Тимери Мурари - Арджуманд. Великая история великой любви

— Ваше высочество, этот такур — злой человек. Из-за него мы живем в нищете…

— Это не причина замышлять убийство.

— Нет, ваше высочество. — Мужчина нахмурился. — У меня была красивая жена, она очень нравилась такуру. Он забрал ее, держал взаперти, насиловал, а когда ему надоело, отдал ее своим слугам. Она умерла из-за его жестокости.

— Почему ты не искал правого суда?

— Суда? — переспросил он с горечью. — Такур — мусульманин. Он друг садра и мир-и-бакши. Я индус. Когда это случилось, я пришел к ним, но они прогнали меня, сказав, что это не их дело. Что мне было делать? Я плакал, кричал, умолял. Они надо мной посмеялись. Когда жена умерла, я совершил свой суд. Эти люди — мои братья, родной и двоюродный. Мы пошли к такуру, но нас поймали. Теперь нас хотят казнить.

Когда надежда умирает, люди смелеют. Глаза у него не бегали, он не скулил. Он вызывал у меня уважение.

— Как твое имя?

— Арджун Лал. Брата зовут Прем Чанд, второго — Рам Лал.

Я повернулся к садру:

— Он сказал правду?

— Он не обращался к нам из-за своей жены. Всю историю он сочинил прямо сейчас.

— Разумеется, понятно, что он лжет. Чего еще можно ждать от индуса? — Я развернул коня, словно намереваясь продолжить путь. — А как звали ее?

— Лалитха. — Взгляд мужчины потух.

— Отпустите их. Такура казнить.

Бурханпур не изменился. Суровое небо, ястребы, колючие растения — все осталось таким же, как прежде. Над лиловыми холмами мрачно нависал дворец, он казался обиженным, что ему суждено проводить бесконечные годы в этой пустыне.

Арджуманд родила девочку, а через неделю ребенок умер. Иса рассказывал, что моя любимая все время лежит безучастно, но, когда я возвращался домой после схваток с деканскими крысами, она встречала меня с неподдельной радостью. Жена не хотела говорить о потере, смеялась, пела и восторженно слушала мои рассказы об очередной победе.

— Каждый раз, как ты побеждаешь, — говорила она, — вспоминай Мехрун-Ниссу. Ее власть слабеет, а твоя возрастает.

— Какая власть у меня здесь, вдали от отца?

— Вот эта. — Она обвела рукой окрестные холмы. — Здесь ты Могол. У тебя есть люди, есть земли. Отец не сможет отобрать их у тебя, только ты способен представлять здесь власть Моголов. Это твое завоевание.

Арджуманд говорила правду. Здесь я был настоящим Моголом. Все крепости, все земли были подчинены мне и только мне. Я действовал от лица падишаха, но своим именем. Это служило утешением, и нам с Арджуманд жилось спокойно: мы были рядом друг с другом, с нами были наши дети. Разве что жара и мухи, эти назойливые спутники, омрачали существование. Мы получили известие о том, что отец пошел на поправку, гонцы Асаф-хана держали нас в курсе дворцовых событий. Мехрун-Нисса пока воздерживалась от действий.

Есть ли что-то вечное на земле? Ничего. Вся жизнь — краткий миг.

Стояла тихая, безветренная ночь. Арджуманд спала. Она отдохнула и снова сказалась девочкой, которую я впервые увидел на мина-базаре. Приметы усталости и возраста стерлись с ее милого личика, ставшего совсем детским. Я любовался ею, сидя рядом в темноте, ночь за ночью, пока сон не сваливал меня.

…На рассвете меня разбудил Иса. Вскочив, я почти бежал за ним по коридору. Там ждал гонец от Асаф-хана: падишах очень плох, при смерти.

Я стоял на балконе, наблюдая, как солнце окрашивает дальние холмы. Они бросали вызов светилу, сохраняли темно-фиолетовый цвет, гордые своим упорством.

— Пришли ко мне Аллами Саадуллу-хана. Скажи, чтобы захватил двух солдат, которым можно доверять.

В комнате Хосрова было темно, сюда еще не заглянуло солнце. Он спал, раскинувшись на своем ложе, его страж устроился рядом на полу. Сон преобразил черты брата. Сейчас он казался не слепцом, а здоровым и молодым, товарищем моих детских игр.

Почувствовав мое присутствие, он проснулся и сел. Повернувшись ко мне, он вперился в мои глаза, словно прочел в них весть.

— Тактья такхта? — прошептал он.

Гробница была закончена. Она вздымалась из окружающей пыли, строительного мусора, исковерканной, покрытой ямами, канавами и колеями, дробленым мрамором, битым кирпичом, досками земли. Вырисовываясь на фоне неба, она по-прежнему напоминала скелет, холодный, безжизненный…

В тени гробницы от маленького временного здания к берегу Джамны двигалась процессия. Во главе шли муллы, громко читая Коран. Далее следовал Шах-Джахан, преклонив голову в молитве, перебирая пальцами жемчужные четки. В нескольких шагах за ним — четверо сыновей: Дара, Шахшуджа, Аурангзеб, Мурад. Сзади несли гроб: простой блок холодного мрамора, без всяких украшений; под его тяжестью обливались потом согбенные рабы.

От земли к усыпальнице вел наклонный настил. Процессия поднималась медленно, под бормотание мулл; аромат благовоний долго держался в воздухе, лишь спустя некоторое время после того, как все скрылись внутри, запах постепенно рассеялся.

Один Иса остался снаружи, глядя на реку с мраморного балкона. Гробница казалась ему непропорциональной: она выглядела слишком высокой и какой-то тонкой, чахлой… Конечно, еще не все работы были завершены. Предстояло возвести широкий цоколь, равный удвоенной длине и ширине гробницы, предстояло прорыть и выложить мрамором озеро, отражаясь в воде которого мавзолей будет казаться плывущим. Потом появятся минареты и мечети и, наконец, будет разбит сад.

Исе были известны ошеломляющие цифры: в уплату за ограду вокруг саркофага и громадную люстру, висящую в куполе, пошли тысяча тридцать шесть мешков золота. Столько же мешков серебра израсходовано на двери. Интерьеры украшали цветы и растения из драгоценных и полудрагоценных камней и минералов всех мыслимых разновидностей: алмазы, рубины, изумруды, жемчуг, топазы, нефрит, сапфиры, бирюза, перламутр, гематит, сердолик, хрусталь, малахит, агат, лазурит, кораллы, ониксы, гранаты, бериллы, хризопразы, халцедон и яшма… Камни были подобраны с математической точностью мастерами-ювелирами — они не просто отражали меняющийся свет, но бросали на саркофаг удивительной красоты блики. Неимоверное количество мрамора было получено в дар от раджпутанских князей. Тысячи работников тяжко трудились день и ночь годами, и их труд будет продолжаться…

И все же Иса доподлинно знал, что сокровищница Моголов отнюдь не иссякла, как не пересохнет Джамна, если зачерпнуть из нее пригоршню воды.

Он остановился на пороге диван-и-кхаса. В полумраке возвышался Павлиний трон. Построенный по приказу Шах-Джахана, трон казался брошенным, несмотря на все свое великолепие. На четырех золотых ножках, покрытых драгоценными камнями, стоял золотой помост, усыпанный подушками. Сверху был навес, тоже золотой, с вкраплениями изумрудов; навес поддерживали колонны, каждая толщиной в человеческую руку. Балдахин украшали два золотых павлина, великолепием и изяществом превосходящие живых птиц. Камни на перьях отражали свет, щедро рассыпая во все стороны разноцветные лучи. Между павлинами стояло деревце с плодами из рубинов, изумрудов, крупных жемчужин и алмазов. Семь лет трудился Бедабат-хан, придворный ювелир, украшая трон…

Иса сел на него, как бы примеряясь к власти Великого Могола, — но только чтобы заключить, что эта ноша слишком обременительна. Пока он сидел, им овладело странное чувство, будто поднявшееся из трона, — леденящее, жуткое чувство одиночества.

Мурти не обращал внимания на процессию. Он сражался с камнем, бился изо всех сил, ожесточенно, неотступно. Тук-тук, тук-тук, каждый осколок отлетал от его собственного сердца. Скоро, скоро, скоро он закончит. Мурти работал, все убыстряя движения, не ленясь, не останавливаясь. Ему слышалось, как с каждым ударом резца отлетают в прошлое минуты, часы, дни. Он несся наперегонки со временем, теперь они почти поравнялись. Еще год жизни, еще на год ближе к смерти… Болели скрюченные руки, распухшие, сбитые костяшки — зимой, в дожди, они так ныли, что у него не хватало сил поднять резец.

Гопи трудился над джали с другой стороны, скреб мрамор грубым песком. На самом верху камень уже начал приобретать глянцевый стеклянный блеск. Мурти гордился старшим сыном. Тот работал с упорством, достойным отца. Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз… Младший мальчик тянулся к огню, играл, подбрасывая в пламя прутики и стружки, в воздух поднимались снопы искр.

Мурти тосковал без Ситы. Сначала это его удивило. Потом ударила такая боль, что он согнулся, словно Сита добралась до него, чтобы пить любовь из его сердца. Мурти вспоминал ее молоденькой деревенской хохотушкой, вспоминал, какой тихой она была в день свадьбы, — все в прошлом… Он все испортил, все безрассудно промотал своей нарочитой холодностью. От Ситы он ждал много детей, а она разочаровала. Сита устала, истощились не только ее телесные силы, но и душа. Но ведь Мурти не хотел этого! Так вышло поневоле, он же знал, что она идет за него без любви. Сита была предназначена для другого, а на него согласилась лишь после того, как его брат пропал, — согласилась равнодушно, как будто сломанную вещь подняла на обочине дороги. И он всю жизнь наказывал ее — и тем самым наказывал самого себя…

Хаким явился, но было уже поздно. Он потрогал руку — пульса не было. Вместе с жизнью ушли и годы, осталась только память о далекой юности — как будто она скрывалась в глубине, а сейчас проступила.

Мурти опустился на колени, прижался губами ко лбу жены. В волосах он заметил седые прядки. Раньше он никогда не замечал их, видел лишь ее красоту, ямочки на щеках, шелковистость кожи.

Женщины обмыли и одели Ситу, уложили ей волосы, нанесли на лоб кункум[89], надели на шею гирлянду. Они держались сзади, наблюдая за процессией, слушая плач труб, успокаивая плачущего младенца, пока небольшая группа родственников и плакальщиков двигалась по улицам Мумтазабада, направляясь к гату.