Мальчики стояли чуть впереди. Дара в свои десять лет был на голову выше семилетнего Аурангзеба и держался прямее и увереннее, чем он. Тот тоже храбрился; ранее я заметил, что лицо мальчика дрожало от подступающих слез, но ни одна слезинка не пролилась. Братья были одеты, как подобает принцам: тюрбаны из голубого и бледно-зеленого шелка, каждый с огромным изумрудом, просторные такаучьи из плотного шуршащего шелка, схваченные на поясе тонким золотым шнуром; туфли расшиты жемчугом.

Наше путешествие из Бурханпура заняло сорок дней, ехали мы медленно, сопровождаемые Махабат-ханом. Сыновья Шах-Джахана не общались. У обоих имелся странный изъян зрения: каждый отлично видел всё вокруг, но присутствия брата не замечал. Я пытался свести, подружить их — уж слишком малы они для подобной стойкой неприязни, но, похоже, сама природа создала их врагами. Как Шах-Джахан и Арджуманд мгновенно полюбили друг друга, так Дара и Аурангзеб мгновенно и инстинктивно воспылали друг к другу ненавистью. Впрочем, Дара был более общительным и сговорчивым. Он пробовал наладить отношения с братом, но равнодушная холодность Аурангзеба отталкивала его, и, как я ни старался, мне так и не удалось примирить их. Я подумал даже, что в прошлых воплощениях они, вероятно, были заклятыми врагами и в каждой следующей реинкарнации их души сохраняли память о вражде.

Принц Дара искренне радовался благоприятному развитию событий. По натуре он больше походил на Арджуманд. Характер его отличался той же мягкостью и той же теплотой, и скучал он по матери больше, чем Аурангзеб. Но я находил в нем сходство и с Шах-Джаханом, и даже с его дедом, Джахангиром. Любознательность Дары не знала границ: цветы, животные, храмы, народы, Божественные тайны и Его творения — все восхищало и занимало его. Он часто обращался ко мне за пояснениями, потому что я больше знал о местах, которые мы проезжали, чем старый вояка Махабат-хан. Для Махабата местность была чистым листом, на который можно нанести карту или стратегический план, записать историю завоевания. Дара сторонился его общества.

Аурангзеб смотрел на мир через узкую щель. Замкнутый, необщительный мальчик, он большую часть времени проводил в одиночестве или в полном молчании скакал на лошади рядом с Махабат-ханом. Изредка и он загорался интересом, но его любопытство распространялось в основном на перемещения солдат, ехавших с нами. Аурганзебу нравилось слушать рассказы о сражениях и воинской доблести, об атаках и отступлениях, о завоевании новых земель. Когда Махабат-хан умолкал, раздавался властный голос Аурангзеба: «Еще!» Только в этом и проявлялся жадный интерес к приключениям, свойственный всем мальчишкам. Однако после короткой вспышки он снова замыкался, погружался в свои тягостные раздумья. Иногда я замечал, что Аурангзеб неодобрительно смотрит на богато одетого Махабат-хана, на пышный эскорт, сопровождавший нас. Но это были взгляды украдкой, а вот то, что каждому бросалось в глаза, не могло не поразить, особенно учитывая возраст мальчика: как и подобает мусульманину, молился он пять раз в день, и если Махабат-хан всего лишь почтительно соблюдал это правило, то Аурангзеб совершал намаз истово, страстно. Никому не дозволялось шевельнуться, пока принц не закончит молиться.

Однажды, видя это явно показное рвение, я заметил:

— В бою не будет времени молиться, ваше высочество.

Аурангзеб серьезно ответил:

— В бою время есть всегда.

Даже при дворе он держался с полным безразличием. Дара восхищенно осматривался по сторонам — он вернулся домой после долгого отсутствия, Аурангзеб не мигая смотрел на деда.

Джахангир с трудом поднялся — одряхлевший лев, нетвердо стоящий на ногах. Никто не поддержал властителя, так как он находился под пологом один, и только когда он спустился по ступеням, к нему подскочил невольник.

Падишах сильно сдал за эти годы. Время избороздило морщинами лоб и щеки, лицо было одутловатое, кожа покраснела, покрылась пятнами, помутнели и налились кровью глаза. Двигался он медленно, приволакивая правую ногу, воздух входил в его грудь с еще большим трудом, чем раньше. Мы стояли всего-то в нескольких шагах, но он дважды останавливался, чтобы с шумом вдохнуть. При этом Великий Могол не утратил присущего ему величия. Символ власти на шелковом тюрбане — крупный изумруд в окружении бриллиантов, — нити жемчуга на шее, золотые браслеты на запястьях и золотой кушак на поясе — всё говорило о его превосходстве над подданными.

Приблизившись к внукам, Джахангир остановился. Пока он внимательно рассматривал их, изучал, как некогда своих журавлей, на его лице ничего не отражалось. Я заметил, что руки падишаха утратили гибкость, скрюченные пальцы, унизанные перстнями, тряслись, как при лихорадке.

— Мне известно, чьи вы сыновья: би-даулета. — Джахангир тяжко вздохнул. — Бремя измены Шах-Джахана тяготит меня. Я уже достиг преклонного возраста и желаю только мира. Вместо этого четыре года мне пришлось тратить силы на войну против собственного сына — вашего отца… — Он посмотрел на Аурангзеба; тело мальчика напряглось. Невольники, стоявшие рядом, опахалами из павлиньих перьев разгоняли теплый воздух. — Но я доволен тем, что мой сын опомнился, пока я еще жив, — продолжил Джахангир. — В нашей империи мир, но из-за его непокорности мы лишились Кандагара, отдали город этому персидскому разбойнику… — Он начал было браниться, но, вспомнив, что перед ним другие задачи, сдержался: — Теперь это в прошлом, и мы должны смириться с потерей, пока не сможем отбить Кандагар. — Джахангир медленно развел руки, будто орел расправил крылья: — Идите сюда.

Дара первым попал в объятия деда; тот расцеловал его в обе щеки. Аурангзеб, подошедший следом, тоже удостоился поцелуев. Придворные у нас за спиной разразились криками, в которых явственно слышалось облегчение. Я понял, что. Джахангир, проявив великодушие к своей крови, не во всем послушался советов Мехрун-Ниссы.

Мальчиков усадили на ковер, рабы внесли чаши с алмазами и изумрудами. Джахангир запустил в чаши скрюченные руки и осыпал внуков драгоценными камнями. Еще один раб поднес два меча-пулквара с изукрашенными рукоятями; мечи были вложены в золотые ножны. Каждый из принцев получил по мечу, вдобавок к этому за кушаки им заткнули по кханде[103], также с украшениями из золота и камней. Аурангзебу не терпелось поскорее испытать оружие, и он, забыв, где находится, хотел было выхватить меч из ножен. Грозный ропот, донесшийся со стороны ахади, заставил меня поспешно схватить ребенка за руку. Начальник стражи почтительно забрал оружие, но не унес, а положил рядом с принцем.

— Что мой сын? — обратился ко мне Джахангир через головы внуков.

— Он шлет свою любовь и почтение, ваше величество.

— Почему же тогда сам не явился? — с обидой спросил Джахангир. Церемония утомила его, раздражительность была заметна.

— Ваше величество, единственное желание принца Шах-Джахана — служить вам по мере сил, но, как послушный сын, он не решился оставить своего поста.

— Бурханпур не его провинция, а моя. Он должен был уехать в Балагхат. — Джахангир тихо засмеялся: — Никуда не годное место для никуда не годного сына! — Он начал задыхаться, и к нему тут же подбежал хаким с порцией зелья. Джахангир сделал нам знак удалиться. — Отведи их теперь к моей жене. Я нуждаюсь в отдыхе. — Лицо его приняло мечтательное выражение: — Хотя тело мое останется здесь, разум витает в прохладных долинах Кашмира. — И вдруг тон изменился: — Я притащился сюда, только чтобы встретить их.

Мы снова склонились в поклоне, и падишах удалился — не к трону, а в сад, где для него уже установили гулабар[104].


Мехрун-Нисса приняла нас во дворце своего мужа. К ее покоям, выходящим на Джамну, мы прошли через великолепные внутренние дворики из красного песчаника. Хозяйка империи полулежала на тахте, спиной к резной джали, пропускавшей солнечный свет и свежий ветер. Сбоку лежала аккуратная стопка государственных бумаг, а на столике — печать падишаха, мур-узак. Евнух Мунир стоял рядом в подобострастной и одновременно настороженной позе. Он стал еще толще, еще лукавее; казалось, в складках жира на его теле воплотились все преимущества нового положения. За годы неприязнь Мунира ко мне нисколько не уменьшилась, я чувствовал, как он торжествует при мысли о том, что моя госпожа и ее муж теперь в тени его хозяйки.

Джахангир постарел, а вот Мехрун-Ниссу время щадило. Глаза, правда, были не такими сияющими, как прежде, но в остальном красота ее ничуть не потускнела. В густых черных волосах, ниспадавших до пояса, не было серебра, а талия была такой тонкой, что мужчина смог бы обхватить ее ладонями. Прямая и статная, как и подобает властительнице, Мехрун-Нисса даже молчала величественно, как умеют молчать сильные мира сего, заставляя подданных смиренно склоняться. Власть есть молчание, ибо властителям не подобает много говорить: достаточно того, что они отдают приказания. Мехрун-Нисса сознавала это.

Мальчики поклонились, и она, так же как Джахангир, внимательно рассмотрела их. О чем она думала? О том, что кто-то из них рано или поздно станет падишахом? О том, как убрать их с дороги? До сих пор она поддерживала Шахрияра, надеясь продолжить правление империей и после смерти мужа, через Ладилли, но…

Мехрун-Нисса махнула рукой, мальчики сели. Мунир подал халву, сладости и ласси. Дара деликатно взял что-то с золотого подноса, Аурангзеб отпил только ласси. Мальчики не очень ясно понимали, кто перед ними, и были заворожены скорее красотой госпожи, чем ее высоким положением.

— Как там Арджуманд? — спросила Мехрун-Нисса.

— Это было трудное время для нее, ваше величество. Постоянные переезды не способствовали улучшению здоровья. Однако теперь она в добром здравии и шлет выражения приязни своей тетушке.

— Приязни? — Брови Мехрун-Ниссы взлетели вверх. — Шах-Джахан шлет отцу уверения в любви, а Арджуманд испытывает ко мне не более чем приязнь? Она сердится на меня, Иса?