…Мы с детьми простояли целый день, не видя ничего, кроме пыли, не слыша ничего, кроме шума. Ни одна из сторон не уступала, обе оставались на своих позициях. То одна армия наступала, то другая — это походило на череду приливов и отливов. Наш фронт гнулся под натиском силы, но держался. Я знала: когда линия дрогнет и рассыплется, это будет означать, что Шах-Джахан побит.

Сумерки спустились рано, но не принесли приятной свежести. Вечер был душным, пыльным, пыль окрасила закат, над землей висел мутно-желтый свет. Я решила покинуть наблюдательный пункт. Бой вскоре должен был приостановиться — армиям нужно отдохнуть, подсчитать потери, похоронить убитых, оказать помощь раненым.

К тому времени, как мы добрались до деревни, туда начали подтягиваться первые солдаты. Пыльные, взмокшие от пота, измотанные, обессиленные… Одни тащили на себе раненых товарищей, стонущих от боли, другие падали и засыпали мертвым сном, третьи едва волокли ноги. Кому-то из них суждено было умереть, да и можно ли выжить с такими чудовищными ранами?

Когда появился мой любимый, опустилась ночь; разожгли костры, начали готовить ужин. Принц мало чем отличался от прочих: усталый, глаза красные, борода такая пыльная, что не видно, какого она цвета. Я налила вина, и он жадно выпил. Потом я стерла пыль с его лица влажным полотенцем — ткань стала бурой от грязи, но это немного освежило его.

Сначала он обратился к Исе:

— Ты все подготовил?

— Да, ваше высочество.

Шах-Джахан погладил меня по лицу, словно прося прощения:

— Нам нужно скорее уезжать отсюда. Времени немного. На рассвете станет понятно, что я разбит.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Тадж-Махал

1067/1657 год

Гопи сидел на корточках у мраморной плиты и осторожно работал резцом. Он обмахнул камень жесткой мозолистой ладонью и продолжал высекать цветок — хризантему — из мрамора. Паренек очень напоминал отца — фигурой, терпением, умением. Рядом с ним Рамеш следил за огнем и затачивал резцы. Братья работали в тени раскидистого павлиньего дерева[92], снаружи от стены, окружавшей Тадж-Махал.

Прошло десять лет после того, как мавзолей был закончен. Работы, однако, продолжались. Был возведен цоколь — мраморная платформа, благодаря которой громадное сооружение стало казаться невесомым и воздушным. С четырех углов на платформе появились минареты, изящные и тонкие, как пальмовые стволы. Падишаху минареты понравились. С ними мавзолей выглядел гармоничным, а цоколь более не казался пустыней из мрамора. По обе стороны мавзолея стояли мечети; невысокие, навевающие мысль о смирении, они как бы склонялись перед великолепием гробницы.

Однако не пристало такому сооружению стоять в пыли. Шах-Джахан приказал разбить багх и сам следил за этим. Парк, лежащий у подножия гробницы, был разделен на четыре участка. С севера на юг и с востока на запад проходили мощенные камнем дорожки, они вели к двум мраморным бассейнам с лотосами; между дорожками были прорыты широкие каналы — гробница отражалась в зеркальной глади воды. Чтобы не отвлекать внимания от основного сооружения, фонтаны решено было расположить только на дорожке, идущей с севера на юг.

Шах-Джахан не скупился, желая, чтобы багх пышностью не уступал гробнице. Подземный трубопровод, вместительные хранилища для воды, масса рукотворных ручьев и каналов обеспечивали постоянное поступлений влаги к деревьям, кустам и цветам — манго, апельсинам, лимонам, гранатам, яблоням, гуавам, ананасам, розам, тюльпанам, лилиям, ирисам, хризантемам… Для того чтобы струи фонтанов поднимались на строго определенную высоту, воду подавали не в медные трубы напрямую, а в отдельный медный резервуар, устроенный для каждого фонтана. Вода бежала по каналу, наполняя резервуары, и только после это, поступая в трубы, била вверх. Воду для резервуаров доставляли из Джамны на бычьих упряжках. Расчеты были произведены так, чтобы при достижении южной части парка напор воды становился меньше. Именно к такому эффекту и стремился Шах-Джахан, которому хотелось, чтобы у самой усыпальницы росли цветы, а по мере удаления от нее шелестели листвой тенистые деревья.

Взгляд Гопи то и дело невольно падал на Тадж-Махал. Он работал, опустив голову, вид мавзолея до сих пор причинял ему боль.

Мурти не довелось самому закончить работу над джали. Резчик постарел, ослаб, скрюченные пальцы больше не могли держать резец. Оставшийся кусок за него доделывал Гопи. По сравнению с тем, что успел сотворить отец, это был крохотный участок, но и над ним нельзя было трудиться кое-как. Все надлежало сделать точно. Целый год у Гопи ушел лишь на то, чтобы наметить в камне рисунок, и только потом он начал вырезать цветы: округлые, с изящными изгибами — безупречные хризантемы и лилии. Затем углубления надо было заполнить смесью сафеды, хирмиша и цветных пигментов. Те же материалы много веков назад применяли безымянные мастера при изготовлении фресок, сохранившихся в пещерах. Паста затвердевала, как камень, потом ее полировали, пока она не начинала сиять, подобно обработанному мрамору.

