— Прощен ли я, ваше величество? Я не могу уйти, зная, что разгневал вас.

— Да, да. Подойди.

Отец поманил пальцем: я опустился на колени, и он рассеянно обнял меня. Если уж нам суждено разъехаться — мне на юг, ему на север, нельзя оставить по себе дурные воспоминания. Это подольет масла в огонь, который старается разжечь Мехрун-Нисса. «Вот видишь, — скажет она, — он воображает, что уже стал падишахом. Потому и противоречит тебе, оспаривает твои решения».

— Я лишь прошу позволения, отец, взять с собой брата, Хосрова. Он уже много лет живет во дворце закованный в кандалы, путешествие в Декан смогло бы разнообразить его унылую жизнь.

Казалось, отец заколебался, словно решая, не открыть ли глаз. Глаз остался закрытым, но узкая щель все же образовалась.

— К тому же Хосров не будет маячить у вас на виду как постоянное напоминание о предательстве.

— Почему бы и нет? Он так надоел, все время ноет. От его вида я впадаю в тоску. Учитывая мое состояние, это становится невыносимым. Забирай, забирай его.


Мы отбыли на юг спустя несколько дней после того, как отец отправился на север. Он объявил, что желает посетить только Лахор, но… Кашмир продолжал манить. На прощание мы обнялись. Он выглядел лучше, чем накануне, но кто знает, доведется ли нам свидеться еще раз? От Хосрова отец отмахнулся:

— Манзил мубарак.

— Манзил мубарак[86].

Я повидался с отцом Арджуманд. Асаф-хан пообещал посылать гонцов в Декан каждые семь дней, сообщая о состоянии здоровья правителя и замыслах Мехрун-Ниссы. Одно было неразрывно связано с другим. Если отцу станет хуже, ей придется как можно скорее позаботиться о преемнике, если же он начнет выздоравливать, она, возможно, повременит с действиями. Мехрун-Нисса назначила моего брата Парваза субадаром Лахора, а Ладилли и Шахрияра взяла в дорогу с собой.

Продвигаясь на юг с Арджуманд и детьми, я ощущал, будто мы плывем по реке, несущей нас на край земли.


Хосров по-прежнему был прикован цепью к стражнику. Они свыклись друг с другом, и брат не пожелал разлучаться с ним. Я не верил ни тому, ни другому и велел Аллами Саадулле-хану приставить к ним постоянного соглядатая. Мне казалось, что Хосрову каким-то образом удалось исцелить глаза, что он видит, пусть даже не так ясно и отчетливо, как я.

— А мне говорили, будто ты взял меня с собой только потому, что любишь меня, брат, — сказал он на первой же нашей совместной трапезе.

— Мне хотелось нарушить однообразие твоего заключения.

— Заключение! В золотой тюрьме! Да разве оно может быть однообразным? Я слушал сплетни и в своем вечном мраке вычислял значение каждого шепотка, каждого слова. «Зачем?» Я всегда начинаю свои рассуждения с этого слова. Зачем Мехрун-Нисса выдала дочь за этого слюнявого недоумка Шахрияра? Ну, ответ на этот вопрос все мы знаем. Зачем Шах-Джахан взял с собою на юг слепого брата?

— Я уже ответил тебе. Ешь. Выпей вина. — Иса наполнил Хосрову кубок, но тот не притронулся к питью. — Я дольше не могу оставаться с тобой. Мне нужно встретиться с командирами, обсудить предстоящую кампанию.

— О, конечно, разумеется. Мой брат — важная персона. Команды, приказы — он поднимает руку, и десять тысяч всадников пускаются вскачь. — Хосров вздохнул. — Если бы я был таким же мудрым, как Шах-Джахан… Я ломился вслепую, тебе смешно, верно? Тогда слепым был мой разум, а теперь слепы мои глаза. Слепота одна и слепота другая… Какая судьба! Ах, если бы только вторая слепота могла опередить первую, я бы сейчас мог быть зрячим — в обоих смыслах.

— Ты видишь? — не выдержал я.

— Немного… Тебе жаль для меня этой малости? Передо мной сидит тусклая тень Шах-Джахана. Я могу различить его нетерпение, возможно, даже тревогу. На любимого отца я действую так же. Я сажусь, смотрю прямо на него, и он бежит прочь. Будь я так же умен, как Шах-Джахан, скакал бы сейчас во главе этих войск, готовых погибнуть, повинуясь приказу. Но достаточно ли их? Шах-Джахан мог бы командовать большей армией, в двадцать, тридцать раз большей — но не командует. Пока.

— Я первый из его сыновей.

— Но первый ли ты для Мехрун-Ниссы? Вот вопрос. — Он перешел на шепот: — Спроси, что бы сделал Хосров на твоем месте.

— Что бы сделал Хосров?

— Убей ее. Скорей. Прежде чем она успеет нанести удар. Отправь конницу сейчас же. — Он крепко схватил меня за руку. — Если бы не ее нашептывания, ты бы оставался любимым сыном Джахангира до дня его смерти, а она придет скоро, видит Аллах.

— Но Мехрун-Ниссу слишком хорошо охраняют. Теперь моя очередь спросить: зачем тебе ее смерть?

— Затем, что смерть этой шлюхи заставит страдать отца. Он зарыдает, как рыдал я. Он будет метаться по дворцу, ослепленный тоской. Он оступится и рухнет в бездну одиночества. Навсегда. — Хосров тихо засмеялся, хлопнув в ладоши от удовольствия. Дни и ночи напролет он мечтал отомстить отцу. Осуждать его я не мог. Но я ему не поверил.

— Зачем? — еще раз спросил я. — Зачем Хосрову жизнь Мехрун-Ниссы?

— Чтобы спасти свою собственную. — Он пристально посмотрел на меня. — Тактья такхта. Мне не нужен ни престол, ни гроб, братец.


Жара все усиливалась, трава высыхала и гибла, земля и камни покрывались трещинами, небо превратилось в опаленный щит. Я тоже грезил о Кашмире, но не из-за отца. Мечты приносили облегчение, помогая справиться с непримиримой ненавистью Хосрова.

Арджуманд лежала в своей ратхе. Опахала почти не спасали от зноя и духоты. Она никогда не жаловалась, только с любовью улыбалась мне. Улыбка у нее совсем не изменилась, она освещала изнутри ее красоту, разве что появлялась теперь более плавно, медленно. Но стоило ей распуститься на губах любимой, я не мог сдержать восторга и обожания. Жена была снова беременна. В этот раз мы даже не обсуждали вопрос о том, не остаться ли ей в Агре. Прежде мне ни разу не удавалось переубедить ее, а сейчас я и не хотел этого. Общество Арджуманд всегда было для меня утешением и неиссякаемым источником радости.

Дара постоянно находился при мне. Он гарцевал на белом пони, озираясь и постоянно задавая вопросы, — его любознательность и желание узнать все про эту страну были безграничными. Я учил его, поскольку он достиг возраста. Другие дети оставались с прислугой в обозе Арджуманд. Два младших моих сына, Шахшуджа и Мурад, были тихими, послушными мальчиками, только Аурангзеб всегда оставался независимым упрямцем. Ростом он был мне чуть выше колена, но однажды смело подошел и попросил разрешения ехать верхом рядом со мной. Я отказал ему. Он был слишком мал и требовал постоянного присмотра. В манере Аурангзеба общаться с Дарой была какая-то забавная и непонятная неловкость.

Я учил Дару понимать природу власти. Она присутствовала там, где находился я, двигалась вместе со мною, останавливалась, когда я останавливался. Власть клубилась вокруг меня, простиралась до горизонта, и ее можно было видеть. Я знал, что источником власти был мой отец, но по мере того, как расстояние меж нами росло, росла и моя власть. Землями, по которым мы проезжали, правили другие люди, но, когда я появлялся в их уделах, мои полномочия превышали их полномочия.

Мы двигались медленно — караван принца не может проследовать незамеченным. Ежедневно — утром, в полдень и на закате — я устраивал приемы, давал аудиенции всем, кто обращался с ходатайством, желая отдать дань уважения или принести дары. Всякий раз, как я останавливался, для нас устраивали пиры, отказаться от которых было невозможно. Мне приходилось выслушивать бесконечные, однообразные заверения в преданности и любви. Слова повторялись, менялись только ораторы.

За два дня до того, как мы достигли Бурханпура, нам встретился военный отряд — сотня солдат под командованием наместника; отряд сопровождал главный садр[87] провинции. Встреча произошла у колонны из человеческих черепов высотой в два мужских роста и соразмерной толщины. Впервые такие колонны начали возводить при Тамерлане. Эта появилась при Акбаре — память о его мести. Мой отец отказался от жестокой традиции.

На земле лежали трое мужчин.

Я велел вельможам приблизиться. Они двигались неохотно: мое присутствие здесь явно был нежелательно. Садр небрежно поклонился, мир-и-бакши вел себя более почтительно. Лежащие, опутанные веревками по рукам и ногам, были живы, головы обнажены. Кровь запеклась на виске у одного из них, другому запятнала бороду, третий казался невредимым, но связан был крепче. Лица всех троих были впечатаны в грязь; они не ждали от меня справедливости.

— Это пустяки, ваше высочество, — произнес наместник. — Такие мелочи не должны волновать принца.

— Что они сделали?

— Ничего, господин! — выкрикнул один из связанных.

По знаку наместника солдат ударил крикнувшего древком копья. Это мне не понравилось:

— Бить будешь, только когда я прикажу. В моем присутствии ничего не делать без моего ведома.

Вперед выдвинулся садр. Он слишком приблизился, и я жестом велел ему отъехать дальше. Раболепствовать он не пытался, наоборот, смотрел сердито.

— Эти люди пытались убить здешнего такура[88]. — Садр махнул рукой в сторону холмов. — Мы предотвратили убийство. Покажите принцу оружие.

На землю легли три ржавых меча и кинжал.

— Почему они хотели убить такура?

— Кто разберет этих крестьян? — ответил садр угрюмо.

— Я задал вопрос. Отвечай, да не тяни. Я не потерплю столь вопиющей дерзости, хоть ты и служишь Аллаху.

— Им была нанесена какая-то обида, — хрипло прошептал он, осознав, что спасением от мгновенной гибели обязан лишь своему сану.

— Теперь ты говори, — обратился я к одному из связанных. Он смотрел, как попавший в ловушку тигр, — глаза, полные бессильной ярости и тоски по жизни, закончившейся так нелепо.