— …Шах-Джахану. Мы, твои подданные, осмеливаемся смиренно просить. Два года не было дождей. Реки пересохли, урожай пропал, есть нечего. Мы не можем жить. Наши дети ничего не ели много дней, они голодают. Мы уже ободрали кору с деревьев, съели корни и, как и наши дети, слабеем и умираем. Мы взываем к Твоей справедливости, к Твоей неиссякаемой щедрости: накорми нас.

Шах-Джахан снова посмотрел вниз. Люди молча стояли, глядя на него. Лучи солнца, поднимавшегося над землей, освещали поднятые лицам, одно за другим.

— Кто их возглавляет? — последовал вопрос.

Иса глянул вниз:

— Его зовут Мурти. С ним многие другие.

— Кто он? — в голосе падишаха слышалась тихая угроза.

— Он вырезает джали, — сказал Иса.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю.

Шах-Джахан ожидал еще каких-то слов, но Иса больше ничего не сказал. Визирю становилось все любопытнее.

— Как бы поступила она? — шепот Шах-Дахана достиг только слуха Исы.

— Она бы их накормила.

— Так накорми их. Открой житницы. Открой казну, купи еды, сколько сможешь найти. Если кто-то попытается утаить — казни.

Властитель поднялся с трона и поднял руку в жесте благословения. Люди внизу пали ниц. Потом тишина была нарушена — возвращаясь в свои покои, он слышал неясный гул голосов.

Иса задержался на миг, наблюдая, как рассасывается толпа. Совсем скоро решение падишаха вывесят на крепостных воротах, но пока люди о нем не знали. Глядя с балкона, Иса не мог различить отдельные лица. Сейчас его беспокоило только одно — интерес, проявленный Шах-Джаханом к Мурти.

1050/1640 ГОД

Гробница поднималась, медленно росла навстречу небу. Вровень со стенами возводили леса из кирпичей. Две группы каменщиков трудились в поте лица, стараясь опередить друг друга. В том же безумном темпе у стен гробницы росла и насыпь. Она извивалась, будто исполинская змея, насквозь пересекавшая Мумтазабад. Насыпь была шириной в одну повозку, но в некоторых местах чуть шире, чтобы повозки могли разъехаться, не опрокинувшись. Слоны и буйволы, с трудом преодолевая подъем, тянули по насыпи глыбы мрамора и груженные кирпичом возы. Люди наверху обвязывали каменные глыбы канатами, закрепляя конец на вороте[72], который всегда находился выше уровня стен. Махаут гнал слона вперед — так, чтобы глыба поднялась, затем опустилась и встала на нижнюю. Глыбы вставали накрепко, прочно и, казалось, вздыхали, оказавшись на отведенном им месте.

Мурти смахнул мраморную пыль с мозолистых, шершавых рук. Прошло три года с тех пор, как он приступил к работе, и джали постепенно рождалась из-под резца. Иногда ему казалось, что камень — это вуаль, лежащая поверх рисунка, и если ее сдернуть, глазам откроется таящийся под ней узор.

Мастер размял затекшие пальцы. Ежедневно он начинал работу на заре, а заканчивал на закате. Прерывался он только для того, чтобы поесть, и еще раз, чтобы выпить чаю — его разносил торговец.

У огня на корточках сидел Гопи. Как только отец отбрасывал резец, он совал его в угли, раскалял докрасна, затем вытаскивал и бросал на землю — остужать. Гопи унаследовал от отца терпение. Он мог часами наблюдать, как отец отвоевывает рисунок у мрамора, осторожно откалывая крошечные кусочки. Наблюдая за работой отца, он учился; постепенно приходило и умение. Гопи никогда не сомневался, что пойдет по стопам Мурти. А что же еще он может делать? Этим ремеслом занимались его предки, оно было у него в крови; он даже не помышлял ни о чем ином — жизнь его изначально была посвящена камню. Если выдавалось свободное время, Гопи возился с бракованными кусочками мрамора. На плоской стороне одного из них он изобразил тигра и уже начал вырезать фигурку зверя на другом. Если у него получится, он продаст изображения на базаре за рупию.

Мурти в последний раз затянулся крепким дымом биди и отбросил окурок. Взяв резец, он снова начал тихо, монотонно постукивать. Лишь самое чуткое ухо могло бы уловить изменения звука. Громче… тише… мягче… резче… Громче… тише… мягче… резче… Точные, почти бессознательные движения…

Иногда, если работа шла гладко, Мурти позволял мыслям блуждать. Он вспоминал отца, родную деревню и с горечью думал о радже, который отправил его сюда, на чужбину. В душе он надеялся, что тот уже умер. Потом мысли его обратились к старшему брату, пропавшему так таинственно, будто его стерли с лица земли. Мурти припомнил, каким жизнерадостным был брат, каким сильным, неугомонным. Он не хотел заниматься делом предков, хотя, конечно, стал бы, если б не пропал. А что бы ему оставалось? Мурти очень любил брата. Они дружили, возраст стычек и ссор еще не наступил, не успели развиться ревность или зависть. Он до сих пор скучал по нему, хотя острая боль с годами притупилась.

Краем глаза Мурти заметил, как из-за угла появились чьи-то туфли, украшенные жемчугом и расшитые золотом. Он повернулся и увидел высокого, нарядно одетого мужчину. Мурти не мог понять выражения его лица: что-то похожее на торжество.

— Ты — Мурти, человек, который подписал прошение?

— Да, бахадур, — настороженно ответил мастер, ведь незнакомец мог оказаться чиновником.

После того как было подписано прошение, Мурти ожидал неприятностей. К его вящему удивлению, оно подействовало. Были открыты житницы, всем голодающим раздавали еду. Падишах приказал к тому же раздать нуждающимся полмиллиона рупий из своей сокровищницы. С тех пор прошел почти год, и постепенно страх Мурти начал исчезать. Теперь же все опасения вернулись, инстинкт подсказывал ему, что этот человек опасен.

— Идем со мной.

— Зачем? Куда?

— Ты еще осмеливаешься задавать мне вопросы? — резко спросил человек. — Я визирь падишаха. Идем.


Закат окрасил стены зала аудиенций светлым золотом. Даже драгоценные камни, которыми были выложены цветы на полу, изменили свой цвет. Топазы превратились в алмазы, нефриты — в изумруды. Вещи меняются неожиданно, внезапно, непредсказуемо, подумал Шах-Джахан, ничто не остается верным своей природе от начала до конца…

Он полулежал на кушетке, слушая музыку, едва обращая внимание на танцующих перед ним женщин, гибких, надушенных; другие, коленопреклоненные, наполняли ему вином кубок, нежно промокали лоб, обдували опахалами. Справа от него сидел его сын, Дара Шукох. Шах-Джахан смотрел на сына, не тая восхищения и любви. Они часто проводили вместе вечера, юный служил утешением старшему. У Дары было открытое лицо, живое и умное, и у него были глаза Арджуманд.

— Как мне, по-твоему, надо поступить?

— Оставь их в покое, отец, это их способ поклонения божеству. Здесь у них не было храма, где они могли бы молиться. Они построили храм не на виду, и он никому не приносит вреда.

— Но они должны были подать мне прошение!

— И получили бы отказ: муллы бы потребовали, чтобы ты сровнял его с землей.

— Они и сейчас требуют. Настаивают…

У Шах-Джахана вырвался раздраженный вздох. Муллы были источником постоянных неприятностей, не получалось у него жить в мире с этими людьми.

— Как же они заявляют о своей любви к богу и при этом понимают его так узко? — спросил Дара, имея в виду мулл. — Я никогда этого не понимал. И жрецы-брамины ничуть не лучше, тоже цепляются за свои верования. Подобные материи невозможно обсуждать ни с ними, ни с миссионерами-иезуитами. Мы должны следовать примеру Акбара: веротерпимость. Акбар считал, что веротерпимость — краеугольный камень империи. Если мы разрушим храмы индусов, они восстанут. В конце концов, они наши подданные и должны почувствовать, что могут спокойно жить в империи Моголов, почитая своих богов.

Шах-Джахан ущипнул сына за щеку:

— Ты рассуждаешь, как Акбар. Должно быть, ты будешь таким же великим, как он.

— С меня довольно и того, чтобы быть его смиренным учеником. Он писал, что правосудию полагается быть одинаковым для всех — для мусульман, индуистов, джайнов, сикхов, христиан…

— Да, да. Я не возражаю. Но даже я, Владыка мира, чувствую, как муллы жарко дышат мне в шею.

Шах-Джахан знал, что любая власть небезгранична, в том числе и его собственная. Она заканчивалась там, где рука правителя замирала в нерешительности. Шах-Джахану удавалось сдерживать религиозное рвение мулл, но, когда они муллы становились излишне требовательными, он ослаблял поводья, чтобы укрепить их веру в себя как в Светоча правды. Преследования, нажим были чужды его природе. Он бросил взгляд на Дару. Когда настанет его время, как он будет с ними справляться? Сумеет ли противостоять муллам, открыто заявив о терпимости ко всем религиям? Акбар был силен, он ломал лишь тех, кого не мог переубедить. Станет ли Дара вторым Акбаром? Шах-Джахан верил, что станет, ведь сын унаследовал мужество матери, Арджуманд.

— Я позволю храму стоять, — сказал он.

Дара рассмеялся от удовольствия, услышав решение отца. Он знал, что оно верно. Страной правили мусульмане, но это была страна индуистов, и следовало позволить им свободно исповедовать веру.

Вошел визирь, поклонился и возгласил:

— Его высочество принц Аурангзеб просит аудиенции.

По знаку отца Аурангзеб вошел. На минуту он задержался у входа, окинул взглядом покои. Солнце сделало кожу принца темной, война закалила его. Он похудел, держался уверенно и прямо. Особенно долго его взгляд задержался на брате, и, хотя темные глаза оставались непроницаемыми, губы слегка искривились, выдавая злобную зависть.

Аурангзеб поклонился и остался стоять… Ему не было позволено сесть, и он знал, что аудиенция будет короткой. Так было всегда — одни команды и приказания, будто отцу нечего больше сказать.

— Хорошая работа, — Шах-Джахан похлопал в ладоши. — Ты таков же, каким был я. Напугал этих деканских крыс, заставил покориться. Но долго ли они будут бояться?