Гопи улыбнулся, вспомнив, как радовался отец, как гордился своим произведением. После смерти матери отец стал мягче, часто впадал в задумчивость, будто общался с другим миром.

В один из дней они вчетвером совершили паломничество в маленький храм, чтобы принести жертву благодарения. Немногие люди, присутствовавшие на богослужении вместе с ними, держались настороженно, подозрительно: хотя храм был совсем невелик и располагался в уединенном месте, в последнее время молиться в нем стало небезопасно. Дурга стояла здесь же, украшенная шафраном и кункумом, шелковыми тканями, золотыми цепочками и драгоценными камнями. Они принесли плоды и цветы, их жертву благословили.

После обряда они шли назад, вид у Мурти был умиротворенный.

— Теперь мы вернемся к себе в деревню, — объявил он. — Ваша мать очень скучала о доме. Если бы она могла быть с нами… Но сначала нужно взглянуть на нашу джали. Мне хочется посмотреть, как ее установят, как падает на нее свет, играют ли краски.

Когда пришел час, они завернули джали в мешковину и с величайшей осторожностью уложили на повозку, а потом смотрели вслед, пока повозка не скрылась из виду, затерявшись в толчее на дороге. Отец сразу стал меньше ростом, будто часть его самого увезли. Джали стоила ему семнадцати лет жизни, он вложил в нее все свое мастерство, всю душу…

— Когда ее установят, — повторил он, — мы пойдем и посмотрим.

Они уже готовились к долгому пути домой. Им предстояло трудное и утомительное путешествие, но Мурти был преисполнен решимости. Раздав соседям и распродав то, от чего решено было избавиться, и уложив то, что следовало взять с собой — украшения Ситы (будущее приданое Савитри), инструменты, небольшой кожаный кошелек с рупиями, — они отправились в Тадж-Махал.

Группу солдат, охранявших гробницу, они увидели издали, но никак не ожидали, что те их остановят:

— Куда направляетесь?

— Хотим войти. Посмотреть.

Солдаты оглядели Мурти, его сыновей и дочь. Сомнений не было: лица, одежда, манеры — все говорило о том, кто эти люди.

— Вам туда нельзя.

Мурти был потрясен:

— Как это? Почему?

— Вы индуисты. Не позволено. А теперь идите отсюда.

— Да, я индуист. И что в этом дурного? — спросил Мурти. — Я семнадцать лет работал на этой гробнице, и ни разу никто не спросил, индуист ли я. Я вырезал джали, которая теперь окружает саркофаг. Я хочу лишь взглянуть на свою работу, и ничего больше. После этого я уйду с миром.

— Тебе нельзя входить внутрь. Можешь посмотреть отсюда.

— Я хочу только посмотреть на джали. Свет…

— Я же говорю: войти внутрь тебе нельзя. Индуистам запрещено входить.

Мурти как прирос к месту. Он был упрямцем, но что поделаешь — перед ним стояли представители власти. Солдаты, преграждавшие путь, не угрожали, но явно были раздражены тем, что этот глупец упорствует. Гопи тронул отца за локоть, но тот сердито оттолкнул его руку. Мастер застыл, вперив взгляд в мраморную стену, словно пытался увидеть что-то сквозь нее.

Только когда стало темнеть и на гробницу легла туманная розоватая дымка, он разрешил наконец увести себя. Мурти как-то сразу постарел, сгорбился, на лице проступили глубокие морщины. По пути ему пришлось опираться на сыновей, дочь шла позади. О дороге домой, в Гунтур, было забыто. Мастер лежал в хижине на земляном полу и не двигался. Мысли были прикованы к куску мрамора — он подарил ему жизнь и теперь не мог почувствовать себя свободным, пока не взглянет на него.


Гопи пошел к Исе. Во дворце, в пышных покоях дяди, он сидел и думал, как не похожи братья. Наверное, на облик Исы повлияло его высокое положение. Лицо у дяди было полнее, тело крепче, держался он увереннее.

— Отец умирает.

— Я пришлю хакима.

— Не надо. Хаким не поможет. Только ты можешь помочь. Он мечтает хоть краем глаза взглянуть на джали, а его не пускают. Скажи, не можешь ли ты попросить падишаха, чтобы разрешил войти? Пожалуйста…

Иса смотрел вниз, на реку, на Тадж-Махал. Белый камень сверкал на полуденном солнце, подчеркивая одиночество гробницы. Совершенная красота Тадж-Махала нуждалась в спутнике, друге, но в подлунном мире такого не существовало. Иса много размышлял о гробнице: в ней чувствовалась жизнь. Он воображал, как, вздыхая, поднимаются и опадают тяжелые камни. Совершенная в несовершенном мире… Возможно, однажды ее спутником станет гробница Шах-Джахана, зеркальное отражение черного цвета. Но почему он хочет сделать ее черной, ведь черный — цвет зла? Наверное, желает вечно напоминать миру о своей вине. Его гробница тоже будет вечной, как и Тадж-Махал, но станет саваном, а не шелковой вуалью невесты. Даже воды не отразят черноту. Таким будет наказание, которое он решил наложить на себя сам, — навсегда оставаться во мгле, страдать и каяться под покровом тьмы. Шах-Джахан хотел, чтобы мир узнал: он погубил единственного человека, которого когда-либо любил.