок, какой только падишах может пожаловать самому верному из своих друзей.

Она нерешительно приняла из моих рук золотую шкатулку, положила на колени, вглядываясь в мое лицо.

— Открой ее.

— Что там?

— Увидишь.

Арджуманд не двигалась.

— Это мое сердце, что еще? Разве могу я поднести моей любимой что-то меньшее?

Она с улыбкой заглянула внутрь, ожидая увидеть драгоценное украшение, и тут же на ее лицо легла тень.

— Много лет назад я видела это на столе у Мехрун-Ниссы. Она рассердилась, когда я потрогала…

— Мур-узак будет храниться у тебя. Это символ моей власти. Ты будешь смягчать мой суд своей милостью и любовью, ты удержишь меня от несправедливости, если Аллах ослепит меня.

Подержав печать на ладони, Арджуманд протянула ее мне. Металл был согрет ее прикосновением.

— Властитель ты, любимый, а не я. Я не хочу править, как Мехрун-Нисса. Я знаю и без того, что ты будешь так же добр и милостив к своему народу, как все эти годы был добр и милостив ко мне.

— Нет, — раскрыв ее ладонь, я снова вложил печать. — Правителя необходимо сдерживать. Ты должна стать моим советчиком в том, что хорошо и что плохо.

— Что ж, если ты этого хочешь. И… если ты будешь слушать меня, — добавила она мрачно.

— Печать, что ты держишь, и твой нежный голос заставят меня слушать.

Она положила мур-узак на золотой столик, стоящий возле тахты. Пусть все, кто ее окружает, видят — моя жена, а не я, хранит печать.

Мехрун-Нисса заметила мур-узак — нечто более ценное, чем золото или армия, как только вошла. В ней не было униженного смирения, напускной покорности. Приняв свое поражение, она ожидала моих приказаний.

Я был холоден. Все наши страдания и то, что было еще страшнее — утрата отцовской любви и доверия, — все исходило от этой женщины. Разумеется, решения принимал отец — это он отвернулся от меня ради своей любви, ради того, чтобы удержать Мехрун-Ниссу, и все же я не мог не винить ее. Ведь это она умело пользовалась слабостью отца для достижения собственных целей и тем самым заставила меня страдать. Из-за нее мне пришлось обрушить вес своей власти на жизнь Шахрияра. Сколько раз за прошедшие четыре года проклинал я имя Мехрун-Ниссы! В своих ежедневных молитвах я призывал на ее голову кары, изливал на нее всю злобу своего сердца и теперь был не в силах смотреть на нее без горечи во взгляде.

Арджуманд встала и обняла тетю. Этими объятиями она прощала ее. Моя жена выглядела старше, она располнела за годы беременностей и болезней, на ее лице лежала печать усталости. И все же она была несравненно прекраснее.

— Ваше величество… — Мехрун-Нисса низко поклонилась; ей не потребовалось много времени, чтобы понять: сейчас она под защитой своей племянницы. — Я явилась смиренно засвидетельствовать глубокое почтение Великому Моголу. Правда, я охотно осталась бы в Лахоре, чтобы скорбеть по супругу, но не могла ослушаться приказа.

Она устроилась рядом с Арджуманд, скорбно вздыхая. Я отметил, что траур ни в коей мере не помешал ей пышно и со вкусом одеться.

— Как бы я хотел оказаться рядом с отцом, увидеть его лицо еще при жизни. Четыре года я не видел его…

— Иншалла… — мягко сказала она. — Он покоится с миром. Единственное мое желание — вернуться в Лахор и построить памятник его величию.

— Ничего больше?

— Мы можем обсудить это позже, — Арджуманд не дала моему гневу разгореться. — Как дела у Ладилли? Она хорошо себя чувствует